ону на  всю Онегу! Ветер не
ветер - и оттуда на звон плывут и отсюдова! Целыми деревнями. Из гостей да в
гости!
 Савоня наклоняется  над бортом,  глядит куда-то поверх волн и, поправив
лодку чуть левее, пропускает мимо легкий белый катерок.
 - А то  ежели свадьба,- продолжает выкрикивать  он.- Этим и вовсе волна
нипочем! В одной лодке жених с невестою да с дружками, во второй сваты, а уж
опосля еще лодок восемь-десять, сколь увяжутся. Гармошки  ревут, а лодки все
изукрашены, весла лентами  повиты! Другой  раз  вот как  волна  взыграет,  а
бабы-девки знай себе олялешкают, да еще и поплясать норовят на волне-то! Я и
сам так-от женился. Из Типиниц бабу свою привез.
 От лодочного носа вдоль обоих бортов, будто крылья, взметаются пенистые
хлопья, радугой вспыхивает пронизанная внезапным солнцем водяная пыль. Берег
с дебаркадером и белым теплоходом быстро отдаляется, вот и совсем истаивает,
и только шпили церквей все еще бегут по волнам.
 Прямо  по  курсу  неожиданно  встает белая  громада  теплохода.  Судно,
погуркивая  дизелями, источая  из  камбуза  запах  жареного  лука,  величаво
проходит  совсем близко от лодки, и становится слышно, как облепившие  борта
туристы  поют дружным многопалубным хором  "Долго  будет  Карелия  сниться".
Савоня кладет руль круто налево, облетает теплоход с кормы и, поравнявшись с
носовыми   иллюминаторами,  ведет  лодку  метрах  в   десяти  от  борта.   С
теплоходного мостика раздается рупорный окрик:
 - Эй, в лодке! Не балуй! Отваливай, отваливай!
 - Это ты, Яковлевич? - радостно узнает голос Савоня.
 - А-а! Привет! - отвечает рупор.- Кто там у причала?
 - "Сусанин"! "Сусанин"  стоит! -  кричит в  ладони Савоня.-  Поломался,
ночевать остается!
 - Что там у них?
 - Не знаю! За аварийным катером в Петрозаводск послали!
 - Что они, сами не могут, что ли?
 Туристы тоже что-то кричат лодке, машут руками, целятся фотоаппаратами.
 Дима-большой, набрав из Гойиной панамы горсть конфет, бросает на палубу
теплохода.  Конфеты осыпают  толпу,  шлепают о борт, недолетевшие  падают  в
воду. На палубе поднимается визг, смех, суматоха.
 - Кинь еще! - просят на теплоходе.
 Дима-большой начинает метать поштучно, выцеливая девчат.
 - Давай сюда!
 -- Кинь нам!
 - А пиво б-будет? - кричит Дима-маленький.
 - Чего? Громче!
 - Пиво, говорю!
 -- Не-ту!
 - Не зажимай! Бросьте пару бутылок!
 - Правда, нету! Все попили!
 - Эй, рыжая! Давай ныряй к нам!
 - У вас своя есть рыжая!
 - Еще одну надо! У нас н-недочет!
 - Перебьешься! - хохочут теплоходные девчата.
 - Ладно, п-попадись только!
 - Чего-чего?!
 - Попадись, говорю, м-мокрохвостая!
 - Полегче на поворотах!
 В  Диму-маленького  летит   огрызок  яблока,  потом  на  палубе  кто-то
выкрикивает "три-четыре", и множество голосов сразу подхватывает:

 Не хочу я каши манной,
 Мама, я хочу домой!

 Теплоход  нетерпеливо  дудит  и  прибавляет ходу, и на палубе снова, на
этот раз с протяжкой, взлетает:

 Ма-ма, я хочу домо-о-ой!

 Дима-маленький вскакивает  на носовую деку,  корчит ответно  рожицу  и,
заложив в  рот пальцы, разбойно свистит. Лодку подбрасывает на разбежавшихся
от  корабельного  носа  ухабистых  усах,  Дима-маленький  кубарем  летит  на
Диму-большого,  и  Савоня  отворачивает моторку  и  возвращается к  прежнему
курсу.
 -  Иван  Яковлич  пошел!  -  говорит  он  уважительно,  оглядываясь  на
теплоход.- Хо-ороший капитан!
 Налетает  чайка,  первозданно-чистая,   стремительная  каждым  обдутым,
плотно пригнанным  пером. Птица борется  с ветром и, держась почти над самой
кормой, деловито заглядывает в лодку. Под ее брюшком видны  кулачками сжатые
лапки.
 -  Какая  хорошенькая!  -  умиляется  Шурочка,   разглядывая  дикую   и
доверчивую птицу.- Никогда не видела так близко!
 - Смотрите, у нее на лапе кольцо! - замечает Гойя Надцатый.
 - Ой правда! Она ручная, да? Мальчики, дайте ей что-нибудь!
 - Сейчас д-дадим...- отзывается сидящий в лодочном носу Дима-маленький.
 Неожиданно, так что  все  вздрагивают, раздается громкий  хлопок,  мимо
чайки  пролетает  что-то  белое  и,  описав  дугу,  падает  в  волны.  Чайка
опрокидывается  на крыло и летит прочь  в  красивом  планирующем вираже. Все
оборачиваются  на   звук   и  видят  Диму-маленького  с  дымящейся  бутылкой
шампанского.
 - Промазал, п-падла! - хохочет он, сверкая вставным золотым зубом.
 - Зачем же ты  спугнул?  - обижается Шурочка.- Она  так хорошо за  нами
летела.
 - Еще прилетит.  Тут их д-дополна.- Дима-маленький достает из-за пазухи
"уведенный" из  ресторана стакан и отливает в него  пенно побежавшее  вино.-
На-ка лучше, старуха, хватани.
 - Да ну тебя.
 - Че ты? Че тыришься? Я ж ее не убивал?
 - Давайте, правда, выпьем! - соглашается Рита.- Я вся закоченела.
 - Вот это  разговор! - одобряет Дима-маленький и передает Рите стакан.-
Дайте ей конфетку.
 - Давайте знаете за что? - говорит Рита.- Давайте за Ладожское озеро!
 - Онежское,- вежливо поправляет Гойя Надцатый.
 - Разве? - Рита конфузливо прикрывает рот ладошкой.- Я их всегда путаю.
Еще в школе никак не могла запомнить - Ладожское, Онежское...
 - Дак что ж тут запоминать! - смеется Савоня.- Это вот и есть Онежское!
А Ладога эвон где! - он машет рукой за корму.- Ладога к Ленинграду. Мы там в
блокаду с батареей под Осиновцем стояли! Ой и дела были!
 Бутылка пошла по рукам, досталось немного и Савоне.
 - За  рулем  много н-нельзя!  - кричит  ему Дима-маленький.-  А  то  на
пароход налетишь!
 - А и веселый парень! - смеется в ответ Савоня и закусывает непривычное
питье папироской.
 - Мальчики, мальчики! - оживляется Шурочка.- У меня есть идея!
 - То есть?
 - Давайте напишем записку и бросим в этой бутылке в воду!
 - К-какую записку?
 - Как - какую? Кто-нибудь найдет и узнает, что мы здесь были.
 - Фи! Кому нужна твоя записка!
 - Ничего вы не понимаете! Это же интересно!
 - Лучше сдать в б-буфет,- хохочет Дима-маленький.
 -  Что  ты,  Димка,  все  со своим буфетом?  Буфет,  буфет! Несчастный,
помрешь, и ничего от тебя не останется.
 -  Брехня!  -  регочет  Дима-маленький.-  У  меня  зуб  золотой.  3-зуб
останется. Найдут и скажут, во парень был! С фиксой!
 Все смеются.
 -  В прошлом году я была в Теберде,- говорит Рита.- Там берут с собой в
горы кисти  и тубы с красками.  На  одном перевале  вся скала исписана. Есть
надписи даже тысяча  восемьсот девяносто второго года. Какие-то Константин и
Соня. Их ведь, наверно, давно уже и нет...
 - Это что! - говорит Несветский.- Хотите хохму?
 - Валяй!
 - Это  по Военно-Грузинской. Какой-то шутник  в нише  над самой дорогой
пристроил человеческий череп, а под ним  написал:  "Я был таким, как вы,  вы
будете такими, как я. Счастливого пути!" Ничего, правда?
 - Фу, какая мерзость! - зябко передергивает плечами Шурочка.
 Слева начинает тянуться лесистый берег с белой кромкой прибоя. Сосны то
подступают  к  самой  воде,  то,  отдаляясь,  сменяются  полянами,  кипящими
нехоженой цветью. Дима-большой берет гитару и напевает расслабленным баском,
как всегда, с насмешливым оттенком:

 Ангара и Кама, Енисей и тундра,
 Не волнуйся, мама, мы туда, где трудно...

 Лодка  огибает  острый  каменистый  мыс,  отделяющий  большую  воду  от
какого-то  залива, и  все вдруг  видят  на берегу  под  вольно разметавшейся
сосной островерхую избушку, похожую на здешние часовенки.
 - Дак и приехали! - объявляет Савоня.
 - Ой, какая  славная  избушечка,- хлопает  в ладоши Шурочка.-  Вы здесь
живете?
 - Не-е! Я  там...- Савоня  неопределенно машет  в открытую  Онегу.- Вы,
робяты,  давайте  вылазьте,  теплинку  распаляйте,  обогрейтеся  пока.  А  я
сплаваю, погляжу сетки. Три дня стоят, может, и набежало чего ни то...
 Все сходят на берег,  а Савоня,  проворно оттолкнув полегчавшую  ладью,
"мухой" уносится в глубину залива.

7

 Избушка почти по самую крышу заросла кипреем.
 Дима-маленький,  первым  добежавший  до ее  порога,  распахивает дверь,
подпертую  колышком,  и  гости  заглядывают  в  полусумрачную   ее  глубину.
Виднеются  составленные в  углу  весла,  серый  ворох  сетей  с  берестяными
поплавками.  Перед  единственным  тусклым  запаутиненным  оконцем   -  грубо
сколоченный  стол  и лавка.  Дима-маленький  срывает  со  стены пучок  сухой
земляники с темными запекшимися ягодами, пробует жевать.
 - А ниче! - одобряет он.- Жить можно!
 - Все,  мальчики!  -  Шурочка  со  вздохом  опускается  на  скамейку  и
расслабленно  роняет   руки  себе  на  колени.-   Остаюсь  здесь   и  больше
никуда-никуда не еду. Вымою полы, повешу на окно занавеску - сказка!
 - И  я!  -  подсаживается к  ней Дима-маленький.-  Ты,  старуха, будешь
прясть пряжу, а я буду закидывать вон тот н-невод, договорились?
 - Нет, Димчик, я одна.
 - Б-брезгуешь, да?
 - Отвяжись!
 - Ага! Все понятно: ты хочешь с Несветским!
 - Ничего я не хочу.
 - Но учти. Несветский не умеет закидывать невод. Он при галстуке. Через
неделю он уморит тебя голодом и сам даст д-дубу, верно, кибернетик?
 - Не говори, идя на рать...- парирует Несветский.
 -  Не ссорьтесь, мальчики!  Я не  останусь:  я совсем забыла, что скоро
кончаются каникулы. Идемте лучше собирать дрова.
 Гости выходят наружу.
 Гойя Надцатый, перекинув через плечо лямку своего сундучка и нахлобучив
панаму, отправляется на  мыс. У его ног бежит низкое солнце. Оно уже пало на
воду  и омочило  ободок. Далекий пароходик, волоча дым, отважно врезается  в
правый бок  светила и  расплавляется в нем, будто в  жарком печном устье.  И
только дым от  него  все еще волочится  по  горизонту. Все  разбредаются  по
берегу.
 Шурочка  об руку  с  Димой-большим  идут собирать  плавун,  выброшенный
волнами, а Рита,  грациозно, по-лосиному перешагивая  через валуны, в паре с
Несветским у края леса лакомятся земляникой.
 - У нее очень красивые ноги,- замечает Шурочка.- Обрати внимание.
 - Уже обратил.
 - Нет, правда.
 - Поэтому она не надевает юбок?
 - А что, шорты ей очень к лицу.
 - Не к лицу, а к заду.
 - Болтун! Не будь я такая толстая, я бы тоже носила.
 - А почему ее не едят комары?
 - Кого, Риту? Ты о ней говоришь так, будто она тебе не нравится.
 - Не люблю задумчивых дур.
 - Почему же дура? Она учится в инязе и знает французский.
 - Подумаешь!
 - Ну хорошо, а я? Тоже дура?
 - Нет, Шурок, ты баба компанейская. Мы сегодня с тобой столкуемся, ага?
 - Не болтай и подними вот это колесо. Как по-твоему, что это такое?
 - Это от прялки. У моей бабки в Тюмени тоже была такая.
 - А я думала, корабельный штурвал. И вот эту дощечку тоже возьми.
 Присмиревшие в  заливе волны с легким стеклянным звоном накатываются на
зализанные  валуны  -  восемь ровных, один в  один валов, каждый  увенчанный
солнечной  чешуйкой.  И  лишь  девятый набегает покруче,  пошумней,  с белым
барашком на хребтине. Этот девятый дальше других взлетает на камни и, уходя,
оставляет  среди  них  пенные  живые озерки.  Волны несут  с  собой  крепкий
смолистый запах неведомых  островов,  рассыпанных где-то за окоемом,  по  ту
сторону солнца, пахнет  от них рыбьими косяками, пресным духом большой воды,
а  еще  древесным  тленом,  умершими  деревьями, останки  коих,  выброшенные
непогодой, белесые, омытые, тут  и там  виднеются  среди прибрежных  камней.
Встречаются и следы крушений - смоленые доски карбасных днищ, обломки  весел
и мачт  с истлевшими  канатами,  и  следы  разрушенных безвестных  очагов  -
невесомые  кружевные  плахи наличников,  бревна  раскатанных срубов и прочие
печальные останки человеческого бренного бытия.
 Вскоре под сосной на месте  старого  очага уже пылал большой  и  жаркий
костер.
 В заливе слышится частый стукоток мотора,  потом становится видно,  как
из-за горбатых островков, поросших березняком,  выныривает Савонина  пирога,
черной  жужелицей скачет по  волнам,  а  вскоре  и  сам  Савоня,  по-утиному
раскачиваясь,  припадая на правую  ногу, появляется на тропе  с  закопченным
ведерком.
 -  Привез,  привез,-  еще  с   полдороги  обнадеживает  он  праздничным
голосом.- Как не уважить!
 У костра он опрокидывает ведро,  и несколько  лещей,  чавкая  жабрами и
пуская кровяные пузыри, вместе с мокрой осокой вываливаются на траву.
 -  Бедняжечки! - Шурочка приседает перед  ними,  сострадательно трогает
пальчиком золотые выпученные глаза. Лещи топорщат плавники, бьют хвостами, и
Шурочка боязливо убирает руку.
 -  Хотел  вам сижка  уважить,- смеется  Савоня.-  Ан  нет,  не попался,
однако. Усигал сижок! То ли парохода бойчее  стали ходить, керосин пущать...
А уж и было его, разлюбезного!
 Он идет  с  ведром за  водой,  потом  выбирает из вороха  дров дощечку,
отходит  в сторону  и,  попыхивая "северинкой", морщась  и  роняя  слезу  от
папиросного дыма, складничком принимается чистить еще живую  рыбу. Делает он
это  с вдохновенной  сноровкой, приговаривая и пошучивая, должно быть, и сам
получая удовольствие от этих приготовлений.
 Прогоревший было костер раскочегаривают снова. Кидают на угли найденный
на  берегу  выброшенный  волнами  могильный  крест-восьмерик,  связанный  из
сосновых  комлей.  Крест сразу  же  занимается  дымным смолистым огнем.  Его
обкладывают корягами, обломками досок,  оконными  ставнями,  сверху  бросают
какое-то  корытце с  поржавевшими  колечками по  четырем  углам,  на боковых
стенках которого еще виднеется обветшалая, трухлявистая резьба, изображающая
рыбок.
 -  Хе, какой  корабель  попался!  - щурится  Савоня, глядя,  как резные
рыбки, объятые огнем, шевелятся и корчатся, как живые.- Когда ни  то малец в
ем качался, начинал свое плавание.  Дак  и вырос, поди, давно!  Сколь  годов
зыбку-то по Онеге носило. А может, и крест тоже его...
 Савоня уходит к заливу, споласкивает там нарезанные куски рыбы, достает
запрятанные  в  лодке соль, луковицу, и вскоре  ведерко, пристроенное у края
костра, уже побулькивает и дымит дразнящим рыбным парком.
 Корытце  налилось  бегучим  малиновым жаром, резные  рыбы  коробятся  в
судорогах,  отстают  от  стенок,  кучеряво  закручиваются и осыпаются  тонко
звенящими  углями.  Пламя вскидывается  с  жадным гудом и треском под нижние
ветви сосны, и опаленная хвоя осыпается серыми хлопьями пепла.
 -  А  и весело горит!  -  одобряет  Савоня.- Кидайте, кидайте,  робяты,
грейтесь. Тут этого хламу куда с  добром!  Сколь по островам  да  по суземью
хоромин  трухлявится, совы живут...  Раньше оно как. Раньше мужики  кажинный
год што ни то ладили. Дома ставили, гумна да баньки рубили. Не себе, так еще
кому.  Дело  завсегда  топору  находилося.-  Савоня черной  щербатой  ложкой
зачерпывает жижицу,  пробует,  сварилась ли  уха.- А теперь что ж...  Теперь
этого ничего  не  надобно. Не для  кого ладить, дак...  Наше,  стариковское,
теперь дело такое:  запасай себе последнюю домовину и дожидайся своего часу.
Одно лето попрыгал, ан другое, глядишь, и не доведется...
 -  Помирать,  б-батя,  не  надо,-   говорит  Дима-маленький,  поигрывая
хворостинкой, на конце которой пламенеет уголек.
 - Это вам не  надо. А нам не  схошь, а придется. Онега теперь не  наша.
Теперь вам ею владеть. Какие дела вы тут на ей будете делать, с вас спрос. А
мы свое уже все поделали на этом  свете.  И топором помахали, и  государство
сынами снабдили.  Вон разъехались мои сыны, не схотели  оставаться дома. Как
скворухи из скворешни. Они сами по себе, а я сам по себе...
 Савоня,  глядя  в  булькающее  ведерко,  скорбно  задумывается,  хмурит
надбровье, прихватывает верхней губой нижнюю, но тут же оживленно вскидывает
голову:
 - Дак  и  чего там! Теперь отцовским домом никто не живет!  Это допрежь
люди друг  дружки держались, по лесам да по островам от миру прятались, куда
поглуше.  Жить  старалися,  штоб ничего не надобно было от прочего  миру, ни
синь пороха... Дак  и пошто порох, ежели без ружья по три  дюжины косачей на
повети висело. Силками лавливали. Сами ткали, сами сапоги тачали. Одна  соль
не своя... Ну а теперь, ясное дело, не в лес бегут, а  поближе  к  магазину.
Дак я  и  сам,- смеется над  собой Савоня,- старый да хромый, а вон  куда из
дому забежал! Ни к чему теперь островная жисть. И государству один нечет. Ни
сосчитать нас, ни собрание какое устроить или кино... Глухари, мошники!
 Савоня еще раз прихлебывает  из ложки и отодвигает ведро от огня чуть в
сторону.
 - Так... Где вечерять желаете? Здеся или в избе?
 - Мальчики, давайте здесь, на воздухе.
 -  Оно, конешно, вам на  воздухе  интереснее.  Дак  тади  стол  надобно
выставить.  Там  у  меня  и миска  гдей-то была. Только  беда,  ложек  нету,
одна-разъединая.
 - У нас есть картонные стаканчики.
 - Ну тади можно и кушать.
 Кличут Гойю Надцатого.  Тот  молча  протягивает руки к  огню,  потирает
выпачканные  мелками  легкие  долгопалые  ладони.  Взгляд  у  него  далекий,
отсутствующий, как у пророка, и  видно, что весь он еще там, на берегу,  где
осталась его тренога.
 Из  избы  выволакивают стол и  лавку,  ставят между  костром  и  стеной
сторожки,  из  камней  и  досок сооружают  еще  сиденья.  Шурочка достает из
рюкзака хлеб, полкраюхи сыру,  стопку  бумажных  стаканчиков.  Савоня щепкой
поддевает ведерную дужку, на ходу обдувает днище и водружает ведро с ухой на
середину  столешницы.  Все  рассаживаются  с  тем  нетерпеливым  оживлением,
которое всегда сопутствует еде под открытым небом.
 -  А  вы что  же? -  спрашивает  Савоню  Шурочка,  разливающая  уху  по
стаканчикам, которых хватило и под водку.
 - Кушайте,  кушайте,-  мнется  в стороне  Савоня,-  я тут  за теплинкой
послежу.
 - Давай, б-батя! - Дима-маленький  выставляет три бутылки "Столичной".-
Пропусти лампаду.
 Савоня, поупорствовав для приличия, присаживается  на краю скамьи рядом
с Гойей Надцатым,  вешает  мичманку  себе  на колено,  приглаживает  волосы,
сквозь  остатки  которых  проглядывает  младенчески розовый  череп, и,  пока
Дима-маленький откручивает пробку и разливает всем по бумажным стаканчикам,-
сдержанно  покашливает,  делая  вид,  что осматривает  кровлю  сторожки. Тем
временем Шурочка разливает уху и  на  обрывках газеты кладет перед каждым по
куску рыбы.
 - Ой, давайте, давайте! - торопит она.- Есть хочу - умираю!
 Стукаются мягкими, гнущимися под пальцами стаканами,  Савоня привстает,
тоже тянется чокнуться: "Побудем живы, дак..." - и выпивает свое степенно, с
праздничной торжественностью.
 Уха  получилась  хороша  -   крепка,  навариста,  с  душистой  янтарной
пленочкой, и все набрасываются на нее с азартным упоением.
 -  А  вы  знаете,-  неожиданно  разговорилась  Рита, платочком  вытирая
запотевшие очки,- я ведь чуть было не уехала рейсом "Москва - Астрахань".
 - Перепутала теплоходы? -  усмехается  Дима-большой, обирающий мякоть с
лещевой хребтины.
 -  И ничего  я не перепутала. Просто не достала путевки. За два  дня до
меня последнюю продали.
 - Суду все ясно.
 - Предлагали на сентябрь. Но куда же я в сентябре? В сентябре занятия.
 - А что в Астрахани?
 - Как  - что? Туда и обратно. Есть такой рейс.  Пришлось,  как  видите,
плыть совсем в другую сторону.
 - А какая разница?
 - Не загоришь, зиму будешь бегать бледной дурочкой.
 - Бегать черной дурочкой лучше?
 - Но в общем-то я ничего не потеряла. Здесь, оказывается, тоже неплохо.
И потом, все на юг и на юг, ужас!
 -  К-кому добавки? -  Дима-маленький, взявший на себя роль  виночерпия,
отшвыривает через плечо  пустую бутылку и распечатывает  новую. Шурочка тоже
не забывает подливать юшки и оделять рыбьими ломтями, набитыми желтой икрой,
похожей на пшеничную кашу.
 - Ой,  мальчики, не  могу!- наконец переводит она дух  и двумя пальцами
трясет на груди свитер.- Аж жарко стало!
 - Накижалась? - хохочет Дима-большой.
 -- Ужасно, как наелась!
 - Давай отстегну юбку.
 -  Димка,  ты  невыносимый  тип!  - обижается Шурочка.- При тебе нельзя
ничего сказать. Отчего ты на себя напускаешь?
 - На меня дурно влияла улица.
 - Болтун! Ты лучше скажи, за что тебя отчислили из института?
 - Не отчислили, а ушел  по  собственному желанию. Как в Одессе говорят,
это две большие разницы, мадам.
 -  Нет, правда. Ты  прошлый