- Вам какого? -- спросил Рахманинов.
     -- Белого!
     --  Пожалуйста.  - Он склонил  к  ней тяжелую  влажную  кисть.  --  А я
предпочитаю красное. -- Он шагнул  к соседнему кусту.  - Ваше здоровье, Вера
Дмитриевна!..
     -- Ваше здоровье, Сергей Васильевич!..
     "Как  жаль, что  в Сережу  так  трудно  влюбиться",  -  думала Верочка,
засыпая. Он некрасивый. Не урод, конечно, у него породистая  худоба, добрые,
глубокие глаза, великоватый, зато красиво очерченный  рот. Но этот большой и
бессмысленный  нос на  худеньком лице, эти непонятные патлы до плеч!.. И все
же, пусть Сережа дурен собой, в нем что-то есть... значительное, самобытное.
Это даже Татуша заметила. И можно представить себе девушку, которой Сережина
некрасивость приглянется более фарфоровой  пригожести  Мити  Зилоти. Наташа,
например... Беда Сережи в  другом: он слишком прост, добродушен, искренен. В
нем нет романтичности, загадки. Он  не  умеет так многозначительно молчать и
улыбаться, как Митя. Но странно, что  до  сегодняшнего дня я почти ничего не
знала о  нем при  всей  его разговорчивости.  Поистине язык  дан  ему, чтобы
скрывать свои  мысли.  Может быть, его болтовня --  самозащита? Он не хочет,
чтоб  люди  заглянули  к  нему  внутрь,  и  отгораживается  частоколом слов.
Интересно  все-таки, что  он  сочиняет?  "...Жаль, что он бедненький, -  это
слово по-особому звучало для Верочки. - Ужасно быть бедненьким..."

     Выбрав  удобный момент,  когда Александр Ильич покуривал после  обеда в
сиреневой  аллее,   Верочка  спросила   его,  хороший  ли   музыкант  Сережа
Рахманинов.
     --  Гениальный!  --  выкатив  ярко-зеленые,  с  золотым отливом  глаза,
гаркнул Зилоти.
     -- Нет, правда?.. -- Верочка решила, что он, по обыкновению, шутит.
     --  Такого пианиста еще  не  было  на Руси!  -- с восторженной  яростью
прорычал  Зилоти.   --   Разве   что   Антон   Рубинштейн,  --   добавил  из
добросовестности.
     -- Так что же, он лучше вас? - наивно спросила Верочка.
     --  Будет, - как  бы  закончил  ее  фразу  Зилоти. - И очень  скоро. Вы
посмотрите на его руки, когда он играет. Все пианисты бьют по клавишам, а он
погружает в  них пальцы, будто слоновая кость мягка и податлива.  Он окунает
руки в клавиатуру.
     Но Верочка еще не была убеждена.
     -- Александр Ильич, миленький, только  не обижайтесь,  ну вот вы... как
пианист, какой по счету?
     -- Второй, -- не раздумывая, ответил Зилоти.
     -- А первый кто?
     --  Ну, первых  много.  Лист,  братья  Рубинштейны... Рахманинов  будет
первым.
     -- А какую музыку он сочиняет?
     -- Пока это секрет.  Знаю только, что фортепианный Концерт. Но могу вам
сказать: что бы Сережа Рахманинов ни делал в музыке, это будет высший класс.
Поверьте старому человеку. Он великий музыкант, а... вы  самая распрелестная
прелесть на свете!
     Раздался  громкий  стон,  из  кустов   сирени,  ломая  тонкие   веточки
высаженной   вдоль  дорожки  жимолости,  выпала  Вера  Павловна  в  глубоком
обмороке. Она подслушивала в кустах, терпеливо перемогла музыкальную часть и
дождалась-таки крамолы...

     Сергей  Васильевич  невозможный  человек  --  к  этому грустному выводу
пришла Верочка. Ну как с  ним Дружить? Он такой ветреный и непостоянный, что
просто руки опускаются. Перед обедом надумали  примерять шушпаны. Тамбовский
шушпан  не  похож  ни  на  мордовский  балахон,  ни  на  рязанское  холщовое
полукафтанье,  это  короткая суконная  одежда  вроде  кофты, с перехватом  и
пестрой  отделкой.  У  всех шушпаны  были  темно-синие,  а  у Татуши  белый,
отделанный разноцветными  шерстинками  и блестками, и самые громкие  похвалы
доставались, разумеется, ей.  Правда, Вера Павловна довольно быстро положила
конец восторгам мужа,  у  остальных  хватило  такта самим остановиться, один
Сережа закусил удила. Он охал, ахал, просил Ментора подарить ему этот шушпан
на память, когда  кончится лето.  "Ну, зачем  он  вам,  Сережа?" -- ломалась
Татуша. "Я буду носить его и думать о вас". Посмеяться
     бы над такой бессмыслицей, а Татуша томно: "Правда?.."
     Упоенная успехом,  Татуша  решила показать, что она  не  только русская
красавица,  но  и   глубокая   натура,   писательница,  и  подсунула  Сергею
Васильевичу  свой  роман  -- много-много мелко исписанной бумаги. Так и надо
Сергею Васильевичу, -- пока другие будут гулять,  кататься на лодке и весело
болтать, ему придется корпеть над  Татушиными каракулями. Но он притворялся,
что ничуть не удручен  предстоящим испытанием, а знай себе щебетал скворцом:
"Ах,  Ментор!.. Ах, Тунечка!..  Почему я  не Шнель?" -- конечно, все  это  в
шутку, но противно. Ведь он совсем не такой, зачем притворяться?..
     Дальше -- больше. Татуша  взялась помогать  Сергею Васильевичу в работе
над  "Спящей  красавицей"  - списывать  текст  и  переносить  знаки,  и  они
соединились в бильярдной.  Верочка  и сама могла  бы ему  помочь,  но, будто
назло,  у нее  был английский диктант. Александр  Ильич однажды  сказал: как
иные  цветы  раскрываются  лишь  в лучах  солнца,  так  и  Татушина  красота
вспыхивает в лучах мужского восхищения. Когда  Татуша вышла из бильярдной, у
нее цвели глаза. Слава богу, опять приехал Митя Зилоти.

     С Митей все стало проще, безмятежнее, веселее. Катались на велосипедах,
на лодке, по вечерам  всей компанией  сидели в Новом парке на душистом сене.
Тетя Сатина придумала молодежи занятие: очистить яблоневый сад  от сорняков.
Всем  выдали тяпки, а Верочке грабли,  чтобы собирать  срубленную траву. Сад
полого спускался  от усадьбы к пруду, под гору ноги сами несут, и оглянуться
не  успели,  как  сад был расчищен.  Горели  лица,  обожженные  солнцем,  на
прогулке нипочем так не загореть, как во время работы.

     Верочка повязалась от  ветра красной  косынкой, это вызвало неумеренный
восторг Александра  Ильича  и  очередной приступ зубной боли  у  его жены. К
выходкам Веры Павловны все привыкли, без них было бы куда скучнее. В усадьбе
царило   то  милое,  непринужденное  настроение,  какое  создается  взаимной
симпатией и отсутствием слишком больших требований друг к другу.

     Порой Верочке казалось, что их отношениям с  Митей чего-то не  хватает.
Ей вспоминался Летний  сад, игры в  песочек.  Тогда это было  чудесно... Она
давала себе  слово  хорошенько пококетничать  с  Митей,  растормошить  этого
байбака, но все откладывала свое намерение. Откуда-то стало  известно, что у
него   есть  поклонница   по   соседству,  великовозрастная   девица   Мария
Владимировна Комсина. Конечно,  все  принялись дразнить Митю,  тон  задавала
Татуша, великий  мастер донимать  ближних. Митя  краснел, бледнел, пыхтел  и
бросал  на Верочку  умоляющие  взгляды,  прося  о  заступничестве. Но  она с
разочарованием  поняла,  что все это ничуть ее не волнует. Да и Митин отъезд
оставил  ее  равнодушной.  Он  был  мил,   внес  некоторое  оживление  в  их
упоительно-однообразные  дни,  но  вместе с  тем  будто  отвлек  от  чего-то
важного.  Верочке было грустно.  Сирень, еще  недавно такая  пышная, сочная,
начала осыпаться, и лето разом постарело...

     Ее  томило  странное предчувствие:  что-то  должно случиться, с ней  ли
одной или со всем домом, хорошее или дурное, радостное или печальное, она не
знала, но что-то непременно произойдет. Нынешнее равновесие  было непрочным,
затишье чревато бурей. Но она никому не могла сказать о своей тревоге, ее бы
просто не поняли...

     Все началось,  как  нередко бывает,  с  пустяков: Верочку пересадили за
столом на другое место,  и она  оказалась между  Верой  Павловной  и Сережей
Рахманиновым. Прежде ее соседом  был Сашок, и  мало того,  что балаболил без
умолку  --  к концу  обеда  у Верочки немело  левое  ухо, -- но  и неизменно
залезал к ней  в тарелку.  Это  не  было огорчительно, когда  дело  касалось
бараньих котлет,  вареников или пирожков с  мясом,  но вызывало  решительный
протест, когда на третье подавали чудесное домашнее мороженое, вишневый мусс
или заварной шоколадный крем. Видимо, ее возмущенные вопли достигли тетиного
слуха -- жаловаться Верочка никогда бы не стала, и ее пересадили.

     Обед  шел  привычным  медлительным  ладом,  старые  слуги не отличались
расторопностью, но весело, без той утомительной чопорности, какой отличаются
городские  обеды,   Сашок  подшучивал   над   гостьей  Сашенькой   Елагиной,
остриженной после болезни под гребенку, и вдруг тетя Сатина очень  громко --
невольно смолкли все другие разговоры -- спросила Верочку через стол:
     -- Ну как, довольна ты своим новым соседом?
     -- Я  очень  рада,  что сижу рядом с  Верой  Павловной, -  пролепетала,
смутившись, Верочка.
     -- Оглохла, душа  моя?  -- прогремела тетя  Сатина,  и глаза  обедающих
дружно обратились  к Верочке. --  Я спрашиваю  -- соседом, а не соседкой. Не
докучает он тебе, как мой сорванец сын?
     Ну,  что бы взять да  ответить:  довольна, спасибо,  тетушка, -- и делу
конец.  Но Верочка точно онемела. Для чего завела тетя этот разговор, да еще
так  громко и  подчеркнуто?  Обиделась  за  своего  сына?..  Или  тут таится
какой-то особый  смысл? И почему все уставились на нее? Лицо горело,  словно
ей влепили по горчичнику на каждую щеку. А голос вовсе отказал, она не могла
слова вымолвить. И опять раздался неумолимый голос: "Вера, я тебя спрашиваю,
довольна  ли  ты  своим соседом?" Верочка схватила тяжелый кувшин  с квасом,
опрокинула  его  над  стаканом, так  что пенистый,  при  правленный  хренком
напиток выбежал на скатерть, и
     стала жадно пить,  давясь, обливаясь, чувствуя,  как  холодные  струйки
бегут  с подбородка на шею и  дальше,  в ложбинку груди,  и думая об  одном:
дождаться конца обеда и  сразу  в комнату Миссочки.  Там в ночном столике  -
таблетки от бессонницы, шести хватит, чтобы навсегда избавиться  от  заячьей
своей душонки, стыда, насмешек, от всего.
     --  Сашенька,  обрежьте  Сережины патлы  и  сделайте  себе  паричок,  -
послышался  дурашливый  голос Сашка,  покрытый  всеобщим  смехом.  О Верочке
забыли. Конечно, ненадолго. До конца обеда. А потом началось: "Что случилось
с  нашей  бесстрашной  малышкой?  Откуда  такая робость?" - играя  вишневыми
глазами, домогалась Татуша. "Как же ты срезалась! Я чуть не умерла, глядя на
тебя", - приставала малолюбопытная обычно Леля. Даже Миссочка с ее выдержкой
и тактом не  устояла перед искушением: "What happened with you? Miss Tatusha
pushed  me  under the table and said to me: "Just look at Vera, what  is the
matter with her?"
     -- Да  что вы привязались ко мне? - неожиданно храбро выпалила Верочка.
- Я просто не поняла, чего тетя от меня хочет.
     Она знала, что это звучит неубедительно, но сейчас ей стало  все равно.
Она  почувствовала  в себе какие-то странные  силы  и  напрочь  выбросила из
головы  мысли  о  Миссочкиных таблетках.  Одна Наташа Сатина  ни  о  чем  не
спрашивала. Неужели эта  девочка с  пухлым ртом и грустными глазами обо всем
догадалась?  Догадалась  о том,  что Верочка  трепещущей  рукой поверила  на
другое  утро  своему  дневнику:  "Конечно!  Больше  нет никаких  сомнений, я
влю-бле-на! Если меня спросят, когда и  как  это случилось,  то я  ничего не
сумею ответить, я только  знаю одно, что я люблю его. Во всяком случае,  это
случилось внезапно и  против моей  воли. Что будет  дальше? Рада ли я этому?
Всего этого я не знаю. Я только знаю. что сегодня всю ночь видела его во сне
и мне было так хорошо, так отрадно, что я совсем другая, гораздо лучше, чем,
прежде.  Мне  казалось, что я  за одну ночь выросла,  похорошела,  поумнела,
сделалась добрее,  на душе  было ясно,  весело,  спокойно! Я вся  прониклась
какой-то гордой уверенностью в самой себе..."

     Правда, этой  гордой уверенности  хватило  до первых  насмешливых  слов
Татуши, ядовитого укора Лели: "Будешь другой  раз над сестрами смеяться!" (а
когда  она  смеялась-то?) -  и  перешептываний  гувернанток,  сопровождаемых
двусмысленными  взглядами  в  ее  сторону.  Верочка  то  и   дело  бегала  к
умывальнику остужать пылающее лицо. Голос куда лучше  повиновался ей, нежели
кровеносные сосуды, залегающие слишком близко от поверхности кожи.  Это было
ее  проклятьем: попробуй  что-нибудь скрыть даже при великом  самообладании,
когда тебя то и дело заливает краской с головы до ног.

     Лучше и проще всего Верочка чувствовала себя с невольным  виновником ее
позора. То ли он действительно ничего не понял во вчерашнем происшествии, то
ли  замечательно притворялся. Но он был так  естествен, так весело мил,  что
сверхчуткий  барометр  Верочкиного  душевного состояния  --  ее  кровеносная
система -- лишь с ним не показывал бурю.

     Сережа помог ей выпрямиться, вновь независимо и гордо оглянуться вокруг
себя, стать той, какой она  казалась себе, когда делала записи в дневнике. И
окружающие вскоре почувствовали, что  их любопытство, насмешки и  подковырки
перестали производить  на  Верочку какое-либо впечатление. Верочка не хотела
больше никого ни в  чем разубеждать, напротив, была  готова  соответствовать
сложившемуся  у  всех  представлению,  и  это  обезоруживало,  закрывало рот
распоясавшимся болтунам, от нее отступились...

     Вечером накануне Ивана Купалы  читали в  саду при свете  лампы-"молнии"
страшный рассказ Гоголя. Сперва читал Сашок,  но он слишком ломался, и книгу
у него  отобрали. Пробовала  читать Леля,  и  все чуть  не  заснули. Наконец
книгой завладела Татуша, и в ее  глубоком, грудном голосе ожила и засверкала
дивная  сказка.  Верочка слушала  с  удовольствием, но  страха  почему-то не
испытывала. Над лампой роились мошки, иногда налетали крупные ночные бабочки
-  бражники.  Наташа размахивала веточкой  над лампой,  бражников  удавалось
отогнать,  но мелкие мотыльки так  и  сыпались в стеклянное жерло, вспыхивая
искорками.

     Едва Татуша  кончила  читать, как  Сашок  зевнул с собачьим подвизгом и
отправился "в  объятия Морфея". Сережа,  давно уже барабанивший  пальцами по
груди, что обычно предшествовало каким-то музыкальным наитиям, тоже поднялся
и,  сказав, что хочет позаниматься  перед  сном,  прянул  во тьму. Так-то  и
лучше, приближался час гадания.

     Когда  они еще утром выбирали  себе места в яблоневом  саду, Верочка не
сомневалась   в  своем   праве  гадать  наравне  со   старшими   сестрами  и
гувернантками. Но  одна фраза, вскользь брошенная  ей Татушей и  оставленная
тогда без внимания, сейчас  тревожно всплыла  в памяти: "Гадай не гадай, все
равно  впустую". Что она имела в виду?  Вот Наташа отказалась гадать, потому
что ей не  о чем. "Я еще маленькая", -- сказала она, надув губы. Но  Верочке
есть о чем  гадать и есть на кого гадать. А  вдруг ей никто не приснится? Не
на это ли намекала Татуша! Какой ужас, значит, она еще ребенок и все чувства
ее к Сергею Васильевичу просто  выдуманы? Может, лучше  не искушать  судьбу,
сослаться на головную боль и тихо уйти спать?
     -- Пора, -- сказала Татуша и поднялась. -- Не забудьте свои травы.
     Миссочка  погасила  лампу. Стало  непроглядно черно  и внизу и  вверху.
Затем  небо  отделилось  от  земли,  на нем вырисовались верхушки  деревьев,
проглянули звезды в промоинах меж облаков, какой-то свет забрезжил в стороне
дома, возникли человеческие силуэты, и обозначилась дорожка. Девушки гуськом
двинулись сперва парком, потом через двор.

     В саду  было еще темнее, но  глаза уже  привыкли,  и  девушки  довольно
уверенно  пробирались  среди   яблонь  с  побеленными,  словно  светящимися,
стволами,  порой оступаясь на  падалицах. Верочка помнила, что ее  место  за
старым аркадом,  и,  услышав  его  медвяный  запах,  покоривший  все  другие
ароматы,  обреченно  свернула  с   чуть  приметной  тропки  в  жуть  полного
одиночества.
     Всего несколько шагов  в сторону, а будто попала в  иные пределы. Здесь
так  легко  не стать, раствориться во мгле,  едва  просквоженной призрачным,
невесть откуда берущимся свечением. Верочка попробовала плести  веночек,  но
пальцы  плохо  слушались. Господи,  сколько  мук  приходится  терпеть  из-за
человека,  который даже не догадывается,  что  его любят!  Треснула веточка,
колыхнулась тень, снова треск, шорох, чьи-то крадущиеся шаги.  Гулко ударили
о землю сбитые  с дерева яблоки.  И,  как яблоко, упало сердце: из-за дерева
вышла Наташа, стряхивая с волос какой-то сор.
     -- Можно, я с тобой  постою? Наташа  оперлась спиной о  тяжелую ветвь и
вздохнула так глубоко и  протяжно, как умеют вздыхать лишь лошади  по ночам.
Бедная  девочка!..  Кто  это, кажется Гете,  сказал, что вдвоем  призрак  не
увидишь?  Правда, сейчас  и не  должно  быть  никакого видения,  но,  может,
Наташино присутствие убивает какие-то чары? И все же недостало духу прогнать
ее. Верочка отвернулась  и стала плести  венок,  пытаясь забыть, что подруга
рядом...

     Она уже засыпала в своей постели, засыпала  нетерпеливо  и ожесточенно,
взбив подушку, как мыльную пену в тазу, натянув на голову одеяло и проглотив
горькую пилюльку, заблаговременно похищенную у Миссочки, когда в распахнутое
окно  пахнуло  жасмином. Не  сиренью, нет, а  жасмином,  его -- напоминающим
цедру -- пряным запахом зрелого лета. Верочка охнула горестно и  очутилась в
Красной аллее  Старого парка. Было утро, дымящиеся  лучи  наискось рассекали
березняк и упирались в одичавший  малинник вдоль  дорожки,  исторгая из него
голубоватый  кур.  И  что-то  страшное  таилось   за  зримым  обликом  этого
солнечного,  дымного  и  блистающего  утра,  и  все  в   Верочке  мучительно
съежилось,  когда смутно чаемая  угроза обернулась мужской фигурой, медленно
идущей навстречу ей из глубины аллеи. Верочка могла бы убежать, спрятаться в
малиннике, хотя  бы просто остановиться, -- нет, как обреченная,  продолжала
она идти навстречу опасности.

     Незнакомец  странно рос  по мере приближения,  вытягиваясь  в  полроста
деревьев,  вровень  с  ними, забирая  еще выше, в реющем тумане и клубящемся
солнечном  свете он  был лишен  четких контуров,  громоздился, роился,  тек,
переливался в самом себе. Верочка покорно шла, вернее, скользила к нему, все
умаляясь по мере того, как он вырастал.  И вдруг громадная длань простерлась
к ней, схватила, и с  острой  болью пришло счастье, потому  что человек этот
был Сережа Рахманинов...

     Верочка проснулась  вся в испарине, с красной намятой рукой. Видно, она
как-то заспала  руку, но  ей  чудился схват громадной  длани. Свершилось!  В
вещую ночь Ивана  Купалы загадала она на своего  любимого, и он явился к ней
во сне, как невестам -- их женихи. Это  было проверкой ее любви, ее души, ее
взрослости.

     Но что-то  знакомое  засквозило в ночном переживании. Откуда взялся  ее
страх, разве может она  бояться доброго и благородного Сережу Рахманинова? И
тут она догадалась  -- сон  Татьяны? Верочка больше всего любила в  "Евгении
Онегине"  это  упоительное  и  до  озноба,  до дрожи страшное  место. Сережа
Рахманинов  совсем  не похож  на  рокового  героя пушкинской поэмы,  значит,
грозно само чувство любви.

     Когда  после  чая  сестры набросились  на  нее  с  расспросами, кто  ей
приснился, Верочка ответила спокойно:
     -- Сергей Васильевич, кто же еще?
     Леля  торжествующе захлопала в ладони, будто поймала сестру с поличным,
а Татуша прикусила губу и вроде бы притуманилась.
     -- Чем  недовольна  наша старшая сестра и повелительница?  --  спросила
Верочка с мнимым самоуничижением.
     -- Мне опять приснилась лягушка. - Губы Татуши брезгливо покривились.
     Когда-то  один  из  ее бесчисленных  поклонников  подарил  ей бронзовую
лягушку, и  с тех пор  эта лягушка неизменно, снится Татуше на Ивана Купалу.
Верочка пожала плечами с видом некоторого превосходства, что было замечено и
записано ей в счет.
     Тут  подошли Сережа  Рахманинов, Сашок  и  Митя  Зилоти, что-то  быстро
вернувшийся из  своей  Тимофеевки.  Верочка  с удивлением подумала:  а он-то
здесь зачем? Поздоровались бегло, будто и не расставалис