азы  небольшими
группами, вместе  с подкормленными  и слегка  отдохнувшими  лошадьми,  стали
покидать   кишлак.  Буденновцы,  предполагая  нормальное  форсирование  реки
отступающим противником, периодически, от пяти один, давали выстрел из пушки
не  по "н.п.", а по другому  берегу  Сыр-дарьи, почти  напротив  кишлака,  с
поправкой на течение. Пулеметы непрерывно прострачивали едва видимую воду от
берега до берега.  Но  сарбазы  входили в  реку лишь на две  сажени от  края
земли,  до  начала  глубокого   места   в  русле,  чтобы  лошади,  полностью
погруженные  в  воду, могли вести  себя  спокойно,  затем  замирали,  просто
держась  на плаву,  течение медленно  проносило людей  и  животных,  скрытых
теменью, дымом и пылью, за тугаями вдоль берега, мимо всего кишлака, за  его
западные пределы. Только  проплыв так еще версту, они начинали  двигаться  к
другому берегу и выходили на сушу в большой дали от разрывавшихся снарядов и
пуль.

     Потерявший при  орудийном  обстреле и  на переправе около десятка своих
воинов, отряд  бухарцев,  вместе  с  новыми  попутчиками, весь остаток  ночи
продвигался  предгорными тропами  на юго-запад и к  рассвету достиг подножья
гор. Здесь, впервые за много  суток, они  спокойно  совершили первую дневную
молитву, послерассветный намаз-бадмат. Дальше их путь лежал через перевал  в
труднодоступное Шахристанское ущелье.
     Вместе  с  отрядом,  босой, с разбитыми  в кровь ногами, неся на  руках
маленькую  девочку, шел Юсуф. Он, спасая сына и дочь, как и несколько других
жителей  кишлака,  в  основном  неженатых  юношей, которых буденновцы  могли
принять за  басмачей, переправился с  сарбазами на  другой берег, в  надежде
достигнуть горного селения Ура-тюбе, где  жили таджикские  родственники  его
покойной жены. Сын исчез на переправе, что  с ним стало, Юсуф не знал. Дочка
простыла  от холодной воды и  мокрой одежды, беспрестанно  кашляла,  отрывая
горячую стриженную головку от отцовской груди.
     ...Юсуф остановился, обернулся,  нашел  глазами  уже еле видневшийся за
холмами серый дым, погрозил туда  свободной рукой,  хотел сказать громко, но
захлебнулся,  прерывисто  захрипел, погладил дочку,  жарко прошептал:  "  Мы
вернемся, кызым, вернемся, дочка, вернемся!..." - Захватил сморщившееся лицо
огромной  грязной  рукой,  сдавил  пальцами   глаза  и  беззвучно  заплакал.
Проезжавший мимо сарбаз  взял у  него  девочку и  усадил в свое седло. Юсуф,
спотыкаясь об острые камни, пошел рядом.


II. САМАННАЯ ОКРАИНА
     -  Ну,  заходи, брат, прощайся, - Эркин толкнул калитку, пропуская меня
во двор.
     Дом  был  пуст. Мои родители  окончательно съехали уже месяц  назад, но
Эркин,  новый  хозяин, один из женатых сыновей многодетной  узбекской семьи,
проживающей в таком же доме напротив, сюда еще не перебрался.
     - Тебя  ждал. Завтра  начну  потихоньку.  Мне недалеко,  -  он виновато
улыбнулся, - пешком перееду. Тебя ждал, братан...

     Наши с Эркином отцы строили дома одновременно, это было  в самом начале
шестидесятых.
     Участки  под строительство им, начинающим работникам цементного завода,
выделили  на  самой окраине,  у  реки, на  месте  когда-то  стоявшего  здесь
небольшого  кишлака, который, говорят, и дал название этому городу. Две наши
молодые семьи, узбекская и русская, проживали во времянках,  расположенных в
серединах будущих  дворов,  среди  поросших  маками  и колючкой, заглаженных
временем,  бесформенных  глиняных  выступов  и углублений.  Делать  саманный
кирпич наши  отцы наняли шабашников, двух мужчин, таких же молодых, как наши
родители. Звали их Дуб и Басмач. Это были клички, которыми они величали друг
друга. Не помню откуда, но мы знали, что первая была производным от фамилии,
а  вторая образовалась благодаря родовому происхождению ее носителя.  Матери
шептали нам,  что  люди  эти недавно  вышли из тюрьмы, и маленьким  детям не
следует   вертеться  около  них  без  надобности.  Разумеется,   это  только
подогревало наш интерес к веселой , добродушной паре.  Они появлялись каждое
утро,  обнажались  до пояса, перешучиваясь,  подначивая друг  друга,  месили
глину  босыми  ногами. Затем приступали  к формовке - процессу, который нам,
тучке  разномастных  детских головок, - интернациональной любопытной ватаге,
был особенно интересен.
     Басмач зачерпывал матрицей, которая представляла из  себя прямоугольное
дощатое корытце с перегородками, небольшое количества песка, протряхивал его
во внутренних  полостях,  так,  чтобы  песчинки равномерно  приклеивались  к
влажным  стенкам.  Становился  на  коленки,  голыми  руками   закладывал   в
углубления  густую  глину, вскакивал,  хватал  груженое  корытце  за  ручки,
поднимал до  живота и, сгибаясь под тяжестью, смешно по тараканьи забрасывая
вперед  ноги, быстро бежал  к  ровному сухому месту. Там  опускал корытце на
ребро  и  затем резко  переворачивал дном  вверх. После того, как деревянная
конструкция, мелко подергиваясь, с песочным  шуршанием уходила ровно  вверх,
на земле оставались четыре  красивых сырых  саманных кирпича, по величине  в
два раза больше обычных,  жженых, которыми наши отцы уже выкладывали печки и
дымоходы.
     Дуб  был  белобрысым  веснушчатым  парнем,  с жилистым,  крученым,  как
виноградная лоза, телом,  покрытым татуировками. На груди выделялся рубленый
портрет Ленина, в полспины призывно подмигивала красивая обнаженная женщина.
Кроме того - звезды, купола, змеи, кинжалы и многочисленные надписи, которые
мы, дети,  читать  еще не  умели.  Когда мы утомляли его  своим бессовестным
разглядыванием, он, улыбаясь, кивал на своего друга:
     -  У Басмача тоже картинки есть. Только  у него  одни орнаменты  -  ему
морды нельзя рисовать, Коран запрещает. - Он заговорщически понижал голос: -
Стеснительный,  поэтому все наколки  под  шароварами. - И кричал: -  Басмач,
сними штаны, покажи детям орнамент!
     Басмач  был тощим  и угловатым, с бритой головой и огромными, как  вилы
руками, плохо говорил по-русски, и в часы  послеобеденного отдыха, под сенью
тополей, у арыка, играл на рубобе, струнном музыкальном инструменте, похожем
на тыкву с воткнутой в нее длинной палкой.
     Иногда Дуб отбирал у Басмача инструмент, приговаривая: "Одна палка, два
струна, я хозяин вся страна",  перестраивал "под гитару", ритмично стучал по
струнам,  и они оба, к восторгу  детей, пели  какую-то  длинную, бесконечную
шутливую  песню,  в  которой   каждый  куплет  заканчивался   утвердительным
вопросом: "На кой шайтан узбек война?!"
     Иногда Басмач  делал  из  глины свистульки  - птичек,  собак, кошек,  -
обжигал фигурки  в  хозяйской печке и  раздавал  их  детворе.  Однажды, меся
глину, он  наколол до  крови  ногу.  Виной незначительного ранения  оказался
кусочек старой желтой кости.
     Дуб не упустил случая поиздеваться:
     - Басмач, я только из уборной,  поссы сам себе на башмак, ты сможешь! -
он обернулся к нам: - Сейчас будет демонстрация орнамента!
     Басмач  промыл  кость  в  арыке, внимательно ее  осмотрел  и  задумчиво
объяснил малолетним зрителям:
     - Человечий...
     - Ага! - тут же отозвался Дуб. - Ишачий!... Сделай пацанам свистульку.
     - Из человечий нельзя, - серьезно возразил Басмач и поцокал языком.

     Обедали   наемные  работники  в  наших   семьях,  родниковую  воду   от
сырдарьинских береговых  ключей с  большим удовольствием носили  им  дети, а
папиросами снабжала пожилая русская женщина: маленькая, стройная,  с хриплым
уверенным голосом. У  нее были седые, сверкающие как серебро кудрявые волосы
и  ярко накрашенные губы.  Она  разговаривала на  каком-то особенном русском
языке,  в  котором  было  много непонятных для нас выражений, но  все  слова
удивительным  образом сливались во что-то непрерывное, плавное  и  красивое.
Однако порой с ее  губ, вместе с крошками табака, слетало рваное и пугающее:
"сука позорная", "параша"...
     Было понятно, что  она бескорыстно опекала этих двух парней, проведывая
почти  каждый  день. Но  почему-то  называла их, правда,  ласково,  врагами.
"Привет,  враги,  работа не волк, перекур!"  Дуб и Басмач  всегда покорно  и
радостно, просветляясь лицами как дети, оставляли работу, шли под тополя,  и
все втроем долго курили и  разговаривали,  казалось, никого в эти  минуты не
замечая. Перед  уходом женщина  обзывала ребятню, вертящуюся около  глиняной
кучи, вредителями  и приказывала  до  завтра  не обижать  ее  подопечных. Мы
смеялись. Взрослые говорили, что у нее не все дома.

     Вскоре  дома  наши,  как  и  многие  другие  рядом,  были  окончательно
построены. Потом стали  возводится  дувалы  и  деревянные  ворота с  резными
звездами и полумесяцами. Дворы укрылись  виноградниками. Вдоль  улиц ровными
рядами  выстроились  фруктовые  деревья.  Сформировалась  окраинная  махалля
индустриального города.
     В  этот период  на  улицах  стал  часто  появляться,  как будто  что-то
безуспешно  разыскивая,  никому  из  наших  соседей  не известный,  большой,
страшный старик. Женщины пугали им своих детей: "Не будешь слушаться, завтра
страшному  бабаю отдам!"  Один глаз его,  казалось, не мигая, смотрел из-под
лохматой  черной  брови,  а  там,  где  должен  был  быть  второй,  как  раз
заканчивался толстый коричневый шрам, пролегавший через  всю щеку. Он ходил,
заложив  руки назад,  не  сгибаясь,  в  коротком  полосатом  халате,  черной
тюбетейке,  тонко повязанной темно-зеленой  чалмой,  с  небольшим ножиком  в
кожаных ножнах, заткнутым  за голенище, ни с кем не здоровался и  не отвечал
на приветствия, что было  совершенно нетипично  для "нормального" узбека. Он
никак не  походил на  других,  местных стариков - благообразных аксакалов  с
окладистыми, белыми  шелковистыми бородами,  с  посохами  из  красной вишни,
зимой и летом одетых в длинные ватные халаты.
     Как его дразнить, нас научили дети  постарше. Мы забегали к нему вперед
по ходу шествия  и, остановившись в шагах десяти, на  безопасном расстоянии,
кричали:  "Бабай!  - Буденный! Буденный!.." - и тыкали  ручонками в  сторону
гор. Мы не понимали смысла этих слов и жестов, но  нам было жутко интересно,
что они выводили страшного  старика из свирепого равновесия. Обычно он делал
два быстрых шага в сторону детей или  резко наклонялся, показывая, что берет
камень, мы разбегались, дрожа от страха и восторга.

     Подростками мы  совершали походы в ближние предгорья на земляные холмы,
которые все население по неизвестной причине называло Буденновскими  горами.
По  одной  из  версий,  здесь  находился  оружейный   склад  Красной  Армии,
впоследствии  взорванный  басмачами. (По  другому  варианту,  все  было  как
раз-таки наоборот.) Копали землю,  находили  катышки артиллерийского пороха,
делали пиропакеты и пугали взрывами учителей  в смешанной, русско-узбекской,
школе.  Иногда  везло, и  мы  находили  проржавевшие  "маузеры"  и "наганы",
винтовки без прикладов и сросшиеся с ножнами сабли. Днем мы играли со своими
находками, а  ночью,  как  узналось много  позже,  родители  выкидывали наши
арсеналы в  глубокое  место  Сыр-дарьи  или  просто  закапывали  в огородах.
Поэтому,  когда  мы стали  взрослыми,  ничего из трофейного  оружия у нас на
руках уже не было. Наверное, к счастью.

     - Тебя ждал, братан, - повторил Эркин. - Хочу, чтобы ты в последний раз
- с хорошим сердцем отсюда вышел.  Чтобы мой новый дом был... не на  беде. -
Он  волновался, тщательно  подбирал  слова, прислушивался к ним,  как  будто
боясь сказать что-нибудь непоправимое. - У нас говорят, на чужой беде... как
по-русски?.. виноград посадишь - ягоды горькие будут.
     Чтобы разрядить момент, я стал рассказывать Эркину, какая у меня сейчас
на Ставрополье квартира, какой  чернозем на даче.  Взял у него щепоть насвая
и, как в хулиганском детстве, лихо закинул зеленый порошок под язык и борясь
с  двойной  горечью,  выдавливающей слезы,  бодро  прошепелявил:  "Приезжай,
Эркин!"
     Он притворно испугался, улыбаясь, замахал руками: -  Вай, нет! Северный
Кавказ, война! А на кой шайтан узбек война?! - Помнишь?..
     Мы оба засмеялись, хлопая друг друга по плечам.
     - Завидую тебе,  - он  продолжал  шутить.  - Много  родины  у  русского
человека. Хоть Владивосток, хоть Краснодар, - все равно  Россия.  А у узбека
одна земля, маленькая. Другой родины нет... Здесь остаемся.

     Перед тем как уйти навсегда, я подошел к старому дувалу из-под которого
тянулась тонкая виноградная лоза с огромными изумрудными листьями,  выщипнул
из глубокой  трещины  кусочек  твердой глины,  уголок кирпича-сырца,  сорвал
резной  лист,  завернул  в  него  саманный  амулет и  вложил все это в узкий
кармашек дорожной сумки.

     Через  тридцать  с  небольшим  лет после  рождения  городской  саманной
окраины ветер перемен быстро выхолостил  отсюда все русское, что долгие годы
укоренялось, казалось, навсегда на благодатной прибрежной земле.
     Мои родители уехали последними.
     Стариками, на этническую родину, но - на чужбину.
     Никто из людей их не гнал.
     Их  гнало  время,  которое  пришло,  чтобы  согласно  своим  неумолимым
законам, заставить нас, со-  временников, собирать кем-то давно разбросанные
камни.



     Опубликовано  в  книге: НЕТРЕБО  Леонид  Васильевич.  "Черный  доктор":
рассказы. - Екатеринбург: Средне-Уральскле книжное издательство, 2000.



   Леонид Нетребо.
   Господа офицера


     © Copyright Леонид Нетребо, 2000
     Email: netrebo@yandex.ru
     Date: 19 Nov 2000



     Закончились военные сборы.  Поезд  уносил  нас, недавних  "курсантов" -
учащихся  индустриального  института,  отслуживших  положенный  месяц  после
теоретической  "военки",  из   знойной  прибалхашской  пустыни,  через  весь
Казахстан, в милую прохладную, свободную в бесшабашном  студенчестве Тюмень.
Впереди был  еще целый год учебы, весь пятый курс, именно после него, вместе
с  получением   диплома,  предстояло  официальное   присвоение   нам  звания
лейтенантов.  Но мы уже величали друг друга: "господа офицера"  - со смачным
ударением   на   последнем   слоге.   Конечно,   дурачась.   Но   с   тайным
взаимоуважением...
     В купе нас ехало четыре однокашника-"геолога".
     Один держался  особняком. Был он из отслуживших до института, в отличие
от  остальных,   ставших  студентами  сразу  после  школы.  На   сборах  ему
справедливо  досталось  быть командиром отделения.  Там его будто подменили.
Истязая подопечных строевой  и  в  нарядах,  называл сынками и  говорил, что
покажет нам, для нашей же пользы, настоящую армию. Еще не знавшие жизни и не
привыкшие к  подобным  перевоплощениям хорошо, казалось бы,  знакомых людей,
"своих в доску", мы пытались применить ко всему этому справедливую логику. И
надо  сказать, что, борясь с мальчишеским максимализмом, находили оправдание
"товарищу сержанту"  - так, а не как иначе,  он требовал к  нему обращаться.
Одного  простить не  сумели  - того, чего не поняли -  откровенной злости  и
презрения по отношению к нам,  недавним его товарищам.  Мы знали, что  после
окончания "службы", не опустимся до тривиальной мести, но этого человека уже
никогда  в  нашей среде не будет в прежнем качестве. "Товарищ  сержант" днем
уходил в другие купе, возвращался  поздно  и молча ложился на верхнюю полку,
отворачивался к стенке. Его уже как бы не было - мы ехали втроем.
     Шел год Московской Олимпиады, начало лета, еще был жив Высоцкий.

     В  Караганде вагон перецепили  к  другому составу, который следовал уже
прямиком до нашей  станции. Отправление вечером, и у нас в распоряжении было
несколько прогулочных часов. Стали подбивать бабки, планировать. Сухой паек,
выданный  на дорогу,  съеден - отличная  оказалась закуска к  тому, чем пару
дней,  пока  были деньги, обмывалось  окончание "войны".  Вывернули карманы,
набралось  восемь  рублей  шестьдесят  копеек.  Толик   Снежков,  зубрила  и
маменькин сынок, не "халявщик", но занудный "экономист", отлично понимая, на
что мы, двое его  компаньонов,  настроены,  тем  не менее  предложил в своем
духе, правда без всякой надежды:
     - Давайте, возьмем бутылку,  если уж  так хотите, - это два с чем-то. А
на остальное пообедаем - первое, второе, третье. А то уже кишка кишке рапорт
пишет...
     Паша  Айзельман, для друзей  просто  Айзик, шикнул  на него,  как будто
только что прозвучало немыслимое богохульство:
     - Ты что, совсем,  что ли!... - он покрутил пальцем у  виска. - Снежок,
за что у тебя пятак по "вышке"?  Тут же простая  арифметика, как дважды два:
шестьдесят копеек на обед, а остальное - на то самое плюс две пачки "Примы".
А  если не  будет хватать, то и от курева до самой Тюмени отказываемся. - Он
обернулся ко мне, уверенный в поддержке: - А?...
     Конечно, я был полностью согласен с предыдущим оратором. Хотя,  и жалел
Снежкова,  который даже  дар  речи  потерял: к  такой  калькуляции  в  общем
бюджете, даже зная  аппетиты своих друзей,  он  готов не  был.  Идти с  нами
отказался. Когда поезд остановился, мы отправились вдвоем, пообещав Снежкову
принести пару пирожков "от зайчика на сдачу".
     - Не расстраивайся, -  успокоил  меня Айзик, когда  вышли из вагона,  -
имеется у него  заначка, кожей  чувствую, иначе это не Снежков. Поэтому и не
пошел с нами. Сейчас натрескается в ближайшей столовой. Давай узнавать,  где
тут у них "винка"...
     Будущее  наше расписал  Айзельман еще пару курсов  назад:  Снежков, как
самый безупречный  со  всех  ракурсов,  будет  начальником управления, если,
конечно,  его  не засосет наука и он не ударится в погоню за диссертациями и
научными степенями.  Айзельман,  гражданин с  изъяном по "пятому пункту", не
будет претендовать на первые должности, поэтому красная  цена ему  - главный
инженер  при  Снежкове.  Меня,  человека  без ярких  способностей,  но  зато
носителя определенного количества малоросских генов, они оставят при себе по
снабженческой  части.  Таким образом,  ввиду того, что с  перспективой у нас
было  все ясно,  студенческие годы  мы проживали легко, спокойно, не докучая
преподавателям особенным рвением по части учебы.
     Мы вышли на залитую солнцем вокзальную  площадь и сразу оказались перед
чередой цветочниц. Не успели рта открыть, как весь  цветочный ряд, русские и
казахские женщины, обратился к нам:
     - Молодые люди!... Вы кто - олимпийцы? Вы на Олимпиаду едете?...
     - Да!... -  как  всегда  нагло, экспромтом, на  всякий  случай,  соврал
Айзельман.
     Коротко  постриженные и  загоревшие, в  джинсах  и шерстяных спортивных
кофтах  -  "олимпийках",  Айзик  в  кроссовках,  я  в  кедах;  худощавые,  с
"поставленной" во время сборов осанкой, мы,  видимо, действительно смахивали
на  физкультурников. Цветочницы светились  интересом и уважением,  некоторые
стали  предлагать цветы  -  небольшие  букетики.  "Просто так, бесплатно!...
Выступайте  там  хорошо,  успехов  вам!"  Айзик  скромно  отказывался, затем
сжалился  над поклонницами,  взял розу с поломанным стеблем,  перевесившуюся
через край ведра.  После этого  спрашивать про винный  магазин  было стыдно,
даже  Айзик  на  такое  не решился. Мы  уходили с  площади,  купаясь в лучах
несправедливой  славы.  Вслед  нам  неслось:  "Олимпийцы!...  Олимпийцы!..."
Ближние прохожие оборачивались,  кто шепотом,  кто вполголоса,  подхватывали
клич.  Айзик  оглянулся  на  цветочниц, помахал  руками, изобразил плакатное
пожатие,  украшенное  поникшей  розой,   и  в  качестве   концовки  крикнул:
"Дружба!". Пора было уходить в отрыв, что мы и сделали.
     Зашли в переулок. Навстречу  двигалось юное создание, очевидно, местной
национальности, в умопомрачительных  бикини,  с сумочкой на длиннющем ремне.
На  смуглом  красивом  лице  с крупными раскосыми,  какими-то "космическими"
глазами, невероятно вздернутыми к вискам, было то же восхищение, от которого
мы только что  едва  убежали.  Айзик решил  сразу выставить  преграду  любым
сантиментам, которые, оказывается, порой мешают д