самих себя, конечно).
    Неумолимая, дурная сила,
    которая ежесекундно принуждает
    нас делать выбор. Быть или не быть?
    С рожденья самых дальних предков
    обречены мы выбирать
    меж неизвестным и неясным.
    Причем, ошибок не исправить. Часто слово,
    еще не полностью слетело с языка,
    а я уже мечтаю, чтоб оно
    и вовсе не звучало. Поздно...
    Я время не люблю. (Я ненавижу
    его узду и кнут. "Телегу жизни"
    в двадцать четыре Пушкин написал
    в Михайловском, он молод был
    и он ошибся, мы - лошади,
    не седоки в телеге жизни.
    Думаю, что где-то лет через десять,
    взнузданный долгами,
    расходами жены, семьей, журналом,
    он с этим бы не спорил.) Может быть,
    затем и любим мы читать романы,
    что как бы соучаствуем в побеге
    из-под надзора строгих сторожей.
    Затем же мы ведем записки
    и пишем в юности стихи...
    У времени свои проблемы.
    Я думаю, оно не вольно
    в своем движении. Всегда
    ползет рывками: то ускорясь,
    так, что не замечаешь дней,
    так, что уже подозреваешь,
    что их и не было, то вдруг
    едва шевелит плавниками
    средь ила повседневных мелочей.

    (ноябрь)



VIII

Черным снегом набухло на севере низкое небо позднего декабря. Короче стали
улицы, но выросли расстояния. Тьма поднялась за моей спиной. Я увидел
воздух - густой и неподвижный. Тусклым шаром собрался он вокруг
единственного фонаря, оставив улицу близкой ночи и сумеречному космосу.

Ночь взошла следом за мной. Я не звал ее с собою и не я привел ее. Но вышло
так, что пришла она за мной и теперь для всех, кто спросит, - почему пришла
ночь? - ответом будет, - он привел ее, - хоть это не ответ даже тому, кто
пожелает узнать, - как пришла она? Впрочем, и таких слов мне не услышать.
Они молчат, спрашивая, и отвечают молча. Ответ для них очевиден, а вопрос
не имеет смысла. На любой вопрос отвечают здесь: "Он виноват" и кивают в
мою сторону, подтверждая свою уверенность.

Они неправы. Неправота их мелочна и мстительна. Она подобна ледяной крупе
начинающегося бурана, что режет мне глаза. И как перед этим снегом, я
бессилен и беспомощен перед ней. Мои слова гаснут в свисте ветра, который
не только бьет в лицо, вызывая стынущие слезы, но заметает мои следы на
этой земле. Вот швыpнул он последние клочья воздуха в ночное небо, и низкие
его тени метнулись по острым, выметенным гладко сугробам.



- Новый караул пришел, товарищ сержант, - в глазке шевельнулись губы
часового.

- Спасибо, Бучинский. - Антон, прислушавшись, различил строевой шаг
караула. Заступал второй взвод его роты. Это значило, что кормить будут
неплохо и днем дадут поспать. Антон научился спать на столе, кладя ноги на
батарею. Так было теплее и удобнее, если разговор об удобстве тут возможен.

Ожидая визита начальников караула - старого и нового, он вложил тетрадь и
ручку в томик Хлебникова, который взял с собой, собираясь на гауптвахту.
Все это хозяйство сунул в карман шинели, а саму шинель повесил на батарею.
Антон опасался не строгости нового начальника караула, а посещения
"летучего голландца" - дежурного по части, который мог прийти на смену
караулов. Было бы жаль отдавать им Хлебникова, уж больно долго искал его
Антон. Нашел же почти случайно.

Хлебниковым обернулся для него высокий прибалт с внешностью истинного
арийца и фамилией Херманис. Его притащили на расправу вояки из первого
Антонова набора, оставленные на месяц в караульной роте, покуда "молодые"
не примут присягу. Херманис был "молодым". Из общего галдежа Антон понял
примерно следующее: Херманис чистил сапоги на лестнице, ведущей в казарму,
что считалось мелким криминалом. Чистили там сапоги и достойные
представители караулки. Занимались они этим делом спокойно и мирно, пока
какой-то ревнитель не увидел свежестриженную голову.

- Эй, дух, - сказал он, растирая щеткой по голенищу густой плевок, - у нас
сапоги чистят в курилке.

- Я не курю, - отвечал ему Херманис с вызывающе буржуазным акцентом. Именно
этого акцента не стерпело рабоче-крестьянское самосознание "ветеранов
учебки". Они доставили Херманиса к сержанту и окружили их, ожидая расправы,
скорой и немилосердной.

- Ты курил на лестнице? - намеренно тихо, чтобы, прислушиваясь, умолк
караульный взвод, спросил Антон.

- Я не курил. Я вообще не курю.

- Так что ж ты там делал? - Антон изобразил непонимание, подыгрывая
публике. Публика принесла удаву кролика и затихла, ожидая.

- Ботинки чистил, - сказал Херманис. Взвод грохнул.

Перед Антоном стоял интеллигентный мальчишка, затравленный и одинокий. На
душе у него было так же погано, как у самого Антона в первые армейские дни.
По-хорошему следовало отпустить этого Херманиса с Богом. Антон сделал бы
именно так, будь они тут вдвоем, но взвод ждал зрелищ.

- Дежурный, - зло рявкнул Антон, еще не зная, зачем ему нужен дежурный.

- Здесь дежурный, - показал улыбающуюся морду ефрейтор Козлаускас.

- Почему караульный взвод чистит обувь на лестнице?

Улыбка Козлаускаса, дрогнув, погасла. Медленно и как бы случайно взвод
разошелся по казарме.

- Бери своего брата по крови, - Антон кивнул на Херманиса, старательно
минуя того взглядом, - и марш мыть лестницу. С мылом.

- Какой он мне брат? - возмутился Козлаускас, - он мне дух!

Несколько дней спустя Антон собрал "молодых" в ленкомнате и, сунув каждому
по уставу, чтоб не сидели без дела, стал по одному вызывать к себе.
Накануне замполит потребовал с него фискальную тетрадь, официально
именуемую тетрадью изучения личного состава. Видно, лень было капитану
писать самому, вот и нагрузил сержанта. Ну и Бог с ним.

Херманис был в самом конце списка, и покуда дело дошло до него, все эти
расспросы изрядно надоели Антону. Дата рождения. Место. Мать. Отец. Родня в
Союзе. Родня за границей. Кем работают.

- Отец - скрипач, музыкант. Мать - директор книжного магазина.

- Что, большого?

- Простите?

- Большого магазина?

- Да. Самый большой в Риге.

- Ну и ладно. - Антону было и неловко перед парнем, и жаль его. Он видел
тоску в его взгляде и понимал эту тоску.

- Вам что-нибудь нужно?

- Мне много чего нужно, - усмехнулся Антон.

- Мать может достать любую книжку, которая поступит.

- Ладно, не надо. - Антон замолчал. - Ну, если действительно любую, - он
еще помолчал, ожидая от Херманиса подтверждения, но не дождался.

- Тут к столетию Хлебникова выпустили несколько его сборников.

- Сколько вы хотите.

- Одного хватит, - фыркнул Антон. - Деньги отдам.

На том и порешили.

Книжку прислали быстро - месяца не прошло. Антон видел ее в сержантской при
проверке посылок, но не сказал ничего. Херманис подошел к нему на следующий
день, когда их взвод заступил в наряд по кухне.

- Прислали вашу книжку, товарищ сержант.

Маленький томик в твердом переплете. Цвет кофе с молоком, где кофе много, а
молока - чуть. Госцены ему было рупь с двугривенным.

Антон протянул пятерку.

- У меня нет сдачи.

- А я и не прошу. Все равно она стоит дороже.

- Ладно. - Херманис помолчал. - Я беру только потому, что у меня нет сейчас
денег.

- Договорились.

- Могу я пойти в чайную? - вопрос прозвучал как утверждение, но Антон знал,
что и тут все дело в акценте.



- Дежурный по части идет, товарищ сержант, - сообщил Антону Бучинский.

- Один?

- Нет, с капитанами.

В коридоре гауптвахты громко хлопнула входная дверь.

- Стой, кто идет! - не своим голосом закричал Бучинский.

- Идет начальник караула.

- Начальник караула ко мне, остальные - на месте. - Бучинский исполнял
ритуальный танец "встpеча начальника" со всеми подробностями, тщательно
выделяя каждое па. Антону нравился этот мальчишка. Он заметил его еще когда
вез из Курска. Хотел взять к себе...

Загремел замок на двери первой камеры.

В ней сидел маленький армянин. Он пел по вечерам длинные песни, за что на
него никто не обижался. Армянин ждал суда и вел подсчеты: десять тысяч -
два года, семь тысяч - три года, пять тысяч - четыре года. Ждал его срок
лет в восемь-десять - оставил пост, дезертировал с оружием, пpи задержании
кого-то ранил. Сидел он тут давно, примелькался, знакомых в части не имел,
и начкары, быстро глянув на него, перешли в следующую камеру, соседнюю с
Антоном.

Там пересиживал дурное настроение прокурора шофер из кунцевского стройбата.
Обгоняя городской автобус, он превысил скорость, не заметил кучу асфальта и
на этой куче опрокинул своего "козла". Уже падая, каким-то чудом увернулся
от автобуса, но помял бок проезжавшему рядом такси. Таксист поворчал, но
дело возбуждать отказался. И тогда встрял полковник Луженков Семен Петрович
- военный прокурор филевского гарнизона. Оказалось, что у парня месяца за
два до этого было уже одно превышение скорости и нынешнее полковник
рассматривал как дерзкое неповиновение. В два года дисбата собирался
оценить полковник Семен Петрович лишние километры на спидометре водилы.
Впрочем, большинство знакомых с подробностями этой истории, независимо от
глубины знаний в области юриспруденции, предполагали, что полковник
Луженков охренел.

Странными личностями населял прокурор маленькую - всего на пять камер -
гауптвахту части. Он держал здесь подследственных, и набиралось их иногда
столько, что солдаты учебки месяцами не могли отсидеть свои недолгие сутки,
назначенные командирами рот. Так и уезжали в полки, не отбыв своего.

- Отделается штрафом, - заканчивал разговор дежурный по части, заходя к
Антону в камеру, - штуки две положит, не больше. Так, а кого мы тут имеем?
- он посмотрел на Антона.

Дежурным заступил капитан Коралов. По трем причинам был он известен в
учебке. Первой из этих причин стал его родственник, говорили - дядька,
прямой начальник для всей части, служивший в штабе округа. Второй -
изрядные размеры Коралова, размеры более приличные для боксера-тяжеловеса,
чем для штабного чиновника. Третьей же и основной служило то, что капитан
Коралов был стукачом, старательным и изощренным.

В учебке дослуживал Коралов последние дни - все знали, что у командира на
столе лежит приказ о переводе капитана в Подольск. Будет там служить
Коралов архивариусом в звании майора.

- В камере находится один арестованный, - тихо начал Антон, - младший
сержант Байкалов. Арестован командиром части четырнадцатого декабря
восемьдесят шестого года на пять суток за нарушение правил несения
внутренней службы.

- Не по уставу докладываете, младший сержант. - Дежурный стоял, сложив за
спиной руки и медленно раскачиваясь на носках сапог. - Что, опять спали во
время дежурства?

Как-то в мае, между наборами, когда в роте оставалось человек
десять-двенадцать: сержанты и несколько дневальных, Антон спал в наряде. Он
устроился на кровати, снял сапоги и укрылся одеялом. Нахально повел себя,
чего там. Разбудил его Коралов. Он тогда долго вещал об Афганистане, где у
заснувшего таким образом дежурного перерезали роту, еще о чем-то грозном.
Утром с гордостью доложил командиру. Чтоб знал: бдит дежурный по части.
Антон был еще молод и непуган в те времена. Его и ругали-то не слишком.
Теперь другое...

- Проводите досмотр, Мухин, - Коралов тяжело прошелся по камере. Начальник
нового караула скривился, но спорить не стал - устав есть устав.

Когда-то Антон был курсантом у него во взводе и понимали они тогда друг
друга неплохо. Именно Мухин, считая, что сержантами должны оставаться
студенты, сумел отчасти убедить в этом и ротного.

- Ладно, Мухин, - якобы сказал ротный, соглашаясь, - попробуем. Оставим
моего Царенко и твоего Байкалова. Пополам-на-пополам. Пусть уравновешивают
друг друга. - Нынче Серега Царенко держал равновесие в соседней камере.

Мухин проводил досмотр быстро и почти профессионально. Карманы, шапка,
сапоги.

- Почему шинель на батарее, Байкалов? - дежурный остановился, глядя, как
Антон наматывает портянки.

- Сохнет, товарищ капитан, - тут влажность высокая.

- Шинель наденьте, а если условия содержания вас не устраивают, пишите
жалобу.

Антон взял шинель. Коралов стремительно, словно могут его опередить, присел
у батареи и стал что-то искать за ней в пыли и мелкой паутине. Верно, он
решил, что там у Антона тайник, накрытый шинелью.

У двери нетерпеливо звякнул ключами выводной. Мухин направился к выходу.
Отряхивая руки, пошел за ним и Коралов.

- Когда к прокурору-то, младший сержант? - обернулся он в дверях. Антон
пожал плечами.

Не дождавшись ответа, Коралов грохнул дверью.

Надевая шинель, Антон почувствовал, насколько сильно он замерз. Надо же
было такое выдумать: "влажность высокая", когда мороз на дворе градусов под
двадцать. Еще он вспомнил огромного Коралова, роющегося в пыли, нащупал в
кармане книжку Хлебникова и вдруг задохнулся в нервном смехе.



Я не мог узнать того места, на которое вывела меня улица, хоть был здесь
всегда. Я не мог узнать самой улицы, оглядываясь в поиске недавних своих
следов.

Черные окна гибнущих зданий. Серые тела кариатид, стынущие в бесплодном
напряжении. Редкие деревья, ломаным пунктиром хpупких ветвей выводящие
ночной пейзаж за грань реального.

Я где-то сбился. Я не тот, кто вышел и не тот, кто должен был прийти. И
ждали здесь не меня.

Хоронясь в выстуженных склепах домов, глядят их обитатели мне в спину,
опасаясь посмотреть в лицо; отводят взгляд, когда я поднимаю свой
навстречу. Я пришел к ним случайно и стал здесь чужим. Не я виноват в этом,
но и их вины тут нет - я стал бы чужим всюду, где бы ни появился.



IX

Голоса за стеной стали громче и в них различил Антон интонации Царенко.

- Бучинский, - тихо позвал он часового. - Что там такое?

- Сигареты нашли у сержанта.

- А почему так громко?

- Отдавать не хочет.

"Узнаю Серегу", - подумал Антон.

Сергей Царенко в роте считался классным сержантом. Войска его боялись, да,
кстати сказать, опасались и офицеры. Ему прощалось многое и ротным, и
старшиной - знали, вернется сторицей. И возвращалось.

Как-то понадобился старшине кирпич. Немного - полтонны. Но срочно. Очень
срочно был нужен кирпич старшине и в разговоре он об этом обмолвился
младшему сержанту Царенко. Ночью тот поднял два взвода - свой и Антона.
Одел в подменку и вывел через дыру в заборе на ближайшую стройку. Той же
дырой могли они вернуться, и никто бы в части не узнал о ночном походе.

Возвращались строем через ворота, неся по пять-шесть кирпичей каждый, да
еще тележку, со стройки прихваченную, с верхом загрузили.

- С хозработ, - небрежно бросил Царенко в заспанные глаза дежурного по КПП.
Но и это было еще не все. На подходе к казарме встретился им ответственный
офицер - зам. командира по тылу подполковник Штадт.

- Взвод, смирр-а, - рявкнул Царенко на всю часть, - равнение направо, - и
два взвода в восторге перешли на строевой, самозабвенно вслушиваясь в
множащееся между стенами двух казарм ночное эхо. Тележка невинно
поскрипывала плохо смазанными колесами.

Наутро Штадт встретил ротного на КПП.

- Борисыч, - спросил он, улыбаясь солнцезащитными очками и пожимая тому
руку, - тебе уже доложили?

- О чем? - ротный почувствовал неладное, но в тоне Штадта не находил он ни
опасности, ни угрозы.

- О групповом самоходе твоих подчиненных.

Майор Бобров, командир второй роты, поставил портфель на свежевыметенный
асфальт центральной аллеи и попытался разглядеть в зеркальных стеклах очков
ласкового визави свое ближайшее будущее. Однако, отражался там лишь
невысокий плотный человек с апоплексическим румянцем и плохо скрытой
тревогой в глазах.

- Командир знает? - Бобров начал с главного.

- Знает подполковник Штадт, и этого достаточно, товарищ майор.

- Понял, товарищ полковник, - ротный решил толковать услышанное в худшем
для себя смысле. - Кто ходил? Кого поймали?

- Никого не поймали. А ходило человек пятьдесят, - тут Штадт сделал паузу,
ожидая, покуда майорский румянец приобретет оттенок свежеочищенной свеклы и
лишь насладившись сочным темно-красным колером, продолжил.- Принесли
кирпич. Килограммов восемьсот-девятьсот, думаю. А то и всю тонну.

- Старшина, бля! - догадался майор Бобров.

- Ну, это уж вы в роте выясняйте... А старшина твой, точно, просил у меня
кирпич накануне. Только не дал я ему, - Штадт развел руками, но ласковой
улыбки не убрал, - нет у меня кирпича.

- Так может подброшу я тебе килограммов триста?

Почему-то вопрос этот так понравился и без того откровенно резвившемуся
Штадту, что он залился по-детски счастливым смехом. Смеялся долго, а
отсмеявшись наконец, снял свои очки и сказал Боброву, вытирая слезу:
"Ладно, Борисыч, - пришлю машину к тебе и человечка. После развода.
Старшину твоего обижать не будем, оставим ему немножко. А ты дашь команду
сгрузить семьсот килограммов кирпичика. Вот так решим."

Так и решили. И ведь сошло все спокойно, что удивительно. Упустили этот
сюжет очаковские стукачи. Не доложили командиру. Прошляпили.

Им невероятно везло, Байкалову и Царенко, в начале сержантской карьеры.



Причина этому, если она существует, должна быть скрыта в моем прошлом, в
тех отпечатках с него, что называют воспоминаниями. Я храню их - тусклые
оттиски и здесь, быть может, основная моя ошибка. Они - наибольшая часть
того груза, что принес я с собой. Они затрудняют мой путь, потому что
направление его неверно, но они же требуют от меня движения, потому что
сложно было выбрать место худшее, чем то, где я сейчас.

Но если вдруг составится мнение, что прошлое мое противно мне, что рад я
буду случаю избавиться от него или о нем забыть, то мнение такое безусловно
ошибочно. Только прошлое, и одно оно, составляет смысл моего будущего.
Только воспоминания в силах защитить от меня мое настоящее. Или меня от
него.



Начальники караулов ушли вместе с дежурным по части, но в узком коридоре
гауптвахты еще долго перекатывались голоса заступающей смены. Тут Антон
знал всех. Взвод хоть и мухинский, но рота своя. Бучинского менял
земляк-курянин по фамилии Валов. Они перекинулись парой слов, и хоть Антон
не слышал разговора, но почувствовал, что речь идет о нем, уж больно
выразительными были замеченные им взгляды.

- Что обсуждаете, пожарники? - спросил их негромко.

Те заулыбались и подошли к двери камеры.

- Слух прошел, товарищ сержант, - напирая на "о", сказал Валов.

- Что слыхать?

- Завтра вас везут к прокурору.

- К прокуро-ору, - зачем-то передразнил его Антон и почувствовал как
противно стынет желудок. - Точно знаешь? Кто сказал?

- Ступак.

Димка Ступак служил секретуткой при Луженкове. Днем он готовил Семену
Петровичу бумажки, а ночевать приходил в часть. Был Ступак треплом редкой
силы, и верить ему следовало не чаще, чем раз из десяти.

- Ладно, пожарники, посмотрим на прокурора. Небось не поезда тушить, а?

Бучинский с Валовым довольно засмеялись. Им льстило, что сержант запомнил
эпизод, в котором и они успели поучаствовать.

- Вы же не пустили нас тогда.

- Вас пусти, - Антон засмеялся, - весь поезд потушили бы, одни колеса
оставили.



Курск был последней и сравнительно недавней его командировкой - месяца не
минуло, а кажется - Бог знает, когда все случилось.

Он начал собираться с утра, хотя рассчитывал уехать поздно вечером.

- Билетов на Курском сегодня не достать, товарищ майор, - соврал ротному, -
не знаю, что и делать. Весь день стоять придется.

Ротный вряд ли ему поверил, мужик все-таки неглупый, но спорить не стал.

- Езжай, Байкалов. Смотри только, не растеряй людей по дороге, будешь
потом, бля, по всей стране собирать.

Отпустил, значит. Антону того только и надо. И хоть чувствовал себя
полубольным - накануне со взводом молодых, принимавших присягу, несколько
часов простоял на плацу под мокрым снегом, свободный день в предзимней
Москве представлялся праздником. Вечером не в часть возвращаться, а ехать
на вокзал и оттуда в Курск на четыре дня. Маленький отпуск получается,
только не домой и ненадолго.

Уже одетым, выходя из роты, столкнулся он вдруг с особистом.

"Как бес из-под земли во