,  можно было сказать, что вы крещенные... -  дьякон попытался
заглянуть за спину собеседника, слова предназначались для его смуглой  жены.
Заметив, что Андрей нахмурил брови и старательно расправил  плечи, торопливо
продолжил: - Вы, родители,  можете  завтра принять обряд крещения вместе  со
своим ребенком.  Да, да! -  он радостно закивал, довольный  тем, что  быстро
нашел приемлемый для всех выход. - Тогда будут соблюдены все формальности! Я
поговорю с Анастасией  Ивановной... - он скосил глаза - внезапно, так же как
и появилась, улыбка сошла с его лица...
     Андрей  обернулся.  Он  увидел,  что Гуля,  слегка  понурив  повязанную
косынкой  голову, держа за  руку Наташу в такой же  косынке,  направлялась в
сторону выхода из церковного дворика...

     Они уходили не  быстрее, чем шли  сюда. Так было из-за того, что Андрей
старательно  замедлял  шаг, делая  походку небрежной.  Даже пытался  шоркать
туфлями по асфальту, как это  всегда  делал сланцами  по  набережной. Смешил
Наташку.  Громко  объявил  дочери,  что  следующий  их  культпоход  будет  в
дельфинарий,  стал  увлеченно  рассказывать,  какие  это  умные  животные  -
дельфины, сколько пользы могут они принести человеку.
     Гуля шла чуть впереди. Она не  смотрела ни на Андрея, ни на Наташу, но,
то и дело отворачивая голову, с повышенным вниманием созерцала все предметы,
которые попадались на пути - деревья, памятники, кресты...
     Дочь старательно подыгрывала  отцу, делая вид, что ей безумно интересны
буквально все сведения о друзьях человека - дельфинах.
     Гуля иногда  поднимала лицо вверх - на щеке, видимой Андрею, появлялась
ямочка...  Андрею вдруг  показалось, что вот  это все уже  было!...  Да, да,
именно так (или почти так?): церковь, солнечный день, радость  от молодости,
здоровья или только безотчетное ожидание радости, тревожного счастья,  - все
это  вдруг сменившееся  чувством странной,  несобственной, косвенной вины, -
нежность, красивая Гуля, проглатывающая горечь...

     ...Это было лет пятнадцать назад. Нет,  точно: пятнадцать лет назад. Он
только  что окончил  школу. Гулька, соседская девчонка, приехала из Ташкента
домой на  каникулы.  Вообще-то,  настоящее  ее имя было Гуль, по-узбекски  -
цветок.  Но русские соседи и одноклассники звали ее Гулей. Несколько лет они
с Андреем учились в  одном классе, потом Гулька перескочила  один,  кажется,
пятый класс.  Потому этим  летом она  считалась уже студенткой второго курса
ТашГУ, а Андрей еще только выпускником средней школы.
     Впрочем, тогда для Андрея  это не имело никакого значения - ни Гулькино
"вундеркиндство", ни сама Гулька, ни какая-либо другая из девчонок. Днями он
купался  в Сырдарье,  вечерами  дотемна сидел  с  парнями в старой тополиной
аллее,  как  и  все, курил дешевые  сигареты  "Памир", бренчал на  гитаре...
Остальное время,  если оно оставалось, готовился к экзаменам в институт. Все
равно в какой...
     В один  из тех летних дней он, по  веселому случаю, стал крестным отцом
двух  своих племяшей:  старший  брат  Андрея,  уступая  просьбам  родителей,
покрестил спиногрызов-погодков. Для этого  пришлось всей карнавал-процессией
съездить  в "область" - в Узбекистане не в каждом  городе есть  православная
церковь.
     Андрей, будучи, как многие его сверстники, окрещенным еще в беспамятном
детстве, и зная об этом, тем не менее считал, что побывал  в церкви впервые.
Храм не произвел на него благоговейного впечатления.  После того  сумбурного
посещения остались  воспоминания об огромных желтых куполах, высоком круглом
зале  с  расписанными  стенами, рокочущем священнике,  брызгающим  на  детей
водой.  Запомнилось,  как  спешно  его обучали  креститься,  перед  тем  как
отправить  в помещение, где через несколько минут предстояло  участвовать  в
торжественной процедуре, как он потом боролся с  собой, чтобы не рассмеяться
в ответственный момент.
     Вечером  событие   обмывали.   Во  дворе,  под   виноградником,   стоял
по-праздничному   накрытый    стол.   Завели   магнитофон.    Новоиспеченных
пяти-шестилетних христиан наскоро  покормили и,  запретив -  только до конца
сегодняшнего дня  - снимать  пластмассовые нательные  крестики  на  шелковых
нитках, выпустили играть на улицу.
     Племяши периодически забегали во двор. Взрослые поправляли им  крестики
и они опять убегали. В один из забегов дети, слегка возбужденные, вынесли из
мастерской молоток и с целеустремленным видом выскочили на улицу.
     - Пойду  посмотрю что они там с инструментом, - объяснил Андрей, выходя
из-за  стола.  После выпитой очередной  рюмки  домашнего  вина ему  хотелось
курить, при родителях делать это он еще стеснялся.
     Он вышел за ворота, достал сигарету. Невдалеке именинники увлеченно, по
очереди, стучали молотком.  Интересно было  смотреть  на  них. Они сидели на
корточках с закушенными языками, сосредоточенные взгляды были устремлены под
собственные ноги, куда направлялись удары, крестики покачивались на нитках в
такт  движениям.  У одного, от усердия, крестик заскочил  за плечо,  упал за
воротник.
     Ранний вечер был уютным, светлым и теплым, играла музыка... Внезапно из
соседских ворот, тревожной кометой, вспарывающей идиллию, выскочила девчонка
в  огненном атласном  платье  и  в  шароварах  с  желто-красными продольными
лучами,  с развевающимися кистями  волос, подбежала к детям. Андрей не сразу
понял, что  это была  Гулька. Она  вскрикнула, быстро присела около малышей,
выгнув  назад  спину  как кошка, сунула  руки  прямо  под  взлетевший  вверх
молоток, выхватила оттуда  какой-то  предмет, похожий на камень,  на секунду
задержала его в ладонях перед лицом, затем прижала к груди и  убежала домой.
Дети заплакали: как никак именинники - и на тебе...
     Андрей  удивился  Гульке. Конечно,  девчонка  еще, но  не до  такой  же
степени - с малышами связываться. Все таки студентка...
     "Христиане", волоча молоток  и  обиженно хныча,  побрели домой.  Андрей
успел потрепать одного  по свежеостриженной  головке. Покуривая,  подошел  к
Гулькиному дому, присел на  скамейку. Он и не  думал разбираться что к чему.
Просто, со  взрослыми за  столом было уже неинтересно,  а здесь, если Гулька
надумает еще выйти на улицу, можно будет спросить у нее, просто так, как там
в Ташкенте, в университете, в общаге.
     В  Гулькином дворе слышалось движение, звучала непонятная  речь,  затем
вроде все стихло. Андрей уже собрался уходить, когда  услышал, что за стеной
во дворе  кто-то плачет. Прислушался,  это была Гулька.  Наверное  по пальцу
молотком  получила,  подумал Андрей  и  чуть  не засмеялся. Да, дела. Думать
нечего, придется зайти, извинится за племянников.
     На  их  дружной  улице  было  допустимо  войти к  соседям без  стука  с
последующим громким оповещением о своем приходе:  эй, соседи, есть кто дома,
салям алейкум! Андрей, напустив на лицо беспечное выражение, открыл калитку.
Увидел у топчана  Гульку. Она стояла на  коленях  спиной к гостю  и плакала.
Что-то было такое в  ее позе,  в  негромком плаче... Во всем  этом  была  не
просто обида. Странно... Палец не судьба, заживет, - примерно так говорила в
подобных случаях мать  Андрея. Но...  от того, что  рядом страдал человек  -
пусть несоразмерно страдал тому, что произошло, - Андрей не мог оставаться в
безмятежном  состоянии. Не смея  издать звука,  нерешительно приблизился. Он
заметил,  что  волосы  на  голове соседки  были  заплетены в  косички только
наполовину -  видно,  сидела у  окна,  наводила марафет,  а потом  как  была
выскочила на улицу. Волосы у нее были не гладкие смоляные, как у большинства
узбечек,  а  словно напитанные  густым солнцем: объемные,  темно-коричневые,
точнее,  цвета крепко  заваренного  черного чая,  и  - Андрей, кажется,  так
впервые  в  жизни  возвышенно  подумал  -  будто  взбитые  знойным  феном...
Несомненно,  это была штучная работа  (он продолжал  оценивать то, что видел
перед собой, в том же хмельном, и  потому высоком слоге)  - бога, аллаха или
иного  небесного  парикмахера: каждый  волосок закручен  в тончайшую упругую
спираль, а  затем  насильно  вытянут до  состояния золотой нитки от  спелого
кукурузного  початка... Андрей  подумал, что  если  к  этим  волосам  сейчас
прикоснуться,   они  окажутся  колкими,  но  мягкими,  податливыми,  покорно
прижмутся к телу,  а  когда отпустишь - опять  примут первоначальную  форму.
Гуля резко обернулась, забросив каштановый  сноп за плечи, подняла лицо. Оно
было мокрое, черные глаза гневно  горели. Андрей непроизвольно втянул голову
в плечи. На  какое-то мгновение  Гуля прикрыла веки, страдальчески  сомкнула
губы, на щеках сыграли  ямочки, смуглый точеный подбородок качнулся вверх, -
как будто проглотила что-то горькое. Ее  состояние передалось Андрею:  кадык
непроизвольно  метнулся вверх, горло обожгла колючая сухость. Он стал искать
глазами ее руки, ушибленный палец, как будто надеялся, увидев причину уже их
общего страдания, этим от  него избавится. Подошел к Гуле близко и осторожно
заглянул ей за плечо...
     На  коврике  у топчана, куда упирались  Гулины коленки,  лежала средних
размеров черепаха с расколотым на две половинки панцирем...

     Наташа тормошила отца за руку, Андрей очнулся.
     - Пап,  смотри!...- шептала дочка, делая  страшные  глаза  и исподтишка
кивая в сторону от дороги.
     Оказывается, они  поравнялись с теми  мужчинами и женщиной, которых уже
видели  по пути  в  церковь  на  этом же месте.  Новое  надгробье  было  уже
установлено, место  прибрано, могила  приняла сияющий, торжественный, Андрею
даже  показалось   -  жизнеутверждающий  вид.  Мужчины  только   что  начали
трапезничать  после  удачно завершенной работы.  Узелок, который еще недавно
был в  руках  женщины,  превратился в  скатерку,  бутылку водки,  нарезанную
колбасу,   несколько  яиц,   зелень,  край  белого  хлеба.  Все  это  удобно
разместилось на невероятно горизонтальной, матово отсвечивающей  поверхности
только что установленной плиты.  Мужчины,  ставшие вдруг похожими на пожилых
братьев-двойняшек с  седыми одуванчиковыми  головами, сидя лицами к  дороге,
плечом  к  плечу,  прямо  на  земле,  так  что  подбородки  почти лежали  на
испачканных землей коленках, разлили водку на  двоих, чокнулись, уважительно
качнули  полными   стаканами  в   сторону   счастливо  улыбающейся  женщины,
продолжавшей стоять  рядом,  не спеша  выпили.  Влажно моргая,  откусили  от
луковиц, синхронно щелкнули вареными яйцами по мрамору...
     -  Пап,  это ведь плохие дяди? - негромко  спросила Наташа, когда  люди
остались позади.
     - Нет,  Наташа,  с чего  ты  взяла!  -  Андрей едва не  остановился  от
удивления.
     - Ну, ты видел, какие они?
     - Какие? - Андрей заметил, что молчаливая Гуля повернула голову  в их с
Наташей сторону.
     - Небритые, зубов нет, одежда... Мне кажется, это бомжи!
     - Ну, знаешь!... - Андрей пожал плечами. - А хотя бы и так?
     - А разве не грех с их стороны - ругаться... - да-да, я слышала!... - и
распивать  спиртные  напитки  прямо   на  могиле?  -  торжественно  выложила
последний козырь  Наташа и, прищурясь,  значительно  посмотрела  сначала  на
отца, а потом на мать.
     Андрей  вскинул  брови, лоб  покрылся мелкой гармошкой глубокомысленных
морщин,   набрал   в   легкие   воздуху,   готовый    разразиться   длинным,
многовариантным объяснением,  но взглянув на Гулю, понял,  что  это излишне:
мать  уже  ответила  дочке  -  покачала отрицательно  головой. Упругие сухие
риччии-валлиснерии-элодеи  печально  колыхнулись  под  тесным  треугольником
газовой косынки.
     Наташа  обиженно  замолчала,  а  через  несколько  минут, на  выходе  с
территории  кладбища,  упрямо  выдохнула, ни к кому не  обращаясь,  -  то ли
спросила, то ли возразила:
     - А тогда что такое грех...
     "Суета," - хотел ответить  одним словом Андрей,  но, удивленный  этому,
быстро и, главное, неожиданно появившемуся в нем ответу, промолчал.

     Андрей, Гуля и Наташа так и не пошли сегодня на пляж.
     Готовясь к выходу  на предзакатную  прогулку, Гуля, непривычно покорно,
выполнила  странную для  последних  лет просьбу  Андрея -  позволила  мужу и
дочери  сотворить  себе  прическу,  нравившуюся  Андрею  в  пору  их  общего
студенчества,       которую       искусно       выполняли        ташкентские
парикмахеры-"шелкопряды":   конструкция  из   "сорока"  тончайших   косичек,
подобная коконному плетению, висячей корзине макраме, подчеркивающая свободу
и объем воздушно охваченного снопа основной массы упругих волос.
     Они взяли "Полероид" и вышли на набережную. Томная набережная, пахнущая
сосной, эвкалиптом и шашлыковым дымом, пела  и  танцевала, гуляла по аллеям,
целовалась, смеялась, провожала солнце.
     Этот  период  вечера  -  рай  для  фотографов.  Профессионалы досадливо
косятся  на  любителей:  здесь  и  там  урчат  "полероиды"  -  с  появлением
"мгновенного  фото"  жизнь  "шабашников"  усложнилась,  приходится  улучшать
сервис, снижать цены.
     Фотоаппарат Андрея  в  этот вечер работал с  двойной  нагрузкой. Андрей
неистовствовал, веселя жену и дочку: он,  хохоча до боли  в груди, снимал их
на  фоне всего, что было перед глазами, - пузатых мужчин, смешных карапузов,
носатых барменов,  щурящихся от дыма мангальщиков... Когда "апельсин"  завис
над мысом, Андрей стал изощряться в  монтаже: Наташа встала  между  основным
объектом заката и фотоаппаратом, сделала ладони лодочкой, подняла на уровень
плеч  и затем отвела ковшик-ковчег  в сторону. Андрей прицелился,  нажал  на
рычаг.   Импортное   чудо   зажужжало,    показало   фотографический   язык.
Запечатлелось солнце в дочкиных ладонях.
     Гуля не соглашалась  на подобную  операцию.  Смеялась и не соглашалась.
Она  все  больше и все свободнее смеялась.  Андрей дурачился, становился  на
колени,   наводил   объектив.  Гуля  закрывала   лицо  ладонями,   смеялась,
отворачивала  голову,  безжалостно  "разбивая"  непрофессионально,  непрочно
сделанную  прическу, уходила в  сторону. А солнце быстро садилось.  Наконец,
Андрей,  изловчившись, "поймал" Гулю  взметнувшейся  прямо  перед  оранжевым
шаром, загораживающей  на миг стремительно тающий закат, и радостно запустил
"урчалку". Вся семья склонилась над медленно проявляющимся бумажным кадром.
     - Не получилась фотка, - вздохнула Наташа.
     -  Получило-ось!...  -  радостно  закричал  Андрей, привлекая  внимание
соседей по аллее.
     Смутный  Гулин  силуэт,   мерцающий  в  обмане  глянца,  явился  летуче
изогнутым  в  ускользающем  порыве,  на   фоне  бледно-голубого  неба,  -  с
серебряным ореолом,  нимбом, омывающим  вскинутые выше неясных гор  огненные
кисти волос.

     ...  Августовский  закат  - пожалуй, единственная достопримечательность
этого  южного курортного городка. Ежевечерние проводы солнца превращают всех
отдыхающих  и коренных горожан  в единоверцев-язычников, на  несколько минут
объединенных   волнительным   сакральным  актом.  Наступает   момент,  когда
"загорелая  звезда"  зримо  устремляется  к  краю  земли,  обозначенному для
наблюдателей Западным  мысом - правым рогом городской бухты. Быстро меняются
краски моря, быстро темнеет. Еще несколько минут, секунд, и апельсиновый шар
коснется зубчатых гор. Мгновения -  и  исчезнет  само  ярило,  а потом и его
оранжевое эхо...



     Опубликовано  в  книге:  НЕТРЕБО Леонид  Васильевич.  "Черный  доктор":
рассказы. - Екатеринбург: Средне-Уральскле книжное издательство, 2000.



   Леонид Нетребо.
   Златоуст


     © Copyright Леонид Нетребо, 2000
     Email: netrebo@yandex.ru
     Date: 19 Nov 2000



     Искусственные  зубы  у  Бориса  Матунова,   а  они  у  него  почти  все
искусственные,  - были необычны: старомодные, сейчас такие вряд ли увидишь -
стальные,  без  желтого  покрытия.  При разговоре  они не  только  серебряно
посверкивали, но также скрипели с переходом в разбойничий посвист и копытный
цокот - от своеобразной манеры разговаривать.
     Лет Борису Матунову за  пятьдесят, но среди коллег по работе зовется он
Борей,  а  за  глаза  - Боря Мат, Матобор,  Бормотун. А то  и вовсе Обормот.
Работает  он  на одном месте  так  давно,  что  неизвестно, чему  обязан  за
прозвища  -  просто  фамилии  или  все  же весьма  своеобразному  характеру.
Несмотря  на определенно  почтенный возраст - тяжелые бульдожьи  морщины  на
крупном лице,  сплошная  седина,  протезированный рот,  -  Боря Мат явно  не
желает мириться  с  тем, что уже  объективно  перешагнул грань, безвозвратно
отделяющую его от части населения, к которой применимо - иным даже с большой
натяжкой  - словосочетание  "молодой человек".  Возраст  обязывает  говорить
умные,  наполненные смыслом,  основанные на  личном  опыте,  речи. Но  явный
недостаток ума  лишает  его такой  возможности. Просто же молчать - тоже  не
годится, ибо данное  категорически противно природе этого пожилого индивида,
а  самое главное  -  избыток  беззвучия, изо  дня  в  день,  в  относительно
замкнутом  коллективе   непременно   выдает  истинный   потенциал  бесславно
молчащего.  Пытаясь  выйти  из положения, Матобор  тянется,  как  он  иногда
многозначительно подчеркивает, к молодежи: его темы  для  разговоров молоды,
хоть и вечны, а потому - как он, вероятно, полагает, - речи содержательны по
сути, но "оправданно"  упрощены  по  форме.  Однако источник  якобы молодого
звука выдает старого фюрера-краснобая: речи кричат  максимализмом, но отнюдь
не  юношеским, -  искушенным,  замешанном  на  всеведающим цинизме  человека
трижды  разведенного,  крупного  алиментщика,  а  ныне  просто  безнадежного
вынужденного, или глубоко убежденного - что на поверку, как  правило, одно и
то же - холостяка.
     Так думает  тайный оппонент Обормота, коллега по работе, сорокалетний и
уже  "застрявший", бесперспективный  инженер  средней  руки  Юрий  Сенин,  у
которого Обормот работает мастером.
     Завуалированное  соперничество - таковым его считает Сенин, и в которое
он добровольно втянулся,  - определено  благородными принципами тонкой  души
инженера, которая травмируется безобидно  пошлыми и бездарными, но при  этом
удивительно цепляющими похабными монологами мастера.
     Глыба  тем  для  монологов,  которую  ежедневно, с  молодым  задором  -
темпераментно, но в манере  опытного волка -  понемногу, Матобор обгладывает
протезными зубами, -  велика и на  самом деле неразгрызаема: "Что нам мешает
жить?" Система повествования отработана: начинает с себя, по методу индукции
переходя  от  частного   к  общему,  затем   иезуитской  петлей,  изощренным
бумерангом  возвращается  на  драгоценное  эго и,  наконец,  обрушивает весь
бедовый пепельный дождь на железнозубую седую голову.
     Грузный,  он становится легок, воздушен телом, как толстозадый балерун.
Подпрыгивает  на кабинетных стульях и автобусных сиденьях.  Вращает глазами,
которые  порой  страшно  лупятся  мертвенно-меловыми  белками.  И,  конечно,
скрежещет зубами. Сиденья ходят ходуном, печально стонут. Голос - тоннельное
гуденье,  горный обвал.  Цицерону  явно не хватает трибуны, тоги и лаврового
венка.
     Это  отвлекает  разжалобленных  наблюдателей  спектакля  от  умственной
ограниченности Матобора и заранее оправдывает его  стилистические пассажи  и
явные орфографические проколы, - так раздраженно предполагает инженер Сенин.
     ...Все кругом у Матобора виновато во  всех его горестях.  Почти все его
несчастья, строго  говоря, - часть общечеловеческих бед, а так как бед этих,
разумеется, много, то виноватых - пруд пруди. Они, как микробы, кишат вокруг
и отравляют  всем, и  особенно  Мату, жизнь. Неприкасаемых  нет  - это очень
удобно. Следование такому инквизиторскому  принципу расширяет  до возможного
диапазон   диалектического    скандала,    а    главное   -   избавляет   от
последовательности  в  череде  философских  выкладок. То есть  если  сегодня
Матобор  ругает демократов,  то это вовсе не значит, чт