раз  что-то  такое  говорил...  Что-нибудь
натворил, да?
 - Бывает, Шурок, бывает...
 - И что ты будешь делать, несчастный?
 - Поеду к бабке в Тюмень, у  нее там корова. Или к Димке в Калугу. Буду
помогать ему отливать зубы для пенсионеров.
 - А  разве наш маленький Дима протезист? - изумляется Шурочка.- Димчик,
правда? Ты зубной техник? Ни за что не подумаешь!
 Дима-маленький, сияя золотым зубом, прикладывает бутылку к сердцу.
 - Какой-то там отливщик в платной стоматоложке,- хохочет Дима-большой.
 - Так точно, в б-блатной! - выпаливает Дима-маленький.
 -  Но  калым  имеет.  Так что можешь  выходить за него  замуж.  Правда,
зашибает маленько. Все брови стер.
 - При  чем  тут брови? -  не понимает Шурочка, и оттого все  взрываются
дружным смехом.
 - На бровях ходит!
 - Ладно трепаться! - смущается Дима-маленький.
 - А хотите номер? - регочет Дима-большой.- Это как я в первый раз с ним
встретился.
 - Брось, ну с-сказал...- еще больше краснеет Дима-маленький.
 - Захожу, значит, в туалет... Где-то под Кимрами. Смотрю, стоит, чуб на
глаза, в  зеркало глядится. А самого ведет из стороны в  сторону,  мордой не
может попасть в зеркало.
 За столом прыскают.
 -  Ты  чего,  спрашиваю,  дверь  ищешь?  А  он  мне:  с-слу-шай,  друг,
ув-в-важь... Познакомь с  какой-нибудь...  А я,  приедешь ко  мне в  Калугу,
з-зубы тебе з-здeлаю...
 - Ой, не  могу!  - виснет на руке Димы-маленького Шурочка.-  Бедный мой
Димульчик! И что же?
 -  Сам,  говорю,  не  можешь  познакомиться, что  ли? А  он:  всех  уже
расхватали,  падлы!  Есть,  говорит,  одна,  в  семнадцатой каюте, да у  нее
ангина, горло перевязанное, не хочет со мной р-разговаривать.
 И опять дружный взрыв хохота, смеется и сам Дима-маленький.
 - И ты пообещался? - топочет в изнеможении Шурочка.
 - А как  же! А иначе не  уходит. Там же, в  гальюне, заключили трудовое
соглашение.
 - Ну хохмач!
 - Предложил познакомить с одной. Вы все ее знаете, толстая такая, чулки
все на палубе вяжет.
 - Тетю Феню? Ой, обхохочешься!
 - А  ему  какая разница? Ему было  уже  не  до  Фени...  Ага,  говорит,
уважь... Отвел я его в его же каюту, он сразу и захрапел, отбросил копыта...
А на другой день заходит, головой крутит: я, говорит, вчера б-бузил... Это я
так... А зубы, говорит, я тебе и затак з-зделаю. Приезжай только в Калугу.
 Рита  пересаживается  к  Диме-большому,  запускает  руку в его  брючный
карман, достает сигареты.
 -- Что, подруга, перекур? - трясет он смоляным чубом и, облапив Риту за
плечи, поет ей шутливым баском:

 Пусть удобства мало, пусть погоды вьюжны,
 Не волнуйся, мама, мы туда, где трудно...

 Савоня, храня в себе праздничное настроение, радуясь веселому застолью,
участливо  слушает,  о  чем  говорят  гости, потом  и  сам пытается  завести
разговор со своим тихим молчаливым соседом.
 -  Время и  нам  покурить, дак...-  наклоняется  он  к Гойе  Надцатому,
протягивая ему обшарпанную пачку "Севера".- На-кось моих, простецких.
 - Спасибо,  не  курю,- отстраняет папиросы Гойя  Надцатый.-  Как-то  не
научился.
 - Это ты правильно. Наука никудышная... Из какой местности будешь?
 - Из Куйбышева.
 - Так, так...- кивает Савоня.-  В Москве бывал, а там не приходилось. В
Москве у меня дочка, Анастасья.
 - Дочь? Вот как!
 - Ага. Меньшенькая. Поначалу просто так  поехала, разнорабочей. А потом
как-то  изловчилася,  школу  закончила,  а  заодно и  институт.  Да  там же,
в,Москве, и замуж вышла. За своего учителя. Правда, мужик уже в годах, но из
себя видный, справный такой.
 - Это хорошо,- кивает Гойя Надцатый.
 -  Живут,  куда  с  добром! -  вдохновляется  Гойиной похвалой Савоня.-
Кобелек  у них лохматенький,  дак и  тот  на диване спит. Это  как  побанят,
побанят его, рушником оботрут, и - на диван, на  подушку. А ежели  прогуляют
по  улице,  до  ветру  или  так  чего,  дак после того непременно  лапы  ему
споласкивают. Это чтоб паркеть не пачкал.
 - Зачит, погостили в столице?
 -  Погостил! Дак  я  хотел и на  зиму там остаться,  чего мне тут зимой
делать? Ан нельзя! Без пачпорта не дозволяют.
 Насчет этова  в  Москве  бо-о-ольшие сторогости. Анастасья мне говорит,
так, мол, и так,  был милиционер, справлялся, кто таков, почему без пачпорта
проживает... Жалко, говорит Анастасья,  жалко отпускать тебя,  папаня, пожил
бы ты  у меня в свое удовольствие, да, вишь, нельзя. Давай, говорит, поезжай
себе, а то мужу могут быть неприятности по службе.  Лучше мы  когда  к  тебе
приедем. А я и верно, совесть потерял, две  недели без никакой бумажки живу,
на  лифте катаюсь. Они это на службу, а  я шасть на  лифть, да и к зверям. У
них через дорогу звери всякие, двугривенный билетик. И сижу-посиживаю,  уток
на  пруду хлебушком  кормлю.  Дак так-то  и  всякие без  пачпортов понаедут,
колбасу  московскую  есть!  Непорядок  получится!  Ты  сиди  там,  где  тебе
положено, верно я говорю ай нет?.. Дак из какой, забыл я, местности-то?
 - Из Куйбышева.
 Савоня наморщивает лоб, но не находит в своей памяти такого города.
 - Не-е, не слыхал! - добродушно сознается он и тут же оправдывает себя:
- Теперь к нам со всяких местов едут, каких-никаких! А то дак и иностранцы.
 - Иностранцы тоже бывают? - вежливо справляется Гойя Надцатый.
 - А то как же! Целая пропасть! Шляпа так, шляпа этак...
 - Наши ведь теперь тоже в шляпах,- замечает Гойя Надцатый.
 -  Не-е,-  смеется  Савоня.-  Нашего сразу  видно, какой  он  шляпой ни
прикрывайся... А эти ходят, разглядывают, аппаратов по две - по три штуки на
шее нацеплено.  И на  меня иной раз нацеливаются:  "Карош,  карош!" - Савоня
пальцами  изображает,  как  его ловят  в объектив  иностранцы.-  Только я не
даюсь. Он только на  меня наметится, а я картузом да  и  заслонюсь.  А  то и
задом к нему поворочусь.
 - Это почему же? - включается в разговор Несветский.
 - Э-э, парень! - торжествующе грозит  ему пальцем Савоня.- Я их хвокусы
знаю! Пусть кого надо снимают.
 -  А вот скажи мне,- Савоня обращается уже через  стол  к Несветскому.-
Как это понять? Вот стоит она, церква, и все  на нее глядят  и удивляются. И
большие деньги плотют, дай только доехать до наших местов, посмотреть. Так?
 - Так...- согласно кивает пробором Несветский.
 -  А  пошто  раньше на нее никто  не глядел? Парохода плывут, и все  до
единого мимо. Не замечают теих церквей,  как  ежели б их и  вовсе нету.  Вот
скажи!
 Савоня  сощуривается,  пытается  поймать  и  удержать  на  себе  взгляд
Несветского, но тот выжидательно молчит, барабанит пальцами по столешнице, и
Савоня продолжает:
 -  У  меня  на  Спас-острове  дружок  есть  давний,  Мышев.  Теперь  по
плотницкому  при  музее. Летом в сорок девятом годе заехал я к нему покурить
да  попроведывать.  Глядь,  и  начальство вот оно из  району. Справился  тот
начальник  про колхозные  дела,  все свое спроворил  и  уезжать  собрался. А
церкви  середь  острова  стоят,  никак  их  не минешь.  Повернул  он  на  их
поглядеть. Походил это  он  по  погосту, поприщуривался.  Мы  с Мышевым тоже
недалече топчемся,  што,  мол,  скажешь.  Дак  и  што  сказать,  это  теперь
постройки обихожены да прибраны, ученые к ним приставлены, каждую досочку на
учете  содержут. А тади  ограда  была порушена, дурная травина из-под порога
прет, скотина  шастает.  И  говорит  тот  заезжий  человек: разобрали бы вы,
мужики, этот  хлам. Завалится, дак и ушибет  кого.  Сколь  под ним-то  пашни
занято, под погостом. Не то, говорит, хоть одни купола посбросайте.
 Савоня отрывает  от  рыбьей головы плавничок,  тянет  ко рту, но тут же
откладывает:
 - А  теперь вон  оно как повернулось! Не успеет один  пароход с гостями
отчалить, вот тебе сразу  оба-два, успевай только  принимать да  показывать.
Што за причина? Должно, указание какое дадено - на церкви глядеть.
 Дима-большой откидывает голову в раскатистом хохоте.
 - Дак, а чего?  - растерянно  мигает и тоже  смеется  Савоня.- А иконку
теперь и не показывай на пристани. Это как набегут, как почнут отнимать друг
у дружки! Каждый норовит себе ухватить. А  то дак одно лето детишек привезли
да с  учителем.  Посадили их на  камушках,  и давай  они  церквя каждый себе
срисовывать.  А  учитель  меж  ими  ходит  и  поглядывает.  И  так  это  все
усердствуют. Уж, думаю, не из семинарии? Не к духовному ли званию обучают?
 - Это,  папаша,  хорошо,-  учтиво поясняет Гойя Надцатый.- Народу  надо
знать себя, свое прошлое.
 - Не-е! - мотает головой заметно охмелевший Савоня.- Я тебе так  скажу,
начистоту:  народу никак  не с руки на  церквя  глядеть. Ему, к примеру, лес
надо сплавлять, лен дергать... Когда ему на пароходах кататься? Сто целковых
платить за это - не-е! Не поедет, верно говорю! И иконки ему не надобны.
 Несветский неожиданно  заспорил о  чем-то с  Гойей Надцатым, и  Савоня,
видя, что его уже не слушают, договаривает самому себе:
 -  Оно ведь как: у кого  рот,  тот  и  народ...  Вон  в  Вытегре так-то
глядели,  глядели,  да и  сгорела  церква  в одночасье.  Семнадцать куполов,
матушка. С самого Петра простояла. Не-е, ты мне не говори!
 Спорили  об  иконах.  Гойя  Надцатый,  нервно комкая бородку,  пытается
что-то возражать, но  Несветский, на  макушке которого  задиристо топорщится
петушок, запальчиво перебивает:
 -  Брось,  брось, все  это мода! Я в Третьяковке  специально  наблюдал.
Вваливается  этакая мадам с  авоськой и:  где тут Рублев? Ах  как прекрасно!
Перед рублевскими досками всегда  толпы,  и каждый старается  изобразить  на
своей физиономии глубокомыслие.
 - Ну почему же изобразить...
 - Потому что никак не реагировать на эти доски считается неприличным.
 - Но при чем тут дама с авоськой? Надо говорить о сути явления.
 - А вот тебе  и суть! -  перехватывает Несветский.- Нам ужасно хочется,
чтобы и у нас была своя эпоха Возрождения. Но этот  твой Рублев - мальчик  в
коротких штанишках по сравнению с тем же Леонардо да Винчи. У того пластика,
анатомия, формы,  вполне доступные пониманию человеческие образы из плоти  и
крови. А что у Рублева? Плоско, примитивно!
 - Вы это серьезно? - изумленно выговаривает Гойя Надцатый, и его серые,
широко  распахнутые  глаза  смотрят  на Несветского с горьким недоумением  и
болью.
 - Мальчики, мальчики! -  пытается  вмешаться Шурочка.-  Давайте лучше о
чем-нибудь другом. Ну что вы все: Рублев, Рублев, честное слово!
 - Давайте,  ребяты, споем.- Савоня теребит Надцатого  за рукав, но Гойя
не слышит.
 -  Нет, позвольте...- Гойя, бледный  от выпитого вина  и волнения, даже
привстает с лавки.
 Савоня  отмахивается  от  спорщиков  и,  обхватив  голову  ладонями,  в
одиночестве сам себе наговаривает песню, уже давно шевелившуюся в нем:

 Гляну я далеко - там озеро широко,
 Озеро широко, да белой рыбы много...

 И, почувствовав от этих  слов счастливый и щемящий озноб, тихо, под шум
спора, отпускает свой слабый и неверный голос на волю:

 Ах, да озеро широко, ай да белой рыбы много-о,
 Дайте, подайте ой да мне шел-ковый нево-о-од...

 Но  Савоню  никто не слушает.  Несветский  с  насмешливым торжеством  в
голосе выкрикивает:
 -  На леонардовских  мадонн не только молиться, но  и  жениться  на них
хочется!
 -  Но если  хотите знать, образы  Рублева превосходят  да  Винчи  своим
внутренним драматизмом...
 - Ерунда! - обрывает Гойю Несветский.
 -  Ну дайте же  мне сказать,-  еще больше бледнеет  Гойя Надцатый.-  Вы
постойте  повнимательнее  перед  его досками,  вглядитесь. Рублевские  глаза
будут потом  преследовать вас годами. Итальянцам этого было не дано при всей
их живописности.
 - Дак давайте споем,- снова просит Савоня и не получает ответа.
 Рита и Дима-большой, окутанные папиросным  дымом, уже давно отключились
от общего разговора.  Дима, притянув к себе Риту  за талию, что-то бубнит ей
на ухо,  мотает растрепавшимся тяжелым куделистым чубом перед  ее очками. Та
косит  на него  из-под  очков  близорукие  хмельные  глаза и, меланхолически
усмехаясь  Диминым  нашептываниям,  выпускает  в сосновую  хвою над  головой
колечки сигаретного дыма. Потом молча встает  и, нетвердо  переступая своими
сохатиными ногами  через валежины, удаляется к ельнику, что темнеет на задах
сторожки. Через  некоторое  время, хватив залпом водки из чьего-то стакана и
забрав с  лавки  Ритину  болонью, Дима-большой  уходит  тоже,  грузно хрустя
сушняком.
 - Пойду дровец пособираю...- оборачивается он с усмешкой.
 -  Давай  ломай  сухостой!  -  подмигивает  Дима-маленький, разливая из
бутылки.- Кончайте вы орать, о-охла-моны! Шурок, давай дерябнем с  тобой! Ну
их всех к ч-черту!
 - Ну хорошо,- наседает Несветский.- Давай возьмем эту самую  церковуху,
которую  нам  сегодня показывали...  Святого  Лазаря,  что  ли? Называют  ее
уникальной древностью, то-се... Но  что в  ней особенного? Ну скажи  честно,
что ты нашел в этом Лазаре?  Да ничего! Какая-то  баня с крестом... И потом,
когда рубили этот убогий  курник, уже давно стояли  действительные  шедевры.
Возьми хотя бы храм святого Марка в Венеции. Или Петра и Павла в Риме, Софию
в Константинополе. Да куда там!
 - Ну зачем  же... Зачем же такие произвольные сопоставления? Дело  ведь
не в том, кто раньше!
 - Давайте, я  вам свеженького налью,- предлагает Савоне  Шурочка, видя,
как тот пытается подцепить непослушными пальцами все ту же рыбью голову, что
лежала перед ним на мокрой  газетке  с  самого  начала.- Вы совсем ничего не
съели. А то опьянеете...
 - Не-е! - мотает головой Савоня.- Я не пьяный!
 Он неловко,  засидело встает, роняет  с  колена картуз и долго ищет его
под  столом в чьих-то ногах. Найдя же картуз, опускается  на плоский  камень
перед  меркнущим костром, подбрасывает  на угли  обгорелые концы и замирает,
вытянув вперед правую ногу. Где-то рядом, за  желтым пятном огнища дробит  о
карги  свои неусыпные  валы  Онега:  восемь и девятый,  восемь  и девятый...
Зыбкий   свет   костра  высвечивает   корни  старого   дерева,   обнаженные,
ястребино-скрюченные, цепко обхватившие валуны. Глухой шум  прибоя сливается
с  вершинным шумом  сосны,  в корне которой  что-то  скрипит и  постанывает.
Савоня слушает этот шум и, допразднывая в себе свой праздник, возвращается к
песне:

 Ай, дайте, подайте ой да мне шелковый нeво-о-од.
 Ах, да шелков невод кинуть, ой да белу рыбу выну-у-уть...

 Песню эту любил петь еще Савонин дед, а деду, должно, досталась она  от
его дедов - стародавняя запредельная песня. Помнит Савоня, как однажды  -  и
больше потом не доводилось -  ездили  они с дедом на  ярмарку  в  далекую  и
сказочную Шуньгу, ошеломившую  тогда  Савоню-мальчика  непроломным  скопищем
народа,  лошадей,  лавок,  веселой  пестротой  свезенных   туда  обонежских,
поморских  и  питерских товаров: топоров, пил,  прялок,  разрисованных  дуг,
щепной  рухляди, тканого узорочья,  куньих  и горностаевых связок, дегтярных
бочек  и  семужьих  балыков...  Ехали  в Шуньгу не день, а  уж и запамятовал
сколько, помнит только,  как  скрипели  на  раскатах обозные  сани,  фыркали
заиндевелые,  с  белыми  ресницами  кони,  как  хлопали  рукавицами  озябшие
ездовые.  Савоня лежал в уютной темени тулупа, задремывал и  просыпался то в
Подъельниках, то в Губе  Великой, то в Космозере... А Шуньги  все не было, и
дорога бежала и бежала  обочь молчаливых боров и усопших подо льдом проток и
речек. И все маячила в санном передке дедовская заснеженная баранья шапка, и
слышалось неторопливое, отлетавшее с дыханием, с морозным парком:

 Ах, да шелков невод кинуть, да белу рыбу вынуть.
 Ах, да бела рыба щука, ой да белая белу-у-уга-а-а...

 Савоня  неспешно  и  бережно,  как тонкую мережу,  разматывает  свою  с
детства  любимую песню, пряча напев за  шумным и непонятным спором, все  еще
продолжавшимся за его спиной,  и  жалеет, что праздник как-то  поломался, не
попели хороших песен. Зачем было и ехать?
 Между тем Гойя Надцатый, окончательно обидевшись на Несветского, уходит
на  мыс  к  брошенной  треноге,  Шурочка  пытается  его  удержать,  а  потом
напускается на Несветского.
 - Ну скажи, за что ты на него навалился?  Вечно ты со своими  дурацкими
спорами!
 - Почему же дурацкими? - Несветский засовывает руки в брючные карманы и
возбужденно, с  победным  чувством  петуха, только что  расклевавшего голову
своему хилому противнику, прохаживается вдоль стола.- Все эти иконки, лапки,
Иваны Калиты, протопопы Аввакумы...
 - У тебя в волосах паук! - вдруг вскрикивает Шурочка.
 - Где? Разве?..-  Несветский, смешавшись, отряхивает волосы, ломая свой
аккуратный расчесанный пробор.
 - Ой, вон он побежал по рукаву! Ужасно боюсь пауков!
 Несветский оглядывает пиджак и щелчком сшибает что-то с обшлага.
 - Так  вот...  Надо смотреть  не  назад, а  вперед.  Если хочешь знать,
атомный реактор - вот  мой  Рублев! Это  штука!  Тут мы действительно  можем
кое-кому утереть  нос  и  оставить  после себя  настоящие  памятники!  Я вас
как-нибудь  приглашу  в  наш  институт,  убедитесь.  Между  прочим,   я  там
возглавляю наше студенческое КБ.
 - Что такое - Ка Бе?
 - Ну  как  же ты  не знаешь  таких элементарных  вещей? Конструкторское
бюро. Между прочим, меня оставляют в нем после окончания института.
 -   Ладно  тебе   б-бузить...  кыбырнетик...-   Дима-маленький  колотит
деревянной   Савониной  ложкой   по  недопитой   бутылке.-   Д-давай   лучше
х-хлобыснем... Вот он где, р-рреактор, понял? А х-хочешь, м-морду набью...
 - Ой, мальчики! - спохватилась Шурочка.-  Наш  дядечка совсем задремал,
бедненький!
 Савоне хочется сказать  Шурочке,  что он  вовсе и  не задремал, но  ему
становится жаль обрывать песню, и он в ответ качает головой.

 Ах, да бела рыба щука, ой да белая белуга-а-а.
 Ах, да куда девкам сести, ой да белу рыбу чи-и-исти-ить...

 -  Давай, Ш-ш-шурка,- уже  с  трудом  ворочает  языком Дима-маленький.-
П-по-ехали  ко  мне  в...  Калугу.  Я  тебе з-з-зубы з-зделаю...  Без всякой
очереди, по-поняла?
 - Ой, уморил!
 - З-зделаю! Гад б-буду... Девяносто шестую пробу. Люкс!
 - Димка, какой ты пьяненький, ужас!
 -- Чего!  Девяносто шестые зубы...  з-знаешь  кому только  д-делают! Не
знаешь! А ты, дура, лыбишься! Б-брезгуешь мною, да? Нет, ты скажи...

 Ах, да белу рыбу вынуть...-

 сбивается на старое Савоня и затихает, роняет голову на грудь...
 Чудится ему,  будто он и на самом деле выбирает невод по темной осенней
воде,  и  невод  этот  тяжел  и  бесконечен.  Савоня  все  перехватывает   и
перехватывает   тетиву  и  видит,  как  в  черной  глубине  огненно  мечутся
запутавшиеся   сиги,   высвечивают   вокруг   себя   ночную   воду.   Савоня
спешит-поспешает  вытащить сигов, но глядеть  на  них жарко, невмоготу, и он
отворачивается  и, обжигая руки,  торопко рвет  их вместе с  ячеями.  Рвет и
бросает,  рвет и бросает... В лодке появляется Дима-большой, он громоподобно
хохочет, и эхо шарахается по ночным шхерам и островам: "О-хо-хо! О-хо-хо!" А
рыбы пляшут на огненных хвостах, бьются в дно  лодки и со звоном рассыпаются
на красные каленые угли...
 Савоня  приходит  в  себя  от  жара,  бьющего   в  лицо.   Он  невольно
отстраняется, трет накалившиеся  штанины  и только  теперь  различает по  ту
сторону высокого языкастого костра,  сложенного из сухих  валежин и лапника,
возвратившегося из лесу  Диму-большого. Озаренный отсветом, багро-волицый, с
набившейся в  цыганистые кудри сухой  хвоей  Дима-большой  наотмашь лупит по
гитарным струнам и, раскачиваясь и передергивая плечами, выкрикивает хриплым
голосом:

 Катари-и-на! Ох-хо-хо! Ох-хо-хо!

 Перед  ним,  приседая  и вертя  из стороны  в  сторону коленями, двигая
локтями  и  прищелкивая  пальцами,  топчутся  в  каком-то  непонятном  плясе
Несветский и голенастая Рита.  Лица у обоих  бледны и сосредоточенны, долгие
тени танцоров ребристо извиваются на освещенных бревнах сторожки.

 Как ты странно идешь!
 Ты вот-вот упадешь!
 Катари-и-на! Ох-хо-хо!

 -  Ох-хо-хо!  -  окрикивает  издалека  Дима-маленький,   в  одиночестве
оставшийся досиживать за столом.- Д-давай, Ритка... Накручивай б-бормашинку!
 Савоня застится рукой от жаркого света  и  не