юбопытство, а  какое-то личное чувство. Сестра была  в
расцвете  красоты,  и  ей  хотелось  покорять  всех -  от Мити  и Сережи  до
Александра Ильича  и  даже дядюшки  Сатина. Хорошо бы Митя скорее ответил  и
прекратились Татушины домогательства,  но тут вмешался  Сережа и чуть все не
испортил.
     --  Митя напрасно  думает, что Тунечке  интересно,  в кого  он влюблен.
Тунечке  интересно,  в  кого влюблен блистательный Шнель.  Но это и так  все
знают.
     Татуше пришлось хорошенько отчитать Сережу, прежде чем она смогла вновь
приняться за Митю. "Назовите только ее инициалы!" - требовала Татуша.  Жарко
пламенея вишневым румянцем, Митя  шагнул к березе,  отломил сучок и начертал
на белой коре две буквы.

     Он  сделал это так быстро, что никто толком не разобрал, а следов тупой
конец сучка не оставил. Сережа, правда, уверял, что первой буквой была "Н" и
Митина избранница  - Наталия  Скалон. "Бедный, бедный Шнель!"  -  сокрушался
Сережа.  Но  Верочке,  хоть и ревновавшей  Митю к сестре,  почудилась скорее
буква  "И". Более  того,  прозорливостью какого-то внутреннего  видения  она
вдруг уверилась,  что не Татуша избранница Мити,  что  бы ни  написал он  на
коре. И когда через некоторое время в перешептывании Татуши и  сконфуженного
Мити прозвучало  имя  Нина, вмиг обмершим сердцем Верочка  прозрела  истину:
Митя влюблен в родную сестру Сережи Толбузина.

     Сережа  был  всего на  год  старше Верочки, и  все  мамушки  и  нянюшки
называли их женихом и невестой, когда они еще играли в аллеях Летнего  сада.
Самое же любопытное, что не только Глупые сплетницы из людской  так считали,
а  весь  круг Скалонов  -  Толбузиных.  Дети  были неразлучны. В  отрочестве
восторженно-рыцарственное  служение Сережи  Верочке  не  оставило сомнений в
характере его чувств. И  Верочка  не представляла себе будущего  без  Сережи
Толбузина. Нельзя сказать,  что Верочка так уж часто думала о своем будущем,
ясном, надежном и начисто лишенном неожиданностей.

     Она  видела себя в  этом  будущем счастливой  женой,  матерью  красивых
детей,  хозяйкой  открытого, гостеприимного  дома. Но  коли  это будущее  ей
обеспечено со всем тем образцовым  порядком, который гарантировала цельная и
здоровая натура Сережи Толбузина, то чего же о  нем  беспокоиться? И сейчас,
когда лето безобразничало  напропалую и  взбунтовались все растения,  рухнул
порядок,  установленный  от  Бога,  Верочка  была не  прочь  стать на  время
частицей всеобщей сумятицы.

     Но жизнь с  ненужной  заботливостью  изъяла ее из окружающей  путаницы,
оставила, как говорится, при своих. Мало того, что Митя вопреки Верочкиным -
весьма  основательным  --  надеждам  любит  другую,  эта  другая оказывается
сестрой ее нареченного. Круг замкнулся.
     Тоска зеленая  охватывает, когда  подумаешь,  что ждет  их в будущем --
нежная дружба двух любящих пар. Повеситься можно!..

     Приезд Мити Зилоти всегда  сгущал  романтическую атмосферу  усадьбы. Он
был очень похож  на старшего брата -- такой же рослый, ясноглазый, с высоким
лбом и чистой, загорелой кожей. Но Александр  Ильич уже начал лысеть, он был
маэстро, отец  семейства, муж-подкаблучник, его  упорные,  но робкие попытки
взбрыкнуть  отдавали  безнадежностью. Юный, свободный,  независимый Митя при
всей своей  милой  застенчивости  прямо-таки звенел  победительной силой.  О
любви и  вообще-то не прочь  были  поговорить  в  здешней молодой  компании,
особенно  вечером,  перед  сном,  когда наконец смолкали неугомонные  рояли,
когда все,  что  можно съесть, было съедено,  все, что можно выпить, выпито,
все упражнения выполнены, нотации прочитаны, уплачена  дань скромным  летним
развлечениям  и  корчившая  строгость  гувернантка Миссочка  превращалась  в
простую   славную   девушку,   наступал   час  тихой  свободы,   интимности,
проговаривания  --   порой  полусознательного  -  тайных   мыслей,   глубоко
запрятанных чувств.

     Странно, но Сережа Рахманинов, погруженный с головой в свои музыкальные
занятия,  умудрялся  каким-то  образом  ухватывать,  чем  живут  окружающие.
Возможно,   острейший   слух  безотчетно   улавливал   обрывки   разговоров,
перешептываний, признаний,  взрывы смеха, окрики -- всю музыку летней жизни.
Сегодня вечером, когда Татуша изнемогала  в тщетных попытках выведать у Мити
Зилоти,  верит ли  он  в  любовь  вечную  --  Митя  краснел, пыхтел,  хлопал
длиннющими  ресницами  и мямлил что-то  нечленораздельное,  -  Сережа  своим
специально  противным  голосом  занудил  о  династических  браках.  Верочка,
подавленная Митиной изменой, вначале пропускала мимо  ушей деланные Сережины
рассуждения, а потом  вдруг  обнаружила, что  он бросает камни в ее  огород.
Прекрасно,  гнусил  Сережа,  что в  русских  дворянских  семьях  возродилась
славная традиция  королевских  домов  Европы.  Инфанта  Психопатушка  еще  в
пеленках была  предназначена принцу Толбузину, ходившему  пешком под стол, и
этим навеки скреплен союз двух могущественных родов Чухландии.
     --  Перестаньте,  Сергей Васильевич! Надоело!  -  тоном  досады сказала
Верочка, но настоящей досады она не чувствовала.
     Сережины разглагольствования  при  всей  своей  дурашливости утверждали
непреложную истину:  Верочкину  независимость от  каверз судьбы. Пусть  Митя
хоть  весь  березняк исчертит инициалами Нины Толбузиной -- после всех своих
фальшивых авансов Верочке, - у нее есть преданный, до дна прозрачный, верный
друг, на чью руку она всегда может опереться. И это делает ее неуязвимой. Но
Рахманинов, оказывается, не исчерпал темы.
     --  Но  чего  стоят  все  высокие  расчеты, если в  непостоянном сердце
инфанты вдруг вспыхнет страсть к заезжему чужеземцу, новоявленному Казанове?
     Прозрачный намек на итальянское звучание фамилии Зилоти!
     -- Вы несносны, Сергей Васильевич!..
     Верочка сказала это просто для порядка. Ее занимало поведение Мити - он
как-то странно  улыбался,  ежился  и  время от времени  бросал  на нее столь
пламенные взгляды, будто и не расписывался на  коре березы в любви к другой.
Свинцовая  усталость  навалилась   на  слабую  душу  Верочки,  и  впервые  в
ивановские  дни  она  обрадовалась,  когда  "посиделки" кончились и  Татуша,
разыгрывая  взрослую  даму,  изрекла  менторским тоном:  "Еще  день  прошел.
Цените, цените золотые денечки, не так уж их много осталось".

     За назидательно-никчемушной фразой угадывалась обида Татуши: ей идти на
половину матери и сразу ложиться в  постель, а Вера, Леля и Миссочка, жившие
вдали от строгого ока,  могли  еще долго принимать лунные ванны на  балконе.
Оказывается, быть взрослой не всегда преимущество.
     Когда они  подошли к дому,  то увидели в  окне второго этажа Александра
Ильича. Он курил, далеко высунувшись наружу в расстегнутом архалуке.
     -- Спускайся к нам! -- крикнул Митя.
     Будто  лопнула   басовая   струна  рояля.  Александр   Ильич  мгновенно
отшатнулся   от  окна,  затем  донесся  его  нервно-успокаивающий  воркот  и
бульканье воды.
     --  Бедная  Вера  Павловна,  -  серьезно  заметил Рахманинов. --  опять
солнечный удар!
     --  Бедный Саша!.. -- вздохнул  Митя, но  так тихо,  что  никто,  кроме
Верочки, не расслышал.
     Митя и Сережа дождались,  когда девушки выйдут на  балкон, отсалютовали
им  воображаемыми  саблями  и  направились  восвояси,  оба  высокие,  худые,
стройные,  и длиннющие их тени простерлись через  двор до сиреней на  опушке
Старого парка. Было светло и прозрачно от сильной полной луны, но сама она с
балкона  не проглядывалась, отсеченная  крышей.  Верочка подумала о том, что
Нина  Толбузина далеко, где-то в Новгородской губернии, и когда еще  Митя ее
увидит. Надо хорошенько попросить доброго Бога, чтобы Митя перестал думать о
Нине, которая все равно никогда не поймет его так,  как некоторые другие.  В
каком  таком особом понимании нуждался простоватый Митя, Верочка не уточняла
для  себя, но в  этом роде  думали, о  своих избранниках  героини ее любимых
романов.Верочка  подняла лицо  к набитому звездами,  переливающемуся, словно
дышащему, небу и помолилась о вразумлении Мити.

     Из  Старого парка  тепло, густо, сильно ударило сиренью. Аромат накатил
стремительно,  упругим, мощным  валом  накрыл,  закружил,  наполнил  сладкой
дурнотой, почти лишил сознания. В дурманной истоме Верочка едва добралась до
кровати...

     А  уже на другой день она записывала, в дневнике: "Сердце-вещун меня не
обмануло:  моя  вчерашняя надежда  превратилась  в  действительность! Татуша
сегодня получила  письмо  от  Ольги  Лантинг,  в  котором сказано:  "Передай
Дмитрию  Ильичу, что его  отец мне сказал, в кого  он  влюблен: ему  страшно
нравится  твоя  сестра  Вера".  Боже, каких  усилий мне  стоило  скрыть свою
радость  и  казаться  равнодушной  при чтении этих слов!  Рот  мой  невольно
складывался в блаженную улыбку, и мне пришлось отвернуться. Татуша подозвала
Митю и тоже показала ему письмо; к сожалению, он стоял ко мне спиной, и я не
могла  видеть  выражения его лица". "Почему папа  может  знать?"  --  только
сказал,  он. "Вы,  верно, ему писали, -  ответила  Татуша.  -  Позвольте вас
поблагодарить за роль ширмочки, которую вы меня заставили играть"... Значит,
она тоже думала,  что  он  за ней  ухаживает, и ей  теперь  досадно. "Бедная
Тата!" -  подумала  я. Они ушли, а я  осталась сидеть в столовой на кресле у
окна и погрузилась в глубокое раздумье, пока меня Миссочка не позвала делать
английскую диктовку.
     Ну и наделала же  я ошибок в  этой  диктовке! Миссочка не могла понять,
отчего я такая рассеянная. Весь день я наблюдала за Митей, но мне не удалось
остаться минутку с ним наедине"...

     Радость  переполняла Верочку.  Она  несла  эту  радость,  как до  краев
налитую  чашу, боясь  оступиться  и  расплескать.  Она не  пошла в  парк, не
участвовала  в лодочной прогулке и в  других затеях развеселой компании, все
шумы и волнения окружающего мира вроде очередного обморока Веры Павловны или
паники порезавшегося во  время бритья Александра  Ильича  доносились до  нее
будто издалека, не затрагивая ее сосредоточенной внутренней жизни. Она почти
не заметила и отъезда Мити Зилоти, что, кажется, весьма удивило Татушу, но и
это не коснулось ее томной самоуглубленности.

     Вечер застал ее в задушевной беседе с Сережей Рахманиновым. Она  и сама
не знала толком, как это получилось. После ужина Сашок Сатин раздобыл где-то
окарину  и  довольно  бойко  наигрывал  "Акулину".   Поначалу  это  казалось
забавным, но потом всем  осточер тело, и Рахманинов попросил сыграть куплеты
Трике.

     Куплеты у  Саши не получились, и он вернулся к  "Акулине". Почувствовав
раздражение окружающих, Сашок  напрягся до синих жил на  лбу. Татуша смерила
музыканта презрительным взглядом, откинула голову на высокую спинку скамейки
и, смежив  веки, ушла в себя; Наташа  тихо шипела от злости; Леля, заливаясь
смехом  и тыкая  в  Сашка  пальцем,  приговаривала:  "Дурачок!.. Дурачок!.."
Сережа размахивал  громадными ручищами и  призывал  на  голову  осквернителя
музыки все громы небесные, а  Верочка, храня  свою  новую драгоценную  суть,
тихо поднялась и понесла прочь полную до краев чашу.

     Она  нашла замшелую скамейку под кустом белой сирени, опустилась на нее
и вспомнила, как  пила сиреневое  вино, и ласково-грустно усмехнулась своему
недавнему  ребячеству.  Трудно поверить, что  это  было позавчера. Как много
изменилось с той поры! Она прожила целую жизнь, узнала, что любит  и любима,
стала взрослой,  почти  старой.  Во всяком  случае, старше Татушки,  которой
нужно всех очаровывать,  превращать мужчин в рабов,  а когда это не удается,
строгий  Ментор  не может  скрыть  досады и злости. Верочке  вовсе чужды эти
захватнические устремления. Ей  достаточно быть  любимой одним, избранным ею
человеком, не считая, разумеется, Сережи Толбузина, но он не идет в счет.
     -- Психопатушка,  можно  к  вам? --  И,  не  дожидаясь  ответа,  Сережа
плюхнулся на скамейку, чуть ее не развалив.
     От надоедливого  Сашка с его окариной разговор перешел на плохую музыку
вообще,  затем  на музыку ненужную, и Верочка  возмутилась тупостью взрослых
людей, считающих, что барышень непременно надо учить на фортепьянах.
     --  Зачем  это?  Мы  все,  кроме Татуши,  совершенно  бездарны, но  нас
заставляют каждый день  бренчать на рояле, и это в доме, где играют Зилоти и
вы, Сережа. Нельзя из-под  палки заниматься искусством. Кончится тем, что мы
возненавидим музыку, которую любим.
     --  Наташа  вовсе  не  бездарна,  --  возразил  Рахманинов.  --  У  нее
способности...
     --  Перестаньте,  Сергей  Васильевич,  вечно  вы!..  Думаете,  никто не
слышит, как она пищит, когда вы с ней занимаетесь?
     -- Я плохой педагог...
     -- Неправда! Просто она не может... Зачем только мучают ребенка?
     --  Ребенка?.. Ну,  Психопатушка,  вы бесподобны! Намного ли вы старше?
Года на два?
     -- Это ничего не значит, -- сердито сказала Верочка. - Я старше!
     -- А вы злая, -- с удивлением сказал Рахманинов. - Вы не любите Наташу.
     Верочка и  сама не знала,  почему  она с  такой яростью  обрушилась  на
слабую,  конечно,  --  да ей-то что за дело?  -- игру  Наташи, а  потом  еще
прошлась   насчет  возраста  подруги.  Это  как-то  сложно   связывалось   с
происшедшей в ней самой переменой. Ей хотелось во всем серьезности, прямоты,
правды...  Но, господи,  с чего  было так набрасываться  на  милую,  смуглую
преданную Наташу  с глазами боярыни Морозовой и пухлым ртом ребенка? Доброта
важнее мелкой истины, но  вот уж кто действительно  недобр, так  это Сережа,
сказавший,  что  она  не любит  Наташу. Из  самого сердца, слабого,  бедного
Верочкиного сердца хлынули слезы.
     Как смутился и огорчился Сережа Рахманинов! У него самого налило глаза.
Он  проклинал  себя   за  грубость,   сполз   со   скамейки   на   землю   и
коленопреклоненно просил прощения, целуя Верочкины  руки.  Такого с Верочкой
еще не случалось. Она даже плакать перестала, а потом испугалась, что руки у
нее по-летнему грязные, в траве и земле, отдернула их, еще больше испугалась
невежливости  жеста и,  окончательно растерявшись, поцеловала Сережу в темя,
стукнувшись зубами. После чего сердце в ней совсем остановилось, и несколько
секунд она была мертвой.
     Надо  отдать  должное Сереже:  в эти  критические мгновения он  проявил
огромный такт. Нелепого поцелуя будто вовсе не заметил и еще раз  покаялся в
происшедшем, но просил не судить  его слишком строго. Он не умеет вести себя
с  девушками. У него есть сестры, но  ему почти не  пришлось жить  вместе  с
ними. То его забирала к себе бабушка, а поступив в Московскую консерваторию,
он  стал  пансионером  Николая  Сергеевича  Зверева.  Известный  музыкальный
педагог и  чудак,  Зверев брал  воспитанников с  тем условием, чтобы они  не
ездили домой на каникулы. Сережа рос и воспитывался в окружении одних только
мальчиков, талантливых, славных  мальчиков,  но Верочка,  конечно, понимает,
что чисто мужская компания обделяет человека тонкостью.
     Верочка понимала все. Ей вдруг вспомнились разговоры о трудной домашней
жизни Сережи.  Отец  его оставил семью,  предварительно промотав собственное
состояние и приданое жены. Сережа рос на ветру, не ведая семейного тепла. Но
сам Сережа старательно обходил больную тему. Получалось, что все в его жизни
складывалось  наилучшим  образом,  вот  только   облагораживающего  женского
влияния недоставало. Старый холостяк Зверев водил  воспитанников в  трактир,
не отказывал им в рюмке водки, а  браня  за  нерадивость,  прибегал к весьма
крепким  выражениям. Тут  Сережа  спохватился  и  стал  горячо  расхваливать
Зверева,   его  безмерную  доброту  к  "зверятам",  как  называли  в  Москве
пансионеров, они должны были провожать  его в постель и хором желать  доброй
ночи,  иначе  славному  старику  было  не  уснуть.  Петербурженка   Верочка,
приученная к строгой  и  разумной дисциплине генеральского  дома,  не  могла
разделять  Сережиного  восхищения  зверевским  бытом с  его  самодурством  и
капризной живописностью, столь характерной для старой столицы.
     -- Если там было так чудесно, почему же вы ушли от Зверева? -- спросила
она.
     -- А вам известно, что я ушел? - смешался Рахманинов.
     -- Но вы же живете у Сатиных.
     -- Да... конечно... У меня ужасный, невыносимый характер...
     -- Не паясничайте, Сережа! -- строго сказала Верочка.
     Он  принялся  путано  объяснять  причину  своего  ухода,   и  за  всеми
околичностями,  недомолвками,   самобичеванием  и   умилением  несравненными
достоинствами  Зверева  проглянула  простая и  горькая истина:  Сережа хотел
сочинять  музыку, а в  большом доме Зверева  для  этого не  оказалось места.
Нравный  педагог  не  только  не хотел помочь Сереже, он  вообще был  против
сочинительства.  И  Сережа  ушел.  В никуда. Его приютили  Сатины. Остальная
родня попросту отступилась от бунтаря.

     Верочка с  удивлением глядела на кузена. Она, конечно, знала,  что есть
люди,  которым негде  жить,  но они  находились  в  таком  отдалении  от  ее
привычья,  что Верочка не могла реально представить ни  их существования, ни
их мук. Они были  ближе к литературным персонажам,  нежели к  живым людям. И
вот  рядом сидит человек, хорошо знакомый ей,  даже находящийся  в некотором
родстве,  который  тоже бездомен.  Он любит шутить  над собой: странствующий
музыкант, но  в  этой  шутке  большая доля правды. Верочка  даже  поежилась,
словно на  нее  пахнуло  ветром  бездомности. Бедный  Сережа! Бедный, бедный
Сережа! И  какой  благородный  и  добрый.  Всячески  выгораживает  скверного
старикашку Зверева,  винит себя в неуживчивости,  милый! А вся-то  его вина,
что он хотел писать музыку.

     Может быть, это  и в самом  деле  ни к чему, пусть будет просто хорошим
пианистом.  Не таким, конечно, как Зилоти, это от Бога, а крепким, серьезным
профессионалом. Но Зверев хорош:  в угоду своему "ндраву" выгнал  бездомного
юношу!

     Человек редко  способен  вышагнуть  из  собственных  пределов.  Верочка
Скалон при  всей душевной  гибкости и  самостоятельности  была  прежде всего
дочерью   своего  отца.  Генерал   от  кавалерии  Скалон,  военный  историк,
председатель русского военно-исторического общества,  пользовался репутацией
тонкого  и строгого ценителя искусств, в первую очередь  музыки. В  его доме
бывали  известные  петербургские  композиторы  и  музыкальные критики. Своей
репутацией  генерал  был  прежде  всего  обязан  тем,  что  ни  в  одном  из
здравствующих  композиторов не признавал  не только  гения, но даже таланта.
Надо  было   покинуть  земную  юдоль,  чтобы  генерал  Скалон  с  тонкой   и
меланхолической  улыбкой  признал  в  покойном  известные  способности. Куда
охотнее  генерал хвалил исполнителей, хотя  считал всех  их  людьми  второго
сорта в искусстве, чистыми виртуозами, а не творческими личностями. Конечно,
Верочка,  принадлежавшая к другому поколению, не разделяла крайностей отца -
она    отваживалась    восхищаться    Чайковским    и    отдавать    должное
Римскому-Корсакову,   но  унаследовала   отцовский   скепсис   в   отношении
консерваторских сочинителей музыки. Впрочем, в этом вечернем разговоре самым
неважным для нее было, какую музыку сочиняет Сережа Рахманинов.

     Труден  все же  оказался  для  них  этот  нежданно-негаданный прорыв  в
откровенность.  Наступила  та   мучительная   пауза,  когда  в   неловкости,
напряжении  и  неясности  выводов не  только утрачивается сближение, но люди
отодвигаются друг от друга дальше, чем были.
     И они обрадовались, услышав громкий голос госпожи Скалон:
     -- Дети!.. По домам!..
     И тут Сережа спас и вознес этот вечер.
     -- Психопатушка! -- сказал он прежним легким голосом.  -- Мы так хорошо
поговорили. Давайте выпьем нашего вина за дружбу.
     - Давайте! -- сразу все поняв, воскликнула Верочка.
     Сирень теснилась у них за спиной.
     -