ш после
водки, - она у тебя красивая и верная.

Рандекявичус собирался на неделю домой. На суд вызвали. На развод.

Царенко, в его обстоятельствах, не стоило бы трогать лысого прибалта.

- Герай, герай, товарищ сержант, давайте выпьем за мою жену, она у меня
такая же верная, как и у вас.

- А что ты про мою жену знаешь, если я сам не знаю ничего?! Домой не
дозвонился - никого не было. Они только сейчас пришли, может быть. Мне вот
теперь идти звонить надо. А я тут сижу. Кто по части сегодня?

Дежурным по части заступил капитан Сойкин, заместитель командира роты и
большой друг Сереги.

- Какой кайф, - восхитился Царенко, - Антоха по роте и Сойкин по части. Что
меня тут держит? Рандекявичус!

- Слушаю вас, товарищ сержант.

- Пошли позвоним женам и вы.... их по телефону.

- Это удовольствие не для меня, товарищ сержант. Я люблю, когда женщина
приходит ко мне.

- Ну тогда дай мне чью-нибудь гражданку, я пойду один.

Он одел кроссовки, джинсы и легкую куртку яркого оранжевого цвета.

- Антоха, пошли со мной.

- Служба.

- Да кого она чешет, твоя служба. Сойка по части, а он в свою роту не
суется. Ты постель отправил ему?

- Дневальный отнес.

- Вот и вся твоя служба. Спит он уже.

- Да есть мне чем заняться ночью. Я не хочу никуда идти, - отбивался Антон.

- Ссышь. Ну и сиди тут. Дай мне мелочи на автомат. По пятнадцать копеек.

Они долго топтались под оружейной комнатой, пока в тусклом свете ее ламп
отсчитывал Антон Царенко пятиалтынные.

- Шесть, больше нет.

- Спасибо, брат, мне хватит. У меня еще своих рубля на полтора есть.

Потом он ушел, оставив Антона в тишине и пообещав быть через час-полтора.
Но расслабиться Антону не удалось. Стоило двери, ведущей на лестницу,
хлопнуть, скрывая Царенко, как она вновь открылась, пропуская полночного
гостя.

- Ты зачем одел его попугаем? - вместо приветствия поинтересовался
вошедший. - Синий хвост, оранжевая грудь, понял?

- Ираклий, что тебе не спится?

- Я лицо при исполнении.

- Что, при исполнении не спят?

- Спят, но у тебя сработала сигнализация оружейной комнаты.

- И ты прибежал меня спасать?

- Помощник дежурного по части несет службу, понял?

- А дежурный?

- Спит.

- Это я под оружейкой Сереге мелочь менял. Контакт у нашей двери отходит.
Чинить надо.

- На почту пошел?

- Домой звонить.

- А то я поднимаюсь по лестнице, смотрю - гражданский человек идет, понял?
Думаю, точно: тебя связали, оружейку вскрыли, роту перерезали, а тут я -
всех свалил, одного убил, тебя освободил, понял? И мне отпуск.

- Не повезло?

- Э-э. Когда мне везло? Смотрю, попугай идет. Смотрю, Серега. Ты зачем,
говорю, так оделся. Тебя вся Москва увидит, понял?

- А он?

- А он говорит, не только увидит, но и услышит. Я, говорит, на Красную
площадь поеду, концерт Горбачеву спою, понял?

- Пьяный?

- Что пьяный? - Ираклий неожиданно возмутился. - Ты меня спрашиваешь:
"Пьяный?" - Я ему наливал? Я с ним пил? Ты не видел, как он пил? Ты в
Америку летал по делам, да? Куртку человеку не мог другую дать, черную или
синюю, понял?

Ираклий ушел и обиженно хлопнул дверью. У тумбочки облегченно вздохнул и
зашевелился дневальный, слившийся со стеной на время разговора.

- Боишься грузинов? - фыркнув, спросил Антон.

- Усих черных боюся, - признался дневальный, - шо грузынив, шо
азербайжанцив. Дыки воны. Куля у ных в голови.

- Что куля, то куля, - механически согласился Антон, прикидывая, что делает
в этот момент Царенко. По всему выходило, что как раз вызванивает он свою
благоверную. Если, конечно, до почты дошел благополучно. Но даже если это
не так, зависело от Антона теперь крайне немного, попросту говоря - ничего
не зависело, а потому и в голову брать все происходящее ему не следовало.

Антон лег на кровать и, закрыв глаза, прислушался. Внутри было молчание и
тишина.

- Ну и ладно, - подумал он, - тогда читаю Хлебникова.

- Придет кто - кричи погромче, - предупредил дневального и заперся в
умывальнике.

Его давно тянуло прочесть вслух "Ладомир". Что-то манило его в сплетении
хлебниковских созвучий, что-то ожидалось от них. Теперь не удержался, решил
послушать.

Но желания хватило ненадолго. Запнулся фразой "когда сам Бог на цепь
похож", встретив ее вторично. Даже не смыслом самих слов, а неожиданным
своим ощущением, пришедшим извне.

                      --------------------------------

                      --------------------------------

- Кажется, поймали его, - понял после минутного размышления, глядя в
черноту зимнего окна. - Точно, поймали.

Сойкин прибежал получасом позже.

- Где Царенко? - прошипел он, узнав из Антонова доклада, что "происшествий
в роте не случилось".

- Спит, товарищ капитан, - меланхолично отвечал ему Антон.

- Где спит? - глаза Сойкина подернулись матовой пленкой ненависти. - В
милиции он спит!

Они подошли к постели Царенко. На табурете перед ней лежала гимнастерка,
тускло отсвечивая двумя полосками лычек на погонах.

- Спит, товарищ капитан, - еще раз тупо повторил Антон, имея в виду
спавшего на этой постели.

Сойкин выдернул тело спавшего и развернул слюнявой мордой к свету:

- Это твой Царенко?

Антон молчал.

- Сдаешь дежурство одному из сержантов и отправляешься на гауптвахту.

- Один?

- Конечно, один, - Сойкин взорвался, - мне тебя не с кем отправлять. Дорогу
знаешь.

- Понял, товарищ капитан. - Антон снял штык-нож и повязку, пошел надевать
шинель.

Ночью грянул мороз. Антона прихватило к средине пути, хоть всей дороги до
губы было минут на семь-восемь. Ветер резал лицо и продувал шинель насквозь.

"Недурно выглядел Царенко в рыжей своей курточке при такой погоде, -
подумал Антон, - а ведь когда он уходил, было довольно тепло".

Ворота караул открыл не скоро. Спали все и носа не казали на двор.

- Зови начальника, - бросил Антон открывшему ворота, - я на губу садиться
пришел. - И через плац направился к зданию гауптвахты.

Сонный и озадаченный помощник начальника караула прибежал минутой позже.

- Царенко привезли уже? - спросил его Антон.

- Сидит, - отвечал тот. - А вот тебе придется возвращаться.

- Почему?

- Мест нет.

- Прямо как в гостинице, - восхитился Антон.

Царенко действительно сидел. Из оранжевой куртки учинил он себе подстилку и
пытался согреться, прислонясь к батарее спиной.

Антон загрохотал металлической дверью.

- Ты мне форму принес? У меня задница к полу примерзает, - встретил его
Царенко.

- Я садиться пришел.

- Вот и захватил бы по дороге. Мне к Балде утром идти. Не в этом же.

- Действительно нет мест? - переспросил Антон помощника.

- Ну что, я б тебя не посадил по-человечески, если б было куда?

- Верю. На улицу выходить очень не хочется. Все, Серега, - обернулся он
снова к Царенко, - пошел я назад в роту. Балду увидишь, - привет передавай.

- Балду мы вместе увидим, - утешил его Царенко, - не мешай спать.

Ночь Антон досидел в компании Ираклия, под боком у Сойкина.

- Старшина! - орал по телефону дежурный по части, - садись на метро и
приезжай в часть... Значит, на такси садись... Значит, пешком иди, твою
мать... Дневальным стоять будешь. На тумбочке... Случилось... Приедешь,
расскажу... Самоход в роте... Милиция... Любимец твой... Да... Все. Чтоб
через час был здесь.

Когда Сойкин закончил обзванивать командиров взводов и доложил ротному, под
окнами штаба уже грохотали сапогами роты, выведенные на зарядку.



XI

Машина пришла за ними в полдень. Часа за полтора до этого в камеру зашел
Мухин и предупредил: "Вылизывайтесь как можете, сегодня Сойкин везет вас к
Луженкову".

То, что вез их именно Сойкин, было случайностью - не оказалось в роте
свободных офицеров, - но случайность эта скалила зубы в ядовитой ухмылке.

- С Сойкой начали, с ним и заканчиваем, - проворчал Царенко, когда
начальник караула вышел.

- Хорошо, если заканчиваем. А если новый круг начинаем?

- Рот закрой! - взорвался Царенко. - Накаркаешь. Балда не самоубийца. Зачем
ему суд в части?!

- Слабая надежда, - подумал Антон, - но единственная.

Сойкин молчал всю дорогу, подняв усы над воротником шинели. Молчали и Антон
с Серегой. Антон, застыв, глядел в окно на засыпанную снегом Москву. Машина
миновала Матвеевское и в Кунцево свернула к Филям.

Он мало знал район Кунцева, да, собственно, и интересного в этих кварталах,
построенных за два последних десятилетия, было немного. Только вид станции
метро "Пионерской", близняшки киевской "Комсомольской", вывел вдруг его из
оцепенения. Он понял так же ясно, как ясно видел перед собой в морозном
воздухе декабря с детства знакомые очертания двух застекленных павильонов
станции, что складывается все очень плохо, что шансы отделаться беседой с
прокурором, если и остаются у них, то ничтожны, а всего вернее, нет у
Байкалова с Царенко этих шансов.

Совершенно точно знал в эту минуту Антон, что Балда - командир части
полковник Ушатников - переоценил свои дружеские банные отношения с
Луженковым. Хотел он разом припугнуть всех сержантов учебки, - все, что
положено, дескать, получите за каждый прокол и даже сверх того. Вот как эти
двое. Их судьбу уже не мне решать, тут будет все, как прокурор скажет.
Смотрите на них и учитесь. При этом рассчитывал Ушатников, что дальше
разговоров прокурор не пойдет.

Вот в этот-то расчет и не верилось Антону. Баня по четвергам баней, а
прокурорского хлеба не трожь, товарищ полковник.

Антон хорошо помнил недавний суд, проходивший в клубе части, когда для
бойца из соседнего стройбата, укравшего пару сапог, затребовал Семен
Петрович ни много ни мало - два с половиной года. Видимо, рассчитывал он
полгода уступить судье, а двумя оставшимися наградить парня. Но что-то не
сработало в судейском механизме. Не сложилось в тот момент, когда защитник
зачитал акт о состоянии сапог рядового N. на момент кражи. Три роты рыдали
от хохота, слушая этот акт. Пять отверстий неправильной формы насчитал
адвокат на голенище правого сапога солдата и одно круглое диаметром в два
сантиметра. Левый ни в чем не уступал правому. В итоге обязали парня
выплатить сорок пять целковых в армейскую казну к легкому неудовольствию
полковника Луженкова.

Неудовольствие это облеклось в десяток жалоб на судью, отправленных Димкой
Ступаком, по приказу Луженкова, всем судейским начальникам. Мертвой хваткой
держал свою добычу прокурор Филевского гарнизона, а потому не было веры у
Антона в крепость банной дружбы Ушатникова и Луженкова. Ну, разве что очень
старательно потрет Балда прокурорскую спину.

- Как там настроение у Ушатникова, товарищ капитан? - поинтересовался у
Сойкина Царенко, когда машина въезжала во двор прокуратуры. Тоже, видно,
шансы взвешивал всю дорогу, хоть и не подавал вида.

- Пусть тебя настроение Луженкова беспокоит, а Ушатников теперь ничего
изменить не может. Что вам сейчас Луженков скажет, к тому и готовьтесь.

Антона прокурор затребовал к себе первым.

- Товарищ полковник, младший сержант Байкалов по вашему приказанию прибыл,
- доложил Антон и только после этого посмотрел на Луженкова. Полковник
сидел у стены за большим столом, составленным из нескольких буквой "Т".
Лицо его огромным недожаренным блином выделялось на фоне грязно-синей
стены. Антону показалось, что красные прокурорские щеки лежат на погонах.

"Ну и ряшка", - поразился он. В углу кабинета, на краю стула, пристроился
Сойкин, держа в руках папку с бумагами. За спиной Антона хлопнула дверь,
вошел Ступак.

- Ты теперь арестованный, вот так и докладывай. А то, что младший сержант,
так это до поры. Садись, - прокурор кивнул на стул. Напротив Антона за
печатной машинкой устроился Димка. Прокурор, не глядя на них, чуть
обозначил шеей поворот в сторону Сойкина.

- Давай, капитан, что у тебя там? - Тот торопливо передал целую стопку
бумаг, в которых узнал Антон объяснительные записки, писаные им и Царенко
всем без разбора начальникам в части. Первой лежала самая короткая - в
комитет комсомола батальона.

- Это что? - чуть откинувшись на стуле, негромко спросил Луженков.

- Это, товарищ полковник... - начал объяснять Сойкин.

- Я спрашиваю, почему он позволяет себе издеваться над вышестоящими
организациями?! Написано не по форме! Даты не стоят! - Луженков, не читая,
перелистал остальные объяснительные и раздраженно бросил их на стол. Он
завелся сразу. Видно было, что не привык прокурор работать в спокойном
состоянии, потому Антон решил помалкивать и не давать хотя бы свежей пищи
для прокурорского гнева. Впрочем, тот в его помощи и не нуждался.

- Это серьезное преступление, и мы расследуем его по всем правилам. -
Прокурор взял со стола уголовный кодекс - Статья двести пятьдесят...
у-у-гу... нарушение уставных правил несения внутренней службы м-м-м... до
шести меся... вот! пункт "в". Если нарушение повлекло вредные последствия,
предупреждение которых входило в обязанности данного лица, - лишением
свободы до двух лет. Вредные последствия были - сержант ушел в самовольную
отлучку. Вот так! Это твоя статья, младший сержант. - Луженков бросил
уголовный кодекс на стол. - На этом мы с тобой расстанемся. Ненадолго.
Расследование не затянется. Кто там следующий, капитан?

"Интересно, - думал Антон, сидя у окна в коридоре прокуратуры, - чем он
будет пугать Царенко? О самоходе ни один уголовный кодекс не заикается,
следовательно, наши пять суток - это все. Для Сереги - все. А для меня?"

То, что картина в итоге получалась вполне абсурдная, утешало его мало - и
не такое могут выдумать эти рыла, что Луженков, что Ушатников. Для них
здравый смысл - понятие абстрактное и к повседневной жизни применимое слабо.

Однако в этой оценке Антон ошибся. Прокурор предложил Царенко примерить на
себя пятилетний срок. Кража одежды, предназначенной солдатами к отправке
домой. Каптер - соучастник.



- Он фантастику не пробовал писать? - спросил Антон Ступака, когда перед
отъездом они курили на улице.

- Он ее сначала пишет, а потом воплощает.

- Ну, хоть формально доказательства они тут собирают?

- О, формально больше чем нужно. И можешь не сомневаться, соберут.

Антон и не сомневался. Захотят - соберут. А причин не захотеть он не видел,
как не видел и своего шанса.



Но даже если есть он, если не плод он моих надежд, слабых и бескрылых,
следует ли спешить с его воплощением? Возможно, видимый выход - не выход
вовсе, но тупик. И такой исход лучше многих. Кажущийся выход может
оказаться входом в лабиринт, но выяснится это не раньше того момента, когда
надежда пожелает стать уверенностью. Сейчас они смотрят мне в спину и ждут,
обернусь ли я, приняв их правила, пойду ли дальше, отвергнув их. Возможно,
любой из двух этих поступков ошибочен, но третьего я не вижу. Сомненья мои
бесконечны, а время, жестокий тюремщик, неумолимо.



После обеда Антон позвал в камеру начальника караула.

- Могу я позвонить в штаб, товарищ капитан?

Мухин кивнул головой:

- Идем, позвонишь. Не Балде, я надеюсь.

- Тогда вы по соседству с генералом сядете, товарищ капитан, - засмеялся
Царенко.

- Не Балде, - коротко ответил Антон.

Номера телефонов штаба лежали в караулке под стеклом. Антон нашел нужный.

- Слушаю, майор Матвейчук, - голос особиста был слышен хорошо, и Антон
различил характерный украинский акцент.

- Товарищ майор, младший сержант Байкалов беспокоит.

- Рад слышать тебя, сержант, но ты лучше заходи ко мне, так поговорим.

- Не могу, товарищ майор, пять суток на гауптвахте досидеть надо.

- Так это у тебя камера с телефоном? - засмеялся особист. - Что
случилось-то?

"Неужели не знает? - не поверил Антон, - Не может не знать. Скорее хочет,
чтобы я в ножки без его помощи упал. Что ж делать, будем падать."

- Да знаете вы эту историю. С самоходом во второй роте.

- Но ты же не... А-а, понял, понял... Дежурным, значит, был. Да, нехорошая
ситуация выходит. Командир, скажу тебе, как собака злой и, причем, на тебя.
Хочет прокурора ввязать в это дело.

- Сегодня ездили к нему.

- К Семену Петровичу? И какие результаты?

- Пока никаких. Но хороших как-то ждать не приходится.

- Я знаю Луженкова. Знаю. Такое кадило раздуть может, что дай Бог. Но как
говорится, на каждую гайку... Хорошо, сержант. - По решительной интонации,
появившейся вдруг в речи Матвейчука, понял Антон, что тот принял решение. -
Досиживай свои сутки, а я тут поработаю. Но выйдешь с гауптвахты - сразу ко
мне.



Больше всего мне хочется проснуться. Дикие черные ночи и холодные звезды.
Теперь мне кажется, что был я здесь всегда. А то, что я помню, что было не
здесь, то было не со мной. Я читал это в книге, мне рассказывали это в
детстве, я выдумал все, - со мной этого не было. Высокие сугробы и резкий
ветер, люди с серыми лицами и красными зрачками. Они рядом со мной сейчас,
хоть раньше их не было. Их образ жизни непривычен, а мораль непонятна мне и
чужда. Но они живут так и жили всегда. И хоть я помню, что есть вещи,
делать которых не следует никогда, порой кажется, что передо мной открыты
области, в которых обстоятельства отсутствуют и мораль мертва.



XII

- В роту звонил, просил своих, чтоб сигарет купили, - объяснил Антон Сереге
свой странный телефонный звонок.

- У выводного попросить не мог? - подозрительно сощурился тот.

- В чайную "Мальборо" кишиневское привезли.

- Ох и любишь ты выеживаться, - возмутился Царенко. - Ну не хочешь "Астру"
курить, это я понимаю, так кури "Яву". Классные сигареты. Всем нравятся.

- Ну, мне не нравятся.

- Заколебал. Всем хорошо, тебе одному плохо.

- А к тому же, кто его знает, может этого "Мальборо" нам теперь несколько
лет не видать.

Царенко промолчал. Если в беседе с Антоном прокурор прогревал мотор и
только начинал входить в привычный режим работы, то Сереге Луженков
достался вполне взвинченным для того, чтобы выполнить все функции
прокурора, как он их понимал.

После обеда они придвинули стол к батарее и, завернувшись в шинели,
попытались на нем уснуть.

- В роте бы так поспать, - проворчал из-под шинели Царенко.

- Только хрен кто даст.

- Это точно, - согласился тот, стараясь вытянуть ноги на батарее.

За прошедший год Антон научился засыпать мгновенно при первом же удобном
случае. Это привитое армией качество скорее забавляло его, чем радовало.
Впрочем, было оно не единственным. Он сильно изменился с тех пор, как
сказал кому-то из первых своих армейских приятелей: "Они хотят, чтобы я рыл
их канаву от забора до обеда. Я ее буду рыть. Там, где они скажут и
столько, сколько они захотят. Но мнение мое о них не станет другим, и они
не заставят меня думать так, как хотят."

Он сильно изменился, несмотря на то, что саму эту фразу твердил едва ли не
ежедневно. Он не стал смотреть иначе ни на систему, погнавшую его с
третьего курса в строй, ни на тех людей, которым вынужден был подчиняться.
И все же согласился стать одним из них.

Причин тому было немало и основная - Москва. Антон хотел остаться в Москве,
и сержантские лычки не казались чрезмерно высокой платой за нее. То, что
они дают власть, воспринималось как приправа, острая компонента блюда, к
которой можно привыкнуть. Антон не знал, что власть подчиняет себе и того,
кому она дана, исподволь подменяя мораль силой. "Неподчинившийся аморален",
- вот единственное credo власти.

Он привыкал к ней постепенно, как привыкают к любому наркотику, едва
осознавая это привыкание. Правда, действие первой инъекции, хоть и была она
незначительной, Антон запомнил хорошо. Он вел на обед взвод, свой первый
набор, три десятка здоровенных лбов, только обувших сапоги и едва успевших
подшиться.

- Взвод, смирно! - скомандовал Антон на полпути к столовой, и парни,
которым впору было удивиться: "Да ты что, мужик, по такой-то жаре и
"смирно"? Давай за пивком лучше смотаемся и свалим загорать на очаковские
озера", - вдруг грохнули строевым шагом по раскаленному асфальту. Ощущение
власти было так неожиданно, сладостно и остро, что сержант Байкалов
почувствовал, как у него встает член.