тарец по слепу сбрушил долотом
себе руку, другой и вовсе помер -  от подъема ли тяжелого, а может, и сам по
себе  от ветхости. Мужской  замены  им не нашлось, и Савоня занарядил на эту
работу всех учтенных баб и свою жену Ульяну. Еще с год проканителились они с
овчарней, с одного боку даже дотянули до стропил, но  тем временем разводить
шубных  овец  на острове отменили, посчитали делом невыгодным, а дали задачу
гнуть обозные дуги, заготавливать кровельную щепу,  вязать метлы, а заодно и
запасать грибы. Но и эту нетрудную подать справлять уже было некому, так как
остров  к этому времени и вовсе обезлюдел. Подросший было  табунок  девок  и
ребят как-то незаметно разлетелся: кого подобрали в армию, кто подался в ФЗО
и леспромхозы, а кто и самовольно улепетнул в неизвестные  места без справок
и Савониных полномочий.  Савонины  сыновья тоже  не засиделись:  один ушел в
армию,  во  флот,  другой -  по  набору  на  фабричное  обучение.  Незаметно
поднялась  и последняя девка  Анастасея,  завздыхала и  тоже  запросилась из
дому. Прикинул Савоня женихов  в  деревне  - никого, примерялся  к соседнему
острову,  и там  тоже, выходило,  ни  единого.  Может,  в  каких деревнях на
материке  и были, да  не  искать  ветра в поле, и  отпустил  с  миром девку,
собрали с Ульяной ей подорожный сундучок. "Я как царь без царства,- разводил
руками Савоня по поводу своего бригадирства.- Власть дадена, а судить-рядить
некого. Во дела!"
 Лет  десять уже тому, как остыла  на ряпушной путине Ульяна. Обхаживала
ее по прежнему обычаю местная лекарка бабка Марья, отпаивала травами, что-то
нашептывала в подпечье. Но Ульяне становилось все хуже и  хуже. Следовало бы
вызвать настоящего лекаря, да ведь  какие на острове  телефоны? Мотора об ту
пору  и то ни у кого не было, чтобы сесть да на моторке слетать за доктором.
Одно слово - остров...
 Хотел  было  самолично  везти  Ульяну  в  неближнюю больницу,  но  бабы
всполошились,  отсоветовали:  куда,  мол,  по   такой  невзгоде,   затрясет,
заболтает на  волнах, вконец застудится. Да вскоре и попрощалась бескровными
губами, отошла...
 На другой  день гроб,  сбитый из отодранных  на  повети досок, несли на
островной погост все наличные жители  деревни, так что позади  никто не шел,
не  голосил,   некому   было.   Передние   углы  поддерживали  две  Ульяновы
одногодки-соприятельницы, безмужние солдатки, сзади домовину подпирали бабка
Марья и он сам, благо, что легка была покойница,  в  половину прежнего. Шел,
ничего   не   видя,  невпопад  тычась   скрипучим  костылем   в   неезженую,
затравяневшую  дорогу.  За его спиной шлепался, тянул к земле  заткнутый  за
пояс ярославский топор, который прихватил заколотить могильные гвозди.
 Хмурым небом низко  летели журавли, вскрикивали прощально. За проливом,
на соседнем острове меж сизой  ратью ельника  проступали пожелтевшие березы.
Онега, предзимне темнея,  валко ходила  меж  островами.  А здесь, на берегу,
пустынно  немела деревенская улица. Не гомонили на ней, как  прежде, мальцы,
не тюкали топоры у поленниц.
 Савоня, потерянно  возвращаясь  с  кладбища,  проковылял вдоль  посада,
постоял   в  онемелом  бездумье  середь  дороги,  свернул  в  прогон   между
заколоченными  избами.  Костылем  задел  вымахавший  на  тропе  можжевеловый
кустик, чуть было не упал и, неприязненно удивившись побегу, хватил под него
топором. Через несколько шагов встретил малолетнюю елку, рубанул и ее. Кинул
взгляд на огороды, на сенные деляны, а там  полно колючей молоди.  И уже  не
запихивая топор за опояску,  а держа его наизготовку, запрыгал  по пустырям,
ударился  валить  направо  и налево  наседавший на  деревню лес.  Рубился со
злостью, с  матюками,  в кровь изодрал руки, где-то потерял шапку - будто на
Куликовом поле.
 Шедшая   к  Савоне  поприбрать  в  дому  после  покойницы  бабка  Марья
остановилась, оперлась на клюку, уставилась на странное дело.
 -  Ушла  жисть,  так  чего уж... Ты б, воитель, сплавал-то, коль делать
неча,  в  Типиницы  да  привез  бы  мне карасину. А то  зима заходит, вослеп
насидишься.
 Зимы в Заонежье долги  и глухи. Трещат на морозе  избы, метет  проливом
поземка,  застит  соседние  заиндевелые  острова.  День  брезжит   невнятно,
размыто, и уже часу в третьем ползут из запечья вкрадчивые сумерки. А в пять
окно уже  кромешно темно:  к  нему  припала  и пристально и  одуряюще тягуче
глядится немая онежская  ночь. Ни  пароходного вскрика, ни заезжего  гостя -
мертво до самой весны,  пока не сломается лед. Долгой,  как  век, показалась
Савоне  та зима без Ульяны, некому слова сказать.  Отлежал все  бока в немом
коротанье,  порос бородой и, едва дотерпев до чистой воды,  наладил парус  и
укатил к пристаням, на люди. Корабли подваливали к погосту, большие и малые,
трубили  на все  лады, сходни  муравьино кишели приезжим  народом  -  другая
земля!  Была при Савоне  скопленная  пенсия,  всю спустил до копейки. Угощал
каких-то матросов, механиков,  неизвестно откуда взявшихся земляков,  кричал
кому-то, обнимая: "Ты  мне друг али нет? Друг, говори? Тади достань мотор на
лодку. Нету мне никакой жизни без нево. А иконку - это пожалуйста, это я для
тебя  доставлю,  раз  интересуешься.  Это  пустое".  И  стукнув  кулаком  по
ресторанной столешнице, заводил ломким дребезжащим голоском:

 Какая на сердце кручина,
 Скажи, тебя кто огорчил...

 Зачастил Савоня к погосту, а  заодно то иконку  с собой  прихватит,  то
старый рушник, то  туясок обветшалый. Спрашивают люди,  почему ж не уважить?
За ценой не стоял, больше дорожил компанией, застольной беседой. "У нас этой
истории  навалом,-  говорил  он.-  Сколь времен  копилось,  дак..."  Сначала
подбирал всякую рухлядь в собственном  дому, а когда  запасы поиссякли, стал
заглядывать в чужие  брошенные хоромины, покинутые со всем обиходным скарбом
- с горшками в печах и святыми угодниками по красным углам.
 Этот никчемный товаришко разбирали у него на удивление бойко.

4

 Савоня подчищает дно  ямы,  хозяйственно оглядывает  свое творение и по
выдолбленным  в  стене  печуркам  выбирается  наверх. Там  он усаживается на
бруствер, неспешно раскладывает на  колене разнокалиберные дареные сигареты,
выбирает  самую  долгую,  закуривает,  а  остальные   складывает  в  помятую
папиросную пачку.
 Экскурсанты все  еще толкутся у дебаркадера.  Молодежь  затеяла бросать
гальку, и остальные глядят, как по воде затона скачут в многократных прыжках
низко пущенные плоские камешки. Но вот с полдороги что-то кричит теплоходный
затейник, машет лентами  купленных билетов,  и все идут к нему,  вытянувшись
долгой  цепочкой по зеленому  взгорку. Савоня  прячет  лопату  в  кустах  и,
припадая на ногу, плетется следом.
 У  новых,  еще  не  успевших  посереть  рубленных  под  старину  ворот,
отделяющих музейную часть острова от остальной территории, приезжих  ожидает
местный экскурсовод. "Михалыч!" - еще издали узнает его Савоня  по невысокой
кряжистой фигуре  в  безрукавой синей  тенниске.  Савоня питает  к  Михалычу
особое  почтение  за  то, что Михалыч родом  тоже онежанин,  долго  обучался
своему ученому делу в Ленинграде и теперь  снова  возвратился  сюда, в отчие
места.  Ему  нет  и тридцати,  строг  лицом  и смышлен бойкими нетерпеливыми
карими глазами, но,  несмотря на свою  ученость, Михалыч, однако, не позабыл
исконного обонежского ремесла и при случае  мог  показать, на  что  способен
топор в его крепких руках.
 Пока  туристы разбираются у  ворот  с  билетами, Михалыч  прохаживается
взад-вперед  и,  глядя  себе  под  ноги, нетерпеливо  пошлепывает по штанине
самодельной указкой. Савоня протискивается к нему сквозь толпу,  протягивает
руку.
 - Здоров,  Михалыч!  -  говорит  он, немного  важничая  перед  публикой
оттого, что может вот так запросто подойти к экскурсоводу.- Ты поведешь?
 Михалыч молча кивает и пожимает руку.
 - А и достается тебе, гляжу! - весело сочувствует Савоня.- Сегодня еще,
поди, подвалят.
 - Обязательно.
 - Тыщ на сорок уже перебывало, а?
 - Побольше!
 -  Ай-йя-яй!  - с  радостным  изумлением  качает головой  Савоня.-  Што
делается! Столботворение ерехонское! И едут, и едут...
 - Ничего, зимой отоспимся.
 - А ить раньше как, вспомни, Михалыч... Тишина-а! Я на этом острове...
 -  Погоди, потом,  потом...-  нетерпеливо  прерывает его  экскурсовод и
входит в гущу народа.
 - Ага, потом... Ясное дело...- соглашается Савоня, оставаясь в стороне.
 Михалыч  шлепает  указкой по  ладони, громко и строго требует тишины, и
ветер треплет его непокрытые волосы.
 - Товарищи, товарищи! Прошу две минуты внимания!
 Михалыч   называет   свое   имя    и    объявляет,    что   осматривать
историко-архитектурный ансамбль  поведет он,  а потому просит на  территории
музея не курить, а также самовольно никуда не отлучаться.
 - Осмотр будет вестись по измененному  маршруту,-  трубно провозглашает
он,-  ввиду  того, что  доступ  в  храмы  Покрова  и  Преображения  временно
прекращен  по случаю  киносъемок.  Коллекцию  Преображенских икон постараюсь
показать на обратном пути.
 За каменной оградой погоста бодро взыгрывает музыка, Михалыч  морщится,
словно бы у него заломило .зубы, и обрывает свои разъяснения:
 - Все ясно?
 - А какое кино снимают?
 - Эстрадное обозрение "Белые ночи". Для телевидения. Есть еще вопросы?
 - Ясно! Ясно!
 - Тогда пошли-и!
 Как полководец шпагой, Михалыч взмахивает указкой,  тычет ею куда-то  в
поле, и, нагнув голову, решительным спорым шагом ведет толпу в обход храмов.
 - Этот проведет! - одобряет Савоня.- Этот покажет! Башковитый парень.
 Внизу у  берега  мелко тарахтит на  катере  движок.  От него к  воротам
погоста тянется кабель. Вчера, когда это все устраивали и налаживали, Савоня
пришел  посмотреть и хотел  помочь  что-нибудь поднести. Он поднял  какой-то
черный ящичек с медными застежками и пошел было  с ним от катера на взгорок,
но  ихний начальник  в  темных очках и  в большой лохматой  кепке  не понял,
погнался за Савойей и стал кричать: "Товарищ, положь! Това-а-арищ,  положь!"
Савоня, конечно, положил и пошел прочь,  а  начальник  подобрал ящик  да еще
погрозил вслед пальцем.  Теперь  артисты  наглухо  затворились на погосте  и
никого к себе не пускают.
 Савоня отыскивает в створах ворот щелку, прилаживается к ней глазом. На
высокой  паперти Преображенской  церкви,  освещенной  направленными  на  нее
фонарями,  поет молоденькая  чернявая певица  в белом  голоколенном  платье.
Позади  нее переминаются, раскачиваются из стороны в сторону человек  восемь
поджарых  певцов  в  черных  папахах и ярко-красных  бекешах с кинжалами  на
поясах, и  все восемь  с одинаковыми  усиками. Девка  тянет низким  мужицким
голосом, и Савоня даже не сразу догадался, что поет именно она:

 Лэтят утки-ы-ы, Лэ-тят у-у-уткы-ы...

 Певица, пальцами прищелкивая  себе возле  серьги, после  каждого запева
спускается на один порожек ниже и долго топчется, перебирает ногами на одном
месте, будто месит глину.

 Ы два гуса-а-а-а...-

 подхватывают певцы в бекешах, и лица их при этом страдальчески скорбны.
Тянут они,  наоборот,  тонкими голосками, как бы по-бабьи,  так  что  Савоня
кривится и досадует от неладности пения.

 Иэх, кого лу-у-ублу...-

 басит девка и спускается еще на один порожек.
 -  Пошто она  так-то, по-жеребчиному? - сердится  возле  дырки Савоня.-
Бабе  надобно голосить, оказывать  голос. Баба серебром  должна брать, всему
делу венец! Пошто  над песней-то изголяться,  мучить, крылья ей выкручивать,
лету не давать...
 Музыка  неожиданно  переходит  на  что-то  веселое,  торопливое, сквозь
гармошку и дудки просыпается гороховая дробь бубен. Один из  певцов  с гиком
выпрыгивает  из  строя,  проносится по  паперти,  окарячивает  верхом перила
крыльца, взвизгивая, съезжает на заду вниз, ловко, лихо соскакивает на землю
и, раскинув  широкие  красные рукава, начинает вертеться  на одной  ноге, на
скрюченном  носке так, что мелькают то усики,  то  затылок.  Плясуна сменяет
другой, после чего по разбежавшимся на обе стороны перилам скатываются сразу
двое - один  направо, другой  налево - и  принимаются  наскакивать  друг  на
друга,  звякать  сабля о  саблю. Плясали и  еще  на всякий  манер: один,  не
выпуская из рук гармошки, перевертывался  через  голову,  другой подбрасывал
бубен,  и  пока  тот,  позвякивая  побрякушками,  взлетал  под  самый  конек
церковного крыльца,- танцор успевал похлопать себе по сапожкам...
 Но  вот к  танцорам подбегает  тот самый  начальник  в лохматой  кепке,
что-то недовольно  кричит, машет  на  плясунов руками, и  те, тяжело  дыша и
утираясь папахами, понуро лезут на крыльцо и начинают все сначала.
 - А ить тоже работка...- удивляется Савоня.- В мыло мужиков вогнал. Дак
и  то:   коня,  бывало,  почнешь  к   хомуту   приучать,   весь  измочалится
конишко-то... А без хомута и овса не дадут... Во всем усердие требуется.
 Он отстраняется от дырки,  некоторое  время в раздумье стоит у запертых
ворот, потом ковыляет вдоль стены на луг, поглядеть, что там делается.
 На  дальней  холмушке  возле  часовни  святого Лазаря примечает людскую
толчею,  видит даже, как жестикулирует,  машет указкой Михалыч,  и  неспешно
бредет туда по тропе сквозь поясные травы. Там он приземляется позади толпы,
воровато  достает  сигаретку  и,  покуривая  из  рукава,  прислушивается   к
Михалычеву голосу.
 - ...Сооружение это относится к древнейшему культовому зодчеству ранней
Руси,- доносятся чеканные слова Михалыча.- Это так называемый клетский храм.
Основу церкви составляет обыкновенная клеть, какие здешние  смерды рубили  и
для  бытовых  построек.  Различие  только в  оформлении  кровли. Однако  это
небольшое строение превосходит своей древностью все наиболее известные храмы
поонежского и беломорского Севера. Примерная дата его закладки возносится  к
временам Дмитрия Донского, то есть стоит эта церковь без малого шесть веков!
 По  напевному и  торжественному  звучанию голоса и  по тому, как  белой
молнией мелькала  самодельная  можжевеловая  указка, Савоня сразу угадывает,
что Михалыч уже  распалился и будет  теперь молотить,  позабыв  про  время и
самого себя. Который год слушает его Савоня и каждый раз
 внимает с детским восхищением, наслаждаясь музыкой высоких  и подчас не
совсем понятных слов.
 -  Я прошу вдуматься в эту цифру - шесть  веков! -  призывает Михалыч и
палочкой отбрасывает со  лба растрепавшиеся  волосы.- Можно  прикоснуться  к
этим седым  стенам руками,  и вы ощутите естество тех сосен, которые  шумели
кронами над русской землей еще  во времена татарского нашествия, а может,  и
того  раньше, в  славную пору Юрия Долгорукого, заложившего самую Москву.  И
тем  не менее как свежи еще  следы топора,  как отчетливо прослеживается его
искусная  и вдохновенная работа, снимал ли он вот этот сучок,- Михалыч тычет
в  стену указкой,- еще и теперь пропитанный янтарной  смолой, или рубил этот
порог,  этот алтарь,  эту дивную луковку...  Перед вами гениальное  творение
безвестных  русских  умельцев, и  вам  бы  следовало  снять  шапки.  Это  не
церковь,-  если хотите,  это стихи, это  песня, товарищи!  Потом  были  Иван
Грозный и посрамление Орды под Казанью,  был царь Борис и нашествие  шляхты,
великий  бунт протопопа Аввакума и боярыни Морозовой,  был бурный Петр, были
Пугачев, Наполеон и прочее и  прочее. Сколько потом  еще было всего на нашей
многострадальной  Руси и тоже прошло... А порог этот и  по сей день остался.
Вот он! Должно быть, так же, как и теперь, у этого порога цвела белая кашка,
курчавился бурьяном, гудел,  сердился  шмель,  когда  запутывался в травяных
тенетах...
 Савоня закрывает глаза и, слушая так,  одобрительно  кивает головой. Он
любил,  когда рассказывали про дерево,  про  топоры и постройки, а потому не
удерживается и подсказывает:
 -  Ты, Михалыч, про крышу им  порасскажь, про крышу.  Ить  не хитро  на
первый погляд, а поди, сработай так-то!
 - Прошу не перебивать! - строго кашляет в кулак Михалыч, однако, сделав
паузу, широко взмахивает к небу  указкой:  -  Хочу обратить ваше внимание на
завершение кровли.  Здесь  мы видим  так называемый конек. Правда, внешне он
нам  не напоминает никакого изображения, он  предельно прост Но в  том-то  и
дело, что...
 И опять запел  Михалыч, и, довольный, зажмуривается Савоня,  нежит себя
рассказом  о  коньке. А  рассказ-то всего о  сосновом  комле, положенном  по
самому  гребешку  кровельки, про то, как он, оказывается,  воздушно-легок  и
невесом и так как-то хитроумно срезан на самом окончании, что кажется, будто
хочет вспорхнуть и остроклювой птицей улететь в онежские дали.
 "Верно,  верно говорит",- сладко млеет Савоня  и сам любуется и видит в
нем диво-птицу.
 От   толпы  отделяется   светлоголовый  паренек   в   голубой   куртке,
простеганной крупными клетками, опускается на траву рядом с Савойей.
 - В ногах правды нету, верно б-батя? - говорит он с запинкой.
 -  Дак  и  посиди,-  притишая  голос, дружелюбно  соглашается  Савоня.-
Отсюдова тоже  слыхать. Тут ежели все рассказывать -  делов много!-  Савоня,
радуясь  возможности поговорить,  пододвигается  к  парню.- Вот, к  примеру,
откудова она есть,  часовня эта... Она  ведь допрежь не здеся стояла,  не-е!
Она стояла  на Муромском острове. Вот где ее законное место. Это  ежели тебе
пояснить, как верст на  шестьдесят  отсюдова по  воде. Конешно, разобрали ее
всю, а то как же.  Пометили бревна и раскидали. Целиком ее  нежели довезешь?
Не шутейное дело... Дак и опять же: кто таков Лазарь? Он-то в поспешности не
сказал, Михалыч, а я тебе скажу...
 - У  нас в Калуге  тоже всяких  ц-церквей дополна,- перебивает  парень,
отмахивая  со  лба  косой чуб,  похожий на  птичье  крылышко.-  Не  бывал  в
К-калуге? Циолковский, между прочим, жил.
 Кто таков этот самый Ци.., Савоня слыхом не слыхивал, не знал и про то,
где   находится  Калуга,  велик  ли,  мал  ли  городок,  а  потому  виновато
промешкивается,   но  вскоре  опять   возвращается  к  прерванной  беседе  и
принимается  рассказывать   про  Лазаря,  какой  это   был  непреклонный,  с
характером старец,  как пришел  он на  Онегу-озеро  из  грецких земель и как
соорудил  себе среди ненасытных болот одинокую хижу и  крест возле нее и как
хотели  сжечь  его,  Лазаря, некрещеные лопяне, дикие сыроядцы, но не смогли
одолеть!
 - Сто  пять годов прожил! - восхищенно  поверяет  Савоня, слыхавший эту
историю  то ли  от своей  бабки,  то ли от деда,  а может,  и еще от кого из
старожилов, хранивших старые книги.- Во какой смоляной был, Лазарь-то!
 - Не знаешь, пиво есть в р-ресторане? - спрашивает парень.
 - В нашем-то? Должно быть, а то как же.
 - Башка, понимаешь, т-трещит...-  морщится парень  и сплевывает себе на
ременные сандалии.- Вчера немножко д-долбанули.
 - Усадку голова дает,- понимающе  сочувствует Савоня.- Дак  пиво должно
быть. Подовчера завозили. Только бочковое.
 - ...Теперь об окнах,- долетает голос Михалыча.- Мы имеем здесь  дело с
так называемыми волоковыми окнами...
 -  Понимаешь,  только  Вытегру  проехали,-  опять  сплевывает  парень,-
смотрю, ребята зовут. Пойдем, говорят, б-белые ночи встречать. Ну и пошли...
А тут б-бабы подвернулись. Вон они стоят... Вон та,  в белом свитере.  И  та
вон, высокая, в коротких штанах которая...
 - Дак ясное дело! - кивает Савоня.- Ежели бабы.. оно конешно...
 - Ну и з-завелись...
 - Стекол в  то время  в простых  сельских  храмах  еще  не было,-  поет
Михалыч.- И  окна задвигались, как видите, или по-тогдашнему заволакивались,
изнутри дощечкой. Отсюда - волоковые...
 - Крепко ж-жахнули, понял?
 -  ...Существует  другой  тип  окон,  характерный  для   более  поздних
построек...
 - Владлена Андреевна,- переговаривается кто-то в  толпе.- Не помните, я
замкнула каюту?
 - Не обратила внимания.
 - А то у меня там плащ остался на вешалке.
 - Кажется, замкнули.
 - Ужасно стала  рассеянная. Я  уже имела  счастье  в  Суздали  вот  так
оставить  номер... Вовик,  Вовик,  не становись  на  порог,  детка! Он может
п