лы, а чудеса искусства. Не  зря  про  него  говорили:
"Наш боцман не терпит мата, но зато маты у него прекрасны".

     Андрей  Яковлевич  Скрупский  был  боцманом типичным. Знал
свое дело. Мог высказаться более красочно, чем "три холеры, две
чумы". Даже голос был сипловатый,  как  у  старых  боцманов  из
морских рассказов. Матросы его боготворили.
     А Прокоп Степанович Радостев? Невысокого роста, степенный,
лишнего  слова не скажет. Его понимали и без слов. Посмотрит на
тебя   узкими,   потатарски   посаженными   глазами,   покрутит
многозначительно  запорожский  ус,  и  тебе  ясно, чего от тебя
хочет "дракон". Жена его для моряков  была,  как  мать  родная.
Феодора  Куприяновна  (она  не любила этого имени и велела всем
звать ее тетей Галей) командовала даже им,  нашим  "боссом".  А
что  было  приятно  особенно  кокам  и уборщикам, она постоянно
организовывала силами жен моряков  в  порядке  оказания  помощи
чистку  картофеля,  уборку служебных помещений, кроме помещений
пищеблока, где требовалось  прохождение  медицинской  комиссии.
Жены  также  ей подчинялись, как матросы подчинялись ее усатому
супругу. Кстати, об усах. Усы были гордостью Степаныча.  Иногда
он  говорил:  "Клянусь усами", - но тут же хитро улыбался, так
как знал, что усы останутся в  неприкосновенности,  ибо  каждую
фразу он высказывал только будучи твердо уверен в сказанном. Но
однажды...  Однажды он дал матросам работу на "шабаш", то есть,
как  закончат,  могут  отдыхать,  хотя  рабочий  день  еще   не
закончился. "А если мы до обеда закончим?" - спросил кто-то из
команды.  На  это  боцман  авторитетно заметил, что до обеда им
никак  не  управиться.  Матросы   предложили   пари   на   усы.
Справляются  с  заданием - боцман сбривает усы, не справляются
до обеда будут весь  рейс  безропотно  работать  не  по  восемь
часов,  а  как  скажет  боцман.  Недешево обошлось матросам это
пари. Сто потов  сошло  с  них  за  четыре  часа..  Знали,  что
работать  надо  качественно, иначе работа не будет принята. Все
подготовили заранее: инструмент, краски, концы, ветошь.  Начали
без перекура ровно в восемь, трудились без перекура и закончили
ровно в 12 часов!..
     Сначала Степаныч был приятно удивлен. Но пари оставалось в
силе... А усов жалко. Спрятался "дракон" под полубаком, затем в
малярке...  Знал, что все равно найдут, но рассчитывал потянуть
время,  авось  потом  пожалеют  и  сойдутся   на   какой-нибудь
компенсации.  Не  сошлись.  Спящему  обрезали один ус. оставили
немножко у центра. Вскочил Прокоп Степаныч, но без уса.  Глянул
в  зеркало:  Бог  ты  мой!.. Отрезал второй ус, тоже не совсем,
подровнял остатки: тьфу! Вылитый Гитлер. Пришлось сбривать  усы
начисто.  Усы-то  он отрастил за рейс. Но ходил гоголем: как бы
ни было, а условие пари выполнил. К тому же, он  убедился,  как
могут  работать  его  "орлы", и знал, что требовательность к их
работе можно несколько и повысить. Обиды за усы ни на  кого  не
держал. За это его тоже уважали.
     Бесспорно,  не подобные странности перенимали мы от старых
флотских кадров, но ими они будто приближали молодежь  к  себе,
способствуя привитию им полезных и нужных качеств.
     Были люди, про которых ходили даже анекдоты.
     -  А  помнишь  Борю Тарахтуна? - Володя, как в мысли мои
глядел.
     - Не только помню, но и не раз приходилось бывать с ним в
одной компании.
     Про Борю (Борис Михайлович Орлиевский)  мы  услышали,  как
только пришли на флот. Старый морской волк, по специальности -
кок,  он был известен (большинству моряков заочно) как любитель
потравить,  рассказать  какие-то  невероятно  интересные  вещи.
Обычно  его имя ассоциировалось с именем еще одного популярного
на  флоте  человека  -  Мустафы.  Они  друг  друга   почему-то
недолюбливали, не знались друг с другом, но всегда в разговорах
моряки  при  упоминании  одного имени, вспоминали второе. Вот и
Володя:
     - Боря был человек. Хоть и Тарахтун. А Мустафу я  терпеть
не могу. Какой-то он скользкий и серый. В чемоданчике постоянно
таскает завернутый в газету стакан (бич-профессионал) и один из
томов  "Войны  и  мира".  Хоть  и  не читал. Но если, например,
задержат по пьяной лавочке, а в чемодане - Толстой... Случайно
человек попал...
     Мустафу действительно не очень  жаловали.  Про  Бориса  же
Михайловича  все  рассказывали  с  улыбкой.  И  чего  только не
рассказывали. Будто он с
     похмелья принялся готовить каждый день на второе  биточки,
а  в  ответ  на  недовольство команды демонстративно пустил эти
биточки  прямо  с  противня   по   коридору.   Кадровикам   же,
"реагирующим"  на жалобы членов экипажа, отвечал в сердцах: "Да
что вы понимаете во французской  кухне?!."  Рассказывали  также
будто  он  в  нетрезвом  виде  выступил  на  митинге  рабочих в
лондонском Гайд-парке и "примкнул" к их всеобщей забастовке, за
что его и лишили визы. Все это могло быть, но было  ли  -  Бог
весть. Сам он об этом не рассказывал.
     Для  всех нас он был легендарной личностью. И вдруг - мой
судовой приятель женился на его дочке. После этого  при  каждой
нашей  встрече  Борис  Михайлович  сообщал:  "А  Юрка  сейчас в
Австралии", - или: "Юрка будет в  Питере  через  две  недели".
Последнее  время  он работал, снабжая суда продуктами, а иногда
подменяя на стоянках судовых коков. Готовил он превосходно.
     Меня  больше  всего   интересовало,   почему   его   зовут
Тарахтуном. Говорил он не часто, не тарахтел, во всяком случае,
слова  произносил  отчетливо.  Загнуть,  конечно, мог. Отсюда ,
наверное, и прозвище. Причем, обижался, если ему не  верили.  А
когда  заливал,  то  так  красочно,  что  сам начинал верить. И
поэтому обида на неверящего была неподдельной.  Лично  при  мне
после  погрузки  в  артелку  нашего теплохода мяса и муки Борис
Михайлович  рассказывал,  а  все  слушали   его   безмолвно   с
раскрытыми  ртами:  "Во  время  войны  в  морской пехоте, где я
воевал, приходилось потуже, чем в аду, хоть я там и  не  бывал,
но  от  верных  людей  слышал.  Раз командир посылает матроса в
разведку.  Тот  не  возвращается.  Посылает  второго  -  тоже.
Да-а-а...    Все    подходы   к   нам   минированы,   местность
простреливается.  Еще  двое  разведчиков  не  вернулись.  Тогда
командир  говорит:  "Вот  что,  братцы, не могу больше приказом
посылать на смерть людей. Если есть добровольцы - шаг вперед!"
Смотрю, на его призыв шагнул вперед дружок мой Колька, тоже  из
Балтийского  пароходства. И я шагнул вперед: "Товарищ командир,
разрешите нам вместе..." Командир  дал  "добро".  Одели  нас  в
белые маскхалаты, проводили до определенного места, и мы пошли.
Потом  поползли.  Ползли минут пятнадцать-двадцать по снегу. Аж
жарко стало. "Дай-ка,  -  думаю  -  сориентируюсь,  где  мы".
Только  приподнял голову: тра -та-та-та-та-та-та. Засекли. Пули
свистят слева, справа. Лицом - в снег. Лежу, как будто убитый.
Не шелохнусь. Так с полчаса примерно.  Потом  тихонько-тихонько
приподнимаю голову и скашиваю глаза назад: где там Коля-то, жив
или  нет?  Вижу: Коля лежит ничком. То ли убит, то ли, как и я,
притворяется, фашиста  обманывает.  Пополз  потихоньку  дальше.
Коля,  если  жив,  последует за мной. Полз, полз... Решил снова
оглянуться: как там Коля-то... Оглянулся: Коли нет, только  мой
след  на  снегу  да  позади на холме во весь рост стоит Климент
Ефремович Ворошилов, машет мне рукой  и  по-отцовски  одобряюще
кричит: "Ползи, моряк! Ползи, герой!"
     На  этом  месте  появившиеся  к  концу  рассказа  на лицах
слушателей улыбки вроде как срослись в одну  большую-пребольшую
улыбку,  и  судовые переборки, видевшие на своем веку еще какие
штормы  и  шквалы,  задрожали  и   затряслись   от   громового,
неудержимого   матросского   хохота.   Тут  уж  смеялся  и  сам
рассказчик. Не стал обижаться, что не  поверили.  Интересно  -
хорошо, смешно - еще лучше.
     А    вот   Михаил   Андреевич   Прокофьев,   родной   брат
замечательного русского поэта Александра  Прокофьева,  тот  был
человеком серьезным, юмор понимал, но анекдотов не рассказывал.
Он  начинал  свой  морской  путь  еще  с конца двадцатых годов.
Плавал на судах, коих и названия-то уже редко кто  помнит.  Всю
жизнь  посвятил морю. А уж оно его корежило и ломало, проверяло
на прочность. Смекалистый и умный мужик, он  в  свое  время  не
воспользовался  не  раз представлявшейся возможностью учиться и
до седых волос плавал мотористом. Лишь самые последние флотские
годы провел  он  на  финских  двенадцатитысячниках  в  качестве
четвертого  механика.  Машину он знал прекрасно. По опыту ему и
доверили  комсоставскую  должность.  Тихий  обычно,  он  мог  и
вспылить,  но был отходчив. Это подтверждала и его супруга тетя
Вера, медицинская сестра по специальности.  Любила  она  его  и
берегла,  как  могла.  А вообще, по натуре Михаил Андреевич был
человеком добрым. Иногда за дружеским столом он  откровенничал:
"И  братья,  и сестра в люди вышли, один я, как щепка, по морям
болтаюсь..." Цитировал брата: "Мой братишка плавал в Ливерпуле,
по  чужим,  заморским  сторонам.  Колька,  это  ведь  про  меня
сказано. Про меня". И задумывался.

     Старики,  старики...  Каждый  из  вас,  уходя, оставляет в
новом поколении свою частицу. Жизнь продолжается, обновляясь.
     Долго еще в этот вечер мы говорили с приятелем о жизненном
опыте, традициях, преемственности. Делились воспоминаниями. Оба
высказывались  за  встречу   однокашников.   Подгадать   бы   к
какой-нибудь  круглой  дате - к годовщине окончания мореходной
школы, например.  Трудно  всех  будет  собрать.  Многие  совсем
оторвались  от  моря, другие занимают большие посты. Но и те, и
другие, как и оставшиеся на флоте по сей  день,  тоже  ведь  -
старые  кадры.  Кто-то  перенимает  наш  опыт,  наши  привычки.
Молодым прививаются  какие-то  наши  черты.  И  происходит  это
органично   и   незаметно.  Накопленное  молодежью  приживется,
укоренится, обогатится и вновь будет передано новому поколению.
     Каждому хочется выглядеть в памяти людей в хорошем  свете.
Как  в  нашей памяти остаются наши учителя, наставники. Кого-то
из них уже и нет на этом  свете.  Кто-то  еще  приносит  пользу
людям,  дай  Бог  им крепкого здоровья и долголетия. А тем, кто
почил, пусть будет вечная добрая память.

     АРХИПЫЧ

     Он вышел из парилки весь красный, распаренный, облепленный
мокрыми березовыми листочками и, как всегда,  улыбающийся.  Над
ним стоял густой пар, как туман над прудом в августовское утро.
Заметно  было,  что  собратья  по  венику поработали над ним на
славу, и улыбка на его лице была блаженная  и  усталая.  Редкие
усики,  причина постоянных подтруниваний и подковырок, будто бы
расплылись от этой улыбки и стали еще реже.
     - Ну, парок!..
     - Что, Архипыч, пробрало?
     -  Есть  такое  дело.  Там  мужик  кидал-кидал  грамм  по
пятьдесят. Наподдавал, что надо. Ну, балдеж!..
     Архипыч  провел  рукой по чахлой растительности на верхней
губе,  накинул  на  курящиеся  плечи  мохнатое   полотенце   и,
усаживаясь  в  кресло,  потянулся  к  термосу, в котором - все
знали - горячий чай,  заваренный  по  -особенному,  на  восьми
травах  и на меду - панацея от всех болезней. Впрочем, Архипыч
и не помнит,  когда  последний  раз  болел.  Баня,  безусловно,
помогает  быть  бодрым  и здоровым. А он вот уже седьмой год, с
тех пор, как уволился в запас, не пропускает ни одного  банного
четверга.
     Вообще-то  полное  имя его было Вячеслав Архипович, но так
его почти никто не звал ни на работе, ни, тем  более,  в  бане.
Дома  он был Слава или дед. В бане его тоже иногда звали дедом.
Дело тут в редком отчестве. Известно, что Архипами давно у  нас
не  называют,  поэтому  и  Архипычей встретить сложно. А он был
Архипычем,  и  хотя  ему  было  чуток  за  пятьдесят,  отчество
подсказывало,  что  можно  его называть и дедом, к тому же, это
было истиной - у Архипыча росло двое внуков,  точнее,  внук  и
внучка,  которых  он  любил,  по  его  собственному  выражению,
больше, чем их родителей. Они платили ему взаимностью, любили и
уважали деда.
     Деда, кстати сказать, уважали все: начальство, сослуживцы,
соседи и "рыцари легкого пара", к которым принадлежал и он сам.
Его и нельзя  было  не  уважать:  бесхитростный,  компанейский,
простой  и  предупредительный,  -  он  много  повидал  за свои
полвека с небольшим.
     Один из завсегдатаев бани как-то в  порыве  чувств  сказал
ему:
     - Хороший ты мужик, Архипыч.
     -  А  что мне плохим-то быть для хороших людей? С плохими
предпочитаю
     не общаться, но уж если  случается...  Всякое  бывает.  Не
такие мы простые, как с виду кажемся.
     Последняя  фраза  была  его любимой. Ее от него слышали не
однажды. Для тех, кто его хорошо знал, эта фраза была не просто
фразой и высказывалась им не напрасно.  За  внешне  простоватым
выражением  лица  скрывался  острый ум, ирония, такая шутовская
балакиревская   хитрость.   Вот   и   сейчас,   потягивая    из
эмалированной  кружки,  которую  держал  на  рукавице, чтобы не
обжечь руки, горячий напиток собственной технологии, он хитро и
многозначительно улыбался.
     -  Архипыч,  скажи,  а?  Ну,  скажи...  -   допытывались
окружающие  его голые распарившиеся люди, по собственному опыту
знающие, что подобная  улыбка  может  вырасти  в  интересный  и
увлекательный рассказ из жизни, на которые Архипыч был мастер.
     -  Да  так  я,  представил  вдруг, какое выражение примет
физиономия таможенника, когда он вскроет коробку.
     - ? ? ?
     - К нам на Бом-брам-стеньгу поступил из Финляндии малость
подержаный "Фиат".
     Надо  заметить,  что  Бом-брам-стеньгой  он  называл  свое
родное  предприятите  Промбуммаш,  которое  он как бывший моряк
из-за неудобства произношения переделал тоже в  не  совсем,  но
для него удобопроизносимое Бом-брам-стеньга.
     -  Ну,  "Фиат",  так  "Фиат".  Начальник  посылает меня в
таможню оформить бумаги  и  получить  автомашину.  Я  стал  все
убирать  с  рабочего  стола,  а  он  мне:  "Потом, Архипыч, все
уберешь, когда приедешь. А сейчас  давай  на  Заозерную,  а  то
время идет. Сделаешь все и на своем "Фиате" - назад". "Что вы,
Олег  Павлович, - говорю, - там работы на полдня хватит". А я
недавно просматривал книжечку "Правила таможенного досмотра"  и
немного был в курсе этого дела. А он: "Да брось ты проблему -то
создавать  из  ничего.  Поедем  вместе."  Поехали. До Заозерной
городским транспортом от нас всего полчаса добираться. К десяти
были там. Народу!.. Однако, делать нечего. Заняли очередь. Сами
по-очередно   ходили,   наводили   справки,   что   к   чему...
Начальник-то  часу  не простоял, скис. "Ну, я поехал, - это он
мне, - делай, дед, как знаешь".  И  пошел.  Пешком  в  сторону
Московского   проспекта.  На  трамвай.  Машину-то  он  с  Бом-
брам-стеньги специально  не  взял,  чтобы  назад  вернуться  на
"Фиате".  Только  "Фиат"-то  оказался  трамваем тридцать пятого
маршрута. Короче, он ушел, я остался.  А  в  голове  одно:  что
презентовать таможеннику? Один бедолага из очереди рассказывал,
как  он  третий день сюда за машиной ездит. Все, говорит, несут
пакеты, коробки... Ну, ясно: машину купили - деньги есть и  на
благодарность.  А  я,  говорит, не мафиози, машину прислали для
обЪединения... Ну, и заявил, что, мол, у него ничего нет. Вроде
бы на эти слова и внимания не обратили, но дело затянулось.  То
одно  не  так,  то  другое.  Главное,  не обЪясняют, где что не
сходится. Ткнет пальцем и все. Например, не вписан в декларацию
номер двигателя. А с какой стати его вписывать, если  его  и  в
паспорте  нет,  вот, мол, смотрите. Но они отвечают на это, что
по-фински не понимают.
     Архипыч допил чай и, вытирая лицо и шею, продолжал:
     -  Ну,  думаю,  совсем,  как  у  него,  и  у  меня  может
получиться:  машина  для  Бом-брам-стеньги, денег у меня - кот
наплакал, презентовать нечего.  Во,  гады,  думаю.  Взяточники.
Сходил еще в разведку, справки навести. Нового - ничего. Зашел
в  контору.  Девица  там такая, ну, вылитая Эстер из кинофильма
"Богатые тоже плачут",  проходила:  "Что  вы  тут  все  ходите,
вынюхиваете?  То  один,  то  другой.  Не  даете  работать..." И
голосок, как у Эстер - отвратный-преотвратный. Я эдак угодливо
улыбнулся - неизвестно, что за девица, может быть пригодится и
ее расположенеие... "Вот, - говорю, - милая девушка, говорят,
будто с собой нужно паспорт иметь... Я паспорт-то  захватил  на
всякий  случай,  да боюсь не узнают - ведь я, когда на паспорт
фотографировался, то без усов был". Посмотрела она на меня,  на
мои  усы,  улыбнулась:  вот,  мол,  чудной  какой, такие усы на
фотокарточке, наверное, и не заметны - но ничего не сказала  и
пошла: бедра - вправо, бедра - влево.
     Главное - ругаться перестала.
     Заглянул  в коридоре конторы в одну из дверей: сидит такой
важный, в  очках,  инспектор,  справочники  на  столе,  машинка
пишущая.  Напротив него, перед барьером - проситель. По одежке
- из героев перестройки, денежный, видать. Но несмотря на  это
-   проситель.  Весь  вид  его  -  просящий.  На  барьере  -
коробочка, бечевкой преревязана. А инспектор  одним  пальчиком:
тук-тук-тук...  Печатает.  Ага,  кажется, декларацию смотрит. И
так пероиодически глазами - то в один, то в другой справочник:
зырк,   зырк.   Что-то   обнаружит,   и   снова   на   машинке:
тук-тук-тук...  Я  потом  через двадцать - двадцать пять минут
еще  заглянул.  Все   без   изменения:   чиновник,   проситель,
декларация,  машинка,  коробка...  Вот  тут  меня и осенило: не
такие мы простые, как с виду кажемся. Не зря  же  я  читал  (по
диагонали,  правда)  "Правила  таможенного  досмотра".  Еще раз
отметился в очереди, мол, отлучусь ненадолго. И  -  домой.  На
четвертый этаж - бегом... Жена не успела ничего ни сообразить,
ни   сказать.   Вбежал,   схватил  коробочку  из-под  импортной
кофемолки (поменьше, чем у мужика в таможне), ленточку Светкину
(внучка у меня, первоклашка), "Правила таможенного досмотра"  и
- к дверям. Жена: "Ты куда, дед?" Я: "Потом!.."
     Вскоре  снова  был в очереди. А минут через сорок сидел на
месте того мужика-просителя. На месте  его  коробочки  -  моя.
Чуть  поменьше  и  покрасивее той. И перевязана не какой-нибудь
бечевкой, а синенькой ленточкой. Сам я,  наверное,  больше  был
похож  на  того  просителя, чем моя коробочка на его коробочку.
Все шло, как по маслу.  Правду  говорят:  не  подмажешь  -  не
поедешь. Подмазать тоже надо уметь.
     Еще с полчаса инспектор показывал свою значимость. Смотрел
в справочники, и на машинке: тук-тук-тук...
     К  немалому  удивлению  Олега Павловича я успел, благодаря
"Фиату", на Бом-брам-стеньгу к концу рабочего дня.
     Вот уж сколько дней прошло с тех пор, а я и сейчас,  стоит
представить  физиономию инспектора, когда он откроет коробочку,
не могу удержаться от улыбки.
     Но тут уж улыбались все, а не только Архипыч. Улыбались  и
даже хохотали - вот дает Архипыч!
     Кто-то из зала крикнул:
   - Архипыч, уважь, обработай меня, а потом я тебя, а? Архипыч кивнул в
знак согласия и,  надевая рукавицы, добавил: - И поделом ему. Между про-
чим,  в тех  "Правилах" все четко расписано,  как надо работать. А мне с
ним впредь  детей  не крестить. Машину тоже навряд получать придется.  А
наших пусть знает. Не такие мы простые, как с виду кажемся.
     С этими словами Архипыч, взяв веники, направился в парилку
"обрабатывать"  напарника,  а  чтобы  быть  более   точным   -
однопарника.