ушай, а ты меня любишь?
--  Конечно.
--  И жениться хочешь?
--  Что, прямо сейчас?
--  Когда-нибудь... Попозже.
--  Хочу, конечно.
--  Ты мне такого не говорил, пока я сама не спросила.
--  Ну, забыл сказать...
--  А детей ты сколько хочешь?
--  Троих.
--  Мальчиков или девочек?
--  Двух девочек и мальчика.
Она проглотила кофе с остатками сэндвича и внимательно всмотрелась в мое лицо.

--  Врун!

Так она сказала.
Хотя это было и не совсем верно. Покривил душой я только в одном.




35.

Зайдя в маленький ресторан недалеко от порта и слегка перекусив, мы заказали "Блади
Мери" и бурбон.
--  Хочешь узнать правду?  --  спросила она.
--  А вот в прошлом году я анатомировал корову,  --  сказал я.
--  И что?
--  Вскрыл ей живот. В желудке оказался ком травы. Я сложил эту траву в полиэтиле-
новый пакет, принес домой и вывалил на стол. И потом, всякий раз, когда случалась
неприятность, смотрел на этот травяной ком и думал: "И зачем это, интересно, корова снова
и снова пережевывает вот эту жалкую, противную массу?"
Она усмехнулась, поджала губы и посмотрела на меня.
--  Поняла. Ничего не буду говорить.
Я кивнул.
--  Только одну вещь хочу спросить. Можно?
--  Давай.
--  Почему люди умирают?
-- Потому что идет эволюция. У отдельных особей нет энергии, которая ей нужна,
поэтому она осуществляется через смену поколений. Хотя это не более, чем одна из теорий.
--  Она что, и сейчас идет, эта эволюция?
--  Понемножку.
--  А почему она идет?
-- Тут тоже много разных мнений. С определенностью можно утверждать лишь одно:
эволюционирует сам Космос. Имеет ли здесь место какая-то направленность или
стремление к чему-то  --  вопрос отдельный. Космос эволюционирует, а мы  --  не более, чем
часть этого процесса.
Я отставил виски, закурил и добавил:
--  А откуда для этого берется энергия, никто не знает.
--  Никто?
--  Никто.
Она разглядывала белую скатерть, гоняя кончиком пальца лед в стакане.
--  А вот я умру, пройдет сто лет  --  и никто про меня не вспомнит.
--  Скорее всего,  --  сказал я.

Выйдя из ресторана, мы окунулись в удивительно ясные сумерки и побрели вдоль тихих
портовых складов. Она шла рядом со мной, я мог различить запах ее волос. Ветер,
перебиравший листья ив, мягко напоминал о кончающемся лете. Пройдя немного, она взяла
мою руку в свою  --  в ту, на которой было пять пальцев.
--  Когда тебе обратно в Токио?
--  На той неделе. Экзамен...
Молчание.
--  Зимой я приеду снова. На рождество. У меня день рождения 24 декабря.
Она кивнула, будто думая о чем-то своем. Потом спросила:
--  Ты Козерог?
--  Да. А ты?
--  Я тоже. 10 января.
--  Знак почему-то не самый благоприятный. Иисус Христос тоже Козерог.
--  Ага...
Она перехватила мою руку поудобнее.
--  Кажется, я буду без тебя скучать.
--  Но ведь мы еще встретимся...
Она не отвечала.
Склады тянулись один другого ветше; между кирпичами прилепился скользкий темно-
зеленый мох. Высокие, темные окна закрывали массивные решетки; на покрытых
ржавчиной дверях висели таблички торговых фирм. Вдруг сильно запахло морем, и склады
кончились. Кончилась и ивовая аллея  --  казалось, деревья выпали, как больные зубы. Мы
перешли железнодорожную колею, поросшую травой, уселись на каменных ступенях
заброшенного мола и стали смотреть на море.
Перед нами горела огнями доков верфь. От нее отходило неказистое греческое судно  --
разгруженное, с поднявшейся ватерлинией. Белую краску на его борту изъел красной
ржавчиной морской ветер, а бока обросли ракушками, как струпьями.
Довольно долго мы глядели на море, небо и корабли, не роняя ни слова. Вечерний
ветер с моря колыхал траву, а сумерки медленно превращались в бледную ночь. Над доками
замигали звезды.
После долгого молчания она сжала левую руку в кулак, и несколько раз нервно ударила
ей по ладони правой. Потом подавленно уставилась на покрасневшую ладонь.
--  Всех ненавижу,  --  произнесла она одиноко.
--  И меня?
--  Извини,  --  она смутилась, взяла себя в руки и положила ладонь обратно на колено.  --
Ты не такой.
--  Не настолько, да?
Она кивнула со слабым подобием улыбки и мелко дрожащими руками поднесла огонь к
сигарете. Дым хотел окутать ее волосы, но его унес ветер и развеял в темноте.
--  Когда я сижу одна, то слышу разных людей, которые со мной заговаривают. Одних я
знаю, других нет... Отец, мать, школьные учителя--  разные люди.
Я кивнул.
--  И говорят всякую гадость. Хотим, чтобы ты умерла, и так далее. Или вообще грязь
какую-нибудь...
--  Какую?
--  Не хочу говорить.
Сделав две затяжки, она погасила сигарету кожаной сандалией и легонько надавила на
глаза кончиками пальцев.
--  Как ты думаешь, я больна?
--  Даже не знаю,  --  покачал я в растерянности головой.  --  Но если это беспокоит, то
лучше врачу показаться.
--  Да ладно. Не обращай внимания.
Она закурила вторую сигарету. Потом попыталась рассмеяться, но смех у нее вышел
неважный.
--  Я тебе первому про это рассказала.
Я взял ее за руку. Рука продолжала мелко дрожать. Между пальцами выступили капли
холодного пота.
--  А врать-то очень не хотелось на самом деле...
--  Я понимаю.
Мы снова замолчали и тихо сидели под звук мелких волн, ударявшихся о мол. Так
долго сидели, что и не вспомнить, сколько.
Когда я заметил, что она плачет, то провел пальцем по ее мокрой от слез щеке и обнял
за плечи.

Я давно уже не помнил, как пахнет лето. Я соскучился по запаху морской воды и
далеким паровым свисткам, по прикосновению девичьей кожи и лимонному аромату волос,
по дуновению сумеречного ветра и робким надеждам  --  соскучился по летнему сну.
Однако теперь все было иначе, чем раньше. Все отличия маленькие  --  а в целом
непоправимые. Совсем как калька, навсегда соскользнувшая с оригинала.


36.

Чтобы дойти до ее дома, нам потребовалось полчаса.
Вечер стоял замечательный. Поплакав, она чудесным образом повеселела. По пути к ее
дому мы заходили во все магазины подряд и покупали всякую дребедень. Мы купили
земляничную зубную пасту, цветастое пляжное полотенце, несколько датских мозаичных
панно, шестицветный набор шариковых ручек -- и, таща все это в гору, иногда
останавливались, чтобы оглянуться на порт.
--  А машину ты так и бросил?
--  Потом заберу.
--  А завтра утром не поздно?
--  Да без разницы!
Остаток пути мы проделали, не торопясь.
--  Не хочу сегодня оставаться одна,  --  сказала она, обращаясь к булыжникам мостовой.
Я кивнул.
--  Только ты ведь тогда ботинки почистить не сможешь?
--  Ничего, пусть сам иногда чистит.
--  Интересно, почистит или нет?
--  А как же? Он у меня человек долга!

Ночь была тихая.
Медленно ворочаясь, она уткнулась носом в мое правое плечо.
--  Холодно.
--  Как это "холодно"? Тридцать градусов!
--  Не знаю. Холодно, и все.
Я подобрал сброшенное к ногам одеяло и укутал ее по плечи. Она вся тряслась мелкой
дрожью.
--  Плохо себя чувствуешь?
Она мотнула головой:
--  Мне страшно.
--  Страшно чего?
--  Всего. А тебе не страшно?
--  Абсолютно.
Она помолчала  --  будто взвешивая мой ответ на ладони.
--  Хочешь секса?
--  Угу.
--  Извини. Сегодня нельзя.
Я молча кивнул, не выпуская ее из объятий.
--  Мне только что операцию сделали.
--  Аборт?
--  Да.
Она ослабила руку, которой обнимала меня за спину, и кончиком пальца начертила
несколько кружочков у меня на плече.
--  Странно... Ничего не помню.
--  Да?..
--  Это я про того парня. Совершенно забыла. Даже лица не вспомнить.
Я погладил ее по волосам.
--  А казалось, что влюбилась. Правда, недолго. Ты когда-нибудь влюблялся?
--  Ага.
--  И лицо помнишь?
Я попытался вспомнить лица трех своих девчонок. Удивительное дело  --  отчетливо не
вспоминалось ни одно.
--  Нет,  --  сказал я.
--  Странно, правда? Интересно, почему?
--  Наверное, так удобнее.
Не поднимая головы с моей голой груди, она покивала.
--  Слушай, если тебе очень хочется, может, мы это как-нибудь по-другому?..
--  Не надо. Ничего страшного.
--  Правда?
--  Угу.
Она снова обняла меня покрепче. Ее сосок ощущался у меня под ложечкой. До смерти
захотелось пива.
--  Как несколько лет назад пошло все наперекосяк  --  так и до сих пор.
--  "Несколько"  --  это сколько?
--  Двенадцать. Или тринадцать. С тех пор, как отец заболел. Из того времени больше
ничего и не помню. Одна сплошная гадость. Все время у меня злой ветер над головой.
--  Ветер меняет направление.
--  Ты правда так думаешь?
--  Ну, он же должен его когда-нибудь менять!
На какое-то время она замолчала  --  как пустыня, вобравшая в свой сухой песок все мои
слова и оставившая меня с одной горечью во рту.
--  Я несколько раз пыталась начать думать так же. Но никак не получалось. И
влюбиться пробовала, и просто стать терпеливее. Не получается  --  и все тут...
Больше ни о чем не говоря, мы лежали с ней в обнимку. Ее голова была у меня на
груди, а губы касались моего соска. Она долго не шевелилась  --  как будто уснула.
Она молчала долго. Очень долго. Я то дремал, то смотрел в темный потолок.

--  Мама...
Она сказала это шепотом, как будто ей что-то приснилось. Она спала.


37.

Привет, как дела? Говорит радио "Эн-И-Би", программа "Попс по заявкам". Снова
пришел субботний вечер. Два часа  --  и уйма отличной музыки. Кстати, лето вот-вот
кончится. Как оно вам? Хорошо вы его провели?
Сегодня, перед тем, как поставить первую пластинку, я познакомлю вас с одним
письмом, которое мы недавно получили. Зачитываю.

"Здравствуйте.
Я каждую неделю с удовольствием слушаю вашу передачу. Мне даже не верится, что
осенью исполнится три года моей больничной жизни. Время и вправду летит быстро.
Конечно, из окна моей кондиционированной палаты мне мало что видно, и смена времен
года для меня не имеет особого значения  --  но когда уходит один сезон и приходит другой,
мое сердце радостно бьется.
Мне семнадцать лет, а я не могу ни читать, ни смотреть телевизор, ни гулять  --  не могу
даже перевернуться в своей кровати. Так я провела три года. Письмо это пишет за меня моя
старшая сестра, которая все время рядом. Чтобы ухаживать за мной, она бросила
университет. Конечно, я очень ей благодарна. За три года, проведенных в постели, я поняла
одну вещь: даже в самой жалкой ситуации можно чему-то научиться. Именно поэтому стоит
жить дальше  --  хотя бы понемножку.
Моя болезнь  --  это болезнь спинного мозга. Ужасно тяжелая. Правда, есть вероятность
выздоровления. Три процента... Такова статистика выздоровлений при подобных болезнях
--  мне сказал это мой доктор, замечательный человек. По его словам, мне легче
выздороветь, чем новенькому питчеру обыграть Гигантов (*18) с разгромным счетом, но
немножко труднее, чем просто выиграть.
Временами, когда я думаю, что никогда не выздоровлю, мне становится очень страшно.
Так страшно, что хочется звать на помощь. Пролежать всю жизнь камнем в кровати, глядя в
потолок  --  без чтения, без прогулок на воздухе, без любви  --  пролежать так десятки лет,
состариться здесь и тихо умереть  --  это невыносимо. Иногда я просыпаюсь среди ночи и
будто слышу, как тает мой позвоночник. А может, он и в самом деле тает?
Но хватит о грустном. Как мне по сотне раз в день советует моя сестра, я буду стараться
думать только о хорошем. А ночью постараюсь спать как следует. Потому что плохие
мысли обычно лезут мне в голову ночью.
Из окна больницы виден порт. Я представляю, что каждое утро встаю с кровати, иду к
порту и всей грудью вдыхаю запах моря... Если бы я смогла это сделать  --  хотя бы раз, мне
хватило бы одного раза  --  то я, может быть, поняла бы, почему мир так устроен. Мне так
кажется. А если бы я хоть чуть-чуть это поняла  --  то, возможно, смогла бы терпеть свою
неподвижность хоть до самой смерти.
До свидания. Всего доброго."
Без подписи.
Я получил это письмо вчера в четвертом часу. Прочитал его в нашем буфете, пока пил
кофе. А вечером, после работы, пошел в порт и посмотрел оттуда в сторону гор. Раз из
твоей больницы виден порт, то значит, и из порта должна быть видна твоя больница,
правильно? И в самом деле, я увидел множество огоньков. Конечно, было непонятно,
который из них горит в твоей палате. Одни огоньки горели в небогатых домах, другие  --  в
роскошных особняках. Светились также огоньки в гостиницах, в школах, в конторах... Я
подумал: как много самых разных людей! Такое чувство посетило меня впервые. И когда я
об этом подумал, у меня вдруг выкатилась слеза. А ведь я очень давно не плакал. Не то,
чтобы я плакал из сочувствия к тебе, нет. Я хочу сказать кое-что другое. И скажу это только
один раз, так что слушай хорошенько.

Я Вас Всех Люблю!

Если ты по прошествии десяти лет еще будешь помнить эту передачу, пластинки,
которые я ставил и меня самого  --  то вспомни слова, которые я только что сказал.
Исполним заявку этой девушки. Элвис Пресли, "Удачи тебе, моя прелесть". А после
того, как закончится песня, я снова на один час и пятьдесят минут стану собакоподобным
комиком.
Спасибо за внимание.


38.

В день моего отъезда в Токио я зашел в "Джей'з бар"  --  прямо с чемоданом. Бар еще не
работал, но Джей пустил меня внутрь и налил пива.
--  Сегодня уезжаю вечерним автобусом.
Чистивший картошку Джей покивал головой.
--  Скучно будет без тебя. И обезьян разогнать придется,  --  сказал он, ткнув пальцем в
гравюру над стойкой.  --  А Крыса точно будет скучать.
--  Ага.
--  В Токио, наверное, весело?
--  Да везде одинаково.
--  Пожалуй... Я из нашего города последний раз уезжал в год Токийской олимпиады.
--  Любишь свой город?
--  Ты ж сам сказал: везде одинаково.
--  Точно.
--  Хотя подумываю через несколько лет в Китай съездить. А то ведь ни разу не был.
Корабли в порту увижу  --  и сразу вот такие мысли в голове.
--  У меня дядя в Китае умер.
--  Да?.. Там много народу полегло. А все равно все братья.

Джей угостил меня еще пивом. Он даже поджарил картошки и дал мне ее с собой в
пакетике.
--  Спасибо.
--  На здоровье. Такое настроение... Растут все быстро  --  оглянуться не успеваешь.
Когда я с тобой познакомился, ты еще в школе учился.
Я со смехом кивнул и попрощался.
--  Будь здоров,  --  сказал Джей.

"26 августа", -- гласил календарь на стене бара. Внизу же размещался афоризм:
"Отдающий без сожаления всегда получает".

Купив билет, я сел на скамейку и долго, пока не подошел автобус, смотрел на огни
города. С приближением ночи огни начали гаснуть. В конце концов остались только
уличные фонари и неоновая реклама. Ветер с моря принес еле слышный паровой гудок.

По обеим сторонам от входа в автобус стояли два кондуктора, проверявшие билеты.
Поглядев в мой, один сказал: "Место двадцать один, чайна".
--  Чайна?
--  Ну да, 21-C. По первой букве. "Эй"  --  Америка, "Би"  --  Бразилия, "Си"  --  Чайна (*19),
"Ди"  --  Дания. Чтобы вот он не напутал.
Кондуктор показал на своего напарника, сверявшегося с таблицей посадочных мест.
Кивнув, я забрался в автобус, сел на место 21-C и принялся за еще теплую жареную
картошку.

Множество вещей проносится мимо нас  --  их никому не ухватить.
Так мы и живем.


39.

На этом кончается моя история, но есть, конечно, и эпилог.

Мне исполнилось двадцать девять лет, а Крысе тридцать. Совсем немного. "Джей'з бар"
перестроили, когда расширяли улицу -- он превратился в необыкновенно аккуратное
заведение. Тем не менее, Джей по-прежнему каждый день начищает ведро картошки, а
завсегдатаи все так же потягивают пиво, ворча о том, насколько было лучше в старые
времена.
Я женился и живу в Токио.
Когда на экраны выходит новый фильм Сэма Пекинпа (*20), мы с женой идем в кинотеатр, а
на обратном пути заходим в парк Хибия, чтобы выпить по две банки пива и покормить
голубей попкорном. Из фильмов Сэма Пекинпа мне больше всего нравится "Принеси
голову Альфредо Гарсиа", а моя жена предпочитает "Конвой". Из других фильмов я люблю
"Пепел и алмаз" (*21)  --  а жена любит "Сестру Джоанну". Когда долго живешь вместе, даже
вкусы становятся похожи.
Счастлив ли я? Если вы спросите меня об этом, то мне ничего не останется, как
ответить: да, наверное. В конце концов, мечта  --  она ведь так и выглядит.
Крыса продолжает писать повести. Каждый год на Рождество он присылает мне по
нескольку экземпляров. В прошлом году это была повесть про работающего в сумасшедшем
доме повара, а в позапрошлом  --  история труппы комедиантов, написанная по мотивам
"Братьев Карамазовых". В повестях Крысы по-прежнему нет сцен секса, и ни один
персонаж не умирает.
На первой странице рукописи всегда написано:

"С днем рожденья!"
      и затем:
"Счастливого Рождества!"

Я ведь родился 24 декабря.

Девушку с четырьмя пальцами на левой руке я больше ни разу не видел. Когда я зимой
вернулся в город, она уволилась из магазина пластинок и съехала с квартиры. Людской
водоворот и поток времени поглотили ее без следа.
Приезжая летом в свой город, я всегда прохожу той самой дорогой мимо складов,
сажусь на каменные ступени мола и смотрю на море. Иногда мне кажется, что я готов
заплакать  --  но слезы не идут. Такие дела.

Пластинка с "Девушками Калифорнии" так и стоит у меня в углу на полке. С
наступлением лета я ее вынимаю и слушаю. А потом пью пиво и думаю про Калифорнию.
Рядом с полкой пластинок стоит стол, и к нему пришпилен комок сухой травы,
превратившийся в подобие мумии. Тот самый, из коровьего желудка.
Фотография погибшей девушки с французского отделения затерялась где-то при
переезде.
А "Бич Бойз" после долгого перерыва выпустили новую пластинку.

"Куда им всем до девушек Калифорнии..."


40.

И последний раз о Дереке Хартфильде.
Хартфильд родился в 1909 году в небольшом городке штата Огайо. Вырос там же. Отец
его был неразговорчивый телеграфист, а мать--  маленькая толстушка, мастерица печь
пирожные и гадать по звездам. Хартфильд-младший рос угрюмым ребенком и друзей не
имел, проводя свободное время за чтением комиксов и бульварных журналов, либо за
поеданием маминых пирожных. По окончании школы он начал было работать на городской
почте, но очень скоро стезя романиста стала представляться ему единственно достойной.
В 1930 году он продал за двадцать долларов рукопись своего пятого по счету рассказа
"Странные сказки". В следующем году он писал по 70 тысяч слов в месяц, еще через год его
производительность возросла до 100 тысяч, а накануне смерти составила 150 тысяч.
Согласно легенде, каждые полгода он покупал новую пишущую машинку "Ремингтон".
Произведения Хартфильда были по большей части приключенческого или
фантастического характера. В этом плане очень показательны "Приключения Уорда" в
сорока двух частях  --  самое популярное из его творений. На страницах этой серии Уорд три
раза погибает, убивает пять тысяч врагов и покоряет триста семьдесят пять женщин,
включая марсианок. Кое-что из этой серии можно прочитать в переводе.
Очень многое Хартфильд ненавидел. Он ненавидел почту, школу, издательства,
морковь, женщин, собак  --  столько всего, что и не перечислить. А любил только три вещи:
огнестрельное оружие, кошек и пирожные, которые пекла его мать. У него была, наверное,
лучшая в Штатах коллекция огнестрельного оружия  --  после киностудии Парамаунт и НИИ
ФБР. В нее не входили разве только зенитные установки и противотанковые гранатометы.
Зато входил предмет его гордости  --  револьвер 38-го калибра с инкрустированной
жемчугом рукояткой и единственной пулей в барабане. "Когда-нибудь я всажу ее себе в
лоб",  --  частенько говаривал Хартфильд.
Но в 1938 году, после смерти матери, он выехал в Нью-Йорк, поднялся на Эмпайр
Стэйт Билдинг, прыгнул с крыши и расплющился, как лягушка.

На могильном камне, согласно завещанию, начертана цитата из Ницше:

"Дано ли нам постичь глубину ночи при свете дня?"



Еще раз о Хартфильде (вместо послесловия)

Нельзя сказать, что я бы не начал писать сам, если бы не встреча с книгами Дерека
Хартфильда. Но знаю одно: мой путь в этом случае был бы совершенно другим.
В старших классах школы я несколько раз покупал книги Хартфильда в мягкой обложке
--  их сдавали в букинистические магазины Кобэ иностранные