ла нам доверия.
     Заирцы  здорово  дрались,  жаль  только,  что они дрались не  только  с
врагами, но и друг с другом. А если мы вмешивались, могло и нам достаться.


     Война  быстро  достигла размаха, и  мы поняли, что без госпиталя нам не
обойтись. На  территории гетто, недалеко  от кирпичного завода мы обнаружили
огромный деревянный  ящик  для  перевозки  мебели.  Туда могло  войти десять
человек.
     Единодушно было решено использовать этот ящик под военный госпиталь.
     Нам не хватало только медсестер. Мою десятилетнюю сестру Жюльетт  сочли
слишком  красивой  и  хрупкой,  чтобы  драться  на   фронте.   Ее  назначили
санитаркой-врачом-хирургом-психиатором-интендантом, и она  со всем прекрасно
справлялась.  У швейцарских дипломатов она стащила такие целебные лекарства,
как  стерильную  марлю, йод, аспирин  и витамин  С, которому она приписывала
волшебное свойство излечивать от трусости.
     Во   время   одной   крупной   вылазки  нам  удалось  окружить   гараж,
принадлежащий  семье  восточных немцев.  Гаражи  были  важным стратегическим
объектом, поскольку взрослые хранили там запасы провизии. А одному богу было
известно, как ценились эти продукты в Пекине, где  на рынке продавали только
свинину и капусту.
     В немецком гараже  мы отбили у неприятеля ящик с супами в  пакетиках  и
отнесли  его  в  госпиталь. Оставалось  только  решить, что  с  ним  делать.
Состоялся симпозиум  по этому  вопросу, который постановил, что супы гораздо
полезнее  в виде порошка. Генералы  тайно уединились с  санитаркой-врачом  и
решили,  что  этот  порошок  послужит  нам  панацеей от  всех  недугов,  как
телесных,  так  и душевных.  Тот, кто добавит в  них воду, предстанет  перед
военным трибуналом.
     Супчики  пользовались большим успехом, и госпиталь никогда не пустовал.
Симулянтов можно было простить, ведь благодаря Жюльетт больница превратилась
в райский уголок. Она укладывала "больных" и "раненых" на матрасы из "Женмин
Жибао", ласково и серьезно расспрашивала об их недугах, пела им колыбельные,
обмахивала  веером и  кормила  с ложечки сухими супами. Даже  сады Аллаха не
могли сравниться с этим раем.
     Генералы догадывались об  истинной причине болезней, но не осуждали эту
хитрость,  т.к. это поддерживало  моральных  дух солдат  и привлекало в наши
ряды  много новобранцев. Конечно, новые рекруты, вступая в армию, надеялись,
что их  ранят, но  военачальники  не теряли надежды  сделать из них  храбрых
вояк.

     Мне  пришлось проявить настойчивость,  чтобы попасть в армию Союзников.
Меня считали слишком  маленькой. В гетто были другие дети моего возраста, то
есть еще младше меня, но их война не интересовала.
     Мне помогли  храбрость,  упорство, безграничная преданность, а особенно
резвость моего скакуна.
     Последнее достоинство привлекло наибольшее внимание.
     Генералы долго совещались между собой. Наконец меня позвали. С дрожью в
ногах я  явилась в ставку. Мне объявили, что за маленький рост и  проворство
меня назначали разведчиком.
     - Тем более, ты еще ребенок, враг ничего не заподозрит.
     Я даже не обиделась, так велика была моя радость.
     Разведчик!  Невозможно  было  придумать  лучше, грандиознее и достойнее
меня.
     Можно было  жонглировать  этим  словом так  и  этак, оседлать  его, как
мустанга,  повиснуть  на  нем, как  на  трапеции:  оно оставалось  столь  же
блистательным.
     От  разведчика  зависит жизнь  армии. С риском для жизни он крадется по
незнакомой  территории в поисках опасности, может случайно наступить на мину
и его разорвет на тысячу частей. Кусочки его геройского  тела медленно лягут
на землю,  нарисовав перед этим в воздухе  ядерный гриб, этакое  конфетти из
плоти. Уцелевшие товарищи по оружию, увидев в небе  его останки, воскликнут:
"Это  был  наш  разведчик!"  А,  поднявшись на  приличную  для исторического
события  высоту,  тысяча  осколков  замрет на мгновение  и приземлится столь
грациозно,  что  даже враг будет  рыдать над  моей  кончиной. Я мечтала  так
умереть. Этот фейерверк сделал бы из меня легенду на все времена.
     Дело разведчика -  узнавать и  разведывать, проливать  свет на  то, что
скрыто от глаз, освещать неведомое.  Нести свет  - мне бы  это так  пошло. Я
стану настоящим человеком-факелом.
     Но  переменчивый  как  Протей,  разведчик мог вдруг  стать  невидимым и
неслышимым.  Никем  не  замеченный, легкой тенью  скользит он меж  вражеских
рядов. Хитрый  шпион  меняет  свой  облик, гордый разведчик не опускается до
переодеваний. Затаившись в тени, он храбро рискует жизнью.
     И  когда  он  вернется в лагерь  после смертельно опасной  вылазки, его
товарищи будут с восхищением и благодарностью внимать его словам. Добытые им
сведения  бесценны  и  подобны  манне  небесной.  Когда  говорит  разведчик,
генералы замолкают. Никто не поздравляет его, но  восхищенные взгляды вокруг
говорят сами за себя.
     Никогда  ни одно звание не наполняло меня такой гордостью, и никогда ни
одну должность я не считала настолько достойной меня.
     Позже, когда  я  стану Нобелевским  лауреатом в  области  медицины  или
мучеником, я  без особой досады смирюсь с этими простоватыми титулами, думая
о том, что самый славный период моей жизни  уже позади, и останусь ему вечно
верна.  До  самой  смерти  я буду вызывать восхищение простыми  словами: "Во
время войны в Пекине я была разведчиком".

     Можно  было  прочесть Хо  Ши Мина  в подлиннике,  перевести  Маркса  на
классический хеттский  язык,  провести  стилистический анализ  эпаналепсисов
текста Красной книжечки, написать транскрипцию методом  Улипо  работ Ленина,
но сколько ни размышляла я о  коммунизме, я так и не отказалась  от  вывода,
который сделала в возрасте пяти лет.
     Моя  нога едва коснулась  Красной земли, я еще не покинула аэропорт, но
уже все поняла.
     Я нашла единственно-верное определение, заключавшееся в одной фразе.
     Эта формула  была  одновременно прекрасной,  простой и поэтичной. И как
все великие истины, она немного разочаровывала своей простотой.
     "Вода  кипит при  температуре сто  градусов по  Цельсию" - элементарно,
красиво и понятно, не вызывает никаких вопросов.
     Но истинная красота должна волновать и будоражить.
     И в этом отношении моя формула была красива.
     Вот она: "Коммунистическая страна - это страна, где есть вентиляторы".
     Эта  мысль  столь  гениальна  в  своей  простоте, что  могла бы служить
примером  для венского трактата по логике. Но  если отбросить стилистику, то
больше всего моя формула поражает своей правдивостью.
     Эта  очевидность не  могла  не  броситься  в глаза,  когда в  Пекинском
аэропорту я столкнулась нос к носу с целой армией вентиляторов.
     Странные цветы с крутящимся  венчиком, посаженные в клетки, могли расти
только в таком необычном месте.
     В Японии были кондиционеры. Там я ни разу не видела такие пластмассовые
растения.
     Иногда  в коммунистической  стране можно было встретить кондиционер, но
он не работал, и тогда нужен был вентилятор.
     Потом я жила в других коммунистических странах, Лаосе и  Бирме, и там я
убедилась, что мой вывод, сделанный в 1972 году, был верен.
     Я  не утверждаю,  что  в других, некоммунистических странах совсем  нет
вентиляторов. Но там они очень редки, а потому не столь примечательны.
     Вентилятор для  коммунизма - то же самое,  что эпитет для Гомера. Гомер
не единственный  писатель, который пользовался эпитетами,  но  именно у него
они приобретают особый смысл.
     В 1985 году вышел фильм Эмира Кустурицы "Папа в командировке". Там есть
сцена коммунистического  допроса, в  которой  участвуют трое: двое мужчин  и
вентилятор. Во время  этого  бесконечного  сеанса  вопросов и ответов голова
машины вертится без остановки. Ее крылья вращаются  в неумолимом  ритме,  на
миг замирая,  чтобы указать лучом то на одного, то на другого персонажа. Это
бессмысленное движение раздражает и делает сцену невыносимой.
     Во  время допроса  люди  неподвижны,  камера  стоит  на  месте,  только
вентилятор вертится. Без него сцена не достигла бы своего накала. Вентилятор
играет роль  античного хора, но его пассивное присутствие ужасно. Он  никого
не осуждает,  ни  о  чем  не думает,  просто служит фоном  и  безукоризненно
выполняет  свою работу. Он  полезен, и  у него  нет своего мнения.  О  таком
подпевале мечтают все тоталитарные режимы.
     Даже если бы меня поддержал  знаменитый югославский  режиссер,  вряд ли
мне удалось бы убедить других в верности моей теории о вентиляторах. Но  это
совершенно не важно. Неужели на свете еще остались простаки, которые думают,
что  теории  нужны,   чтобы  в  них  верить?  Они  нужны,  чтобы  раздражать
обывателей, кружить головы эстетам и смешить всех остальных.
     Самые поразительные истины не поддаются  анализу.  Виалату  принадлежат
замечательные слова:  "Июль месяц  - самый месячный месяц".  Было ли сказано
когда-либо что-нибудь более удивительное об июле?

     Я  давно уже  не  живу в  Пекине, и  у меня  больше  нет коня.  Пекин я
заменила  листом  белой бумаги, а коня  - чернилами. Мое  геройство  глубоко
затаилось.
     Я всегда знала, что быть взрослым - немногого стоит. Половое созревание
это эпилог жизни.
     В  Пекине моя жизнь имела  огромное значение. Человечество нуждалось во
мне.
     Впрочем, я ведь была разведчиком, и тогда шла война.
     Наша армия придумала новый способ борьбы с врагом.
     Каждое   утро  по  распоряжению  китайских   властей  обитателям  гетто
доставляли натуральные  йогурты. Перед  дверями  квартир  ставили  ящики  со
стеклянными баночками,  накрытыми  простым  листом бумаги. Белый  йогурт был
сверху покрыт слоем желтоватой сыворотки.
     На рассвете отряд мальчишек отправлялся  к квартирам  восточных немцев.
Они приподнимали крышку, выпивали сыворотку и заменяли ее тем же количеством
жидкости  из собственного  организма.  Затем  они клали  крышку на  место  и
незаметно удирали.
     Мы никогда не узнали, съедали наши жертвы свои йогурты или нет. Похоже,
что да, потому что ни одной жалобы не  поступило. Эти китайские йогурты были
такие кислые, что странному вкусу вполне могли не придать значения.
     Мы были в полном восторге от собственной подлости и называли самих себя
грязными подонками. Это было здорово.


     Восточные немцы были  крепкими,  храбрыми и сильными.  Они считали, что
достаточно просто  отколотить нас. Но  по сравнению  с нашими пакостями  это
были игрушки.
     Мы-то  вели  себя  как  настоящие  мерзавцы.  Мы  были  гораздо  слабее
неприятеля, хоть их и было меньше, но мы превосходили их в жестокости.
     Когда кто-то из наших попадал в плен к  немцам, он  возвращался  оттуда
через час в синяках и шишках.
     Когда мы брали языка, то тоже не оставались в долгу.
     Начать с  того, что мы обрабатывали пленника гораздо дольше. Маленького
немца мучили полдня, а то и больше.
     Сначала в присутствии жертвы мы с вожделением обсуждали  ее  дальнейшую
судьбу. Говорили мы по-французски, и немец  ничего не понимал, а  потому еще
больше боялся. Такое жестокое ликование было в наших голосах и на лицах, что
все было понятно без слов.
     Мы не любили мелочиться:
     - Отрежем ему..., - было классическим вступлением нашей устной пытки.
     (Среди  восточных немцев не было  ни одной девочки.  Для  меня это было
загадкой. Возможно, родители  оставляли их  дома в  Германии  с  тренером по
плаванию или метанию ядра.)
     Ножом господина Чанга.
     Нет! Бритвой господина Зиглера.
     И заставим его их сожрать, - выносил приговор  прагматик, чуждый мелких
подробностей.
     С приправой из его собственного...
     Очень медленно, - добавлял любитель наречий.
     Да! Пусть прожует хорошенько, - говорил комментатор.
     А потом пусть блюет этим, - изрекал богохульник.
     Ну,  вот еще! Так ему  будет только лучше! Надо,  чтобы оно осталось  у
него в животе, - кричал хранитель святынь.
     Надо  заткнуть   ему...,   чтобы   оно   никогда  не  вышло  наружу,  -
преувеличивал наш дальновидный собрат.
     Да, - соглашался последователь святого Матфея.
     Ничего не выйдет, - говорил обыватель, но его никто не слушал.
     Замажем его цементом. И рот заткнем, чтобы он не мог позвать на помощь.
     Закупорим ему все дырки! - восклицал мистик.
     Китайский цемент это же дерьмо, - делал замечание эксперт.
     Тем лучше!  Значит,  замажем  его дерьмом! -  снова отзывался мистик  в
трансе.
     Но  он  же так  умрет!  -  лепетал трус, принимавший  себя за Женевскую
Конвенцию.
     Нет, - отвечал последователь святого Матфея.
     Он у нас так легко не отделается.
     Надо, чтоб он мучился до конца!
     До какого конца? - волновался Женевская Конвенция.
     Ну, до обычного конца.  Когда мы  отпустим его, и он побежит жаловаться
мамочке.
     Представляю его мамашу, когда она увидит, как мы отделали ее сынка!
     Будет знать, как рожать немецких детей!
     Хороший немец - это немец, замазанный китайским цементом.
     Этот лозунг вызвал бурю восторга.
     Ладно. Но сначала надо вырвать ему волосы, брови и ресницы.
     И ногти!
     Вырвем ему все! - восклицал мистик.
     И смешаем с цементом, чтобы было прочнее.
     Будет знать!
     Такая патетика  быстро истощала  наш лексикон. А  поскольку у нас часто
бывали пленники, приходилось проявлять чудеса  воображения,  чтобы придумать
новые, не менее эффектные угрозы.
     Нам не хватало  частей тела,  с таким  остервенением мы эксплуатировали
свой словарный запас. Лексикографам было чему у нас поучиться.
     По-научному это еще называется тестикулы.
     Или гонады.
     Гонады! Это как гранаты!
     Взорвем ему гонады!
     Сделаем из них гонадинчики!
     Я   говорила  меньше  всех  на   этом  словесном   турнире,  где  слова
передавались по эстафете. Я слушала, покоренная красноречием и злой отвагой.
Слова летали от одного к другому, как жонглерские  шарики, пока какой-нибудь
растяпа  не  запнется.  Я  предпочитала  следить  со  стороны  за  словесным
калейдоскопом. Сама-то  я отваживалась говорить только в  одиночестве, когда
можно было поиграть словом, подбрасывая его, как тюлень мячик.
     Бедный немчик успевал  наложить в штаны,  пока мы переходили  от слов к
делу. Он  слышал угрожающий  смех и словесную перепалку, и зачастую, к нашей
великой радости, заливался слезами, когда палачи приближались к нему.
     Слабак!
     Дряблая гонада!
     Увы, к сожалению, дальше слов дело не шло, и пытки мало отличались друг
от друга.
     В основном, все кончалось маканием в секретное оружие.
     Секретным  оружием  была вся наша моча, которую мы могли собрать, кроме
той,  что  предназначалась  для  немецких  йогуртов. Мы  тщательно  собирали
драгоценную   жидкость,  стараясь  отлить  не   где  попало,   а  в  большой
общественный бак.  Он  стоял  на  вершине  пожарной лестницы самого высокого
здания гетто. Охраняли его самые трусливые среди нас.
     (Долгое время взрослые не могли понять, зачем это дети так часто бегают
к пожарной лестнице и почему они так спешат).
     К  моче,  которая  быстро  теряла  свою свежесть, добавлялось  изрядное
количество китайских чернил (китайских вдвойне).
     Таким образом, из  довольно простой смеси получался  некий  зеленоватый
эликсир с запахом аммиака.
     Немчика брали за руки и за ноги и опускали в чан.
     Затем мы  избавлялись  от секретного  оружия под предлогом, что  жертва
осквернила его, и опять собирали мочу до следующего пленника.


     Если бы в то время я прочла Витгенштейна, то не согласилась бы с ним.
     Он  предлагал  семь непонятных способов познания мира, а ведь нужен был
всего один, и какой простой.
     Здесь  и  размышлять  было  не  о  чем.  Не нужно  было придумывать ему
название,  достаточно было просто  жить. Я была уверена в  этой истине, ведь
каждое утро она рождалась вместе со мной:
     "Вселенная существует ради меня".
     Мои родители, коммунизм, ситцевые платья, сказки "Тысячи и одной ночи",
натуральные йогурты, дипломатический корпус, враги,  запах вареного кирпича,
прямой угол, коньки, Чжоу  Эньлай, орфография и бульвар Обитаемого Уродства:
здесь не было ничего лишнего, ведь все это было частью моей жизни.
     Мир начинался и оканчивался мною.
     Китай  грешил излишней скромностью. Срединная  империя?  Само  название
говорило об ограниченности. Китай  может быть серединой планеты при условии,
что он будет знать свое место.
     Я же могла отправляться куда захочу, центр  тяжести следовал за мной по
пятам.
     Благородство - это еще  и умение  признать  очевидное. Нечего скрывать,
что мир миллиарды лет готовился к моему появлению на свет.
     Что будет после меня  не важно. Наверняка,  понадобятся  еще  миллиарды
лет,  чтобы  завершить летопись моей жизни. Но эти мелочи  меня не занимали,
слишком  много у меня было  дел.  Все  эти досужие домыслы я  оставляла моим
летописцам и летописцам моих летописцев.
     Витгенштейн был вне игры.
     Он серьезно  провинился,  потому  что  писал.  И за это  его  следовало
предать забвению.
     Пока китайские императоры ничего не писали, Китай процветал. Упадок его
начался в ту минуту, когда император взялся за перо.
     Я ничего не писала. Когда надо поражать гигантские вентиляторы и  гнать
коня  галопом,  когда  нужно  просвещать армию, сражаться плечом  к плечу  и
унижать врагов, ты шествуешь с гордо поднятой головой и тебе не до писанины.


     И, однако, именно там, в городе Вентиляторов, начался закат моей славы.
     Это  случилось в ту минуту, когда я  поняла, что центром вселенной была
вовсе не я.
     Это началось в тот миг, когда я, очарованная,  узнала,  кто был центром
вселенной.
     Летом я всегда  ходила  босиком.  Добросовестный  разведчик  не  должен
носить обувь.
     И мои шаги  были  также  бесшумны,  как  движения  запрещенной  некогда
гимнастики  Тай Цзи Цюань,  которой в  пугающей  тишине  и  тайне занимались
некоторые фанатики.
     Торжественно и бесшумно пробиралась я в поисках врага.
     Сан Ли Тюн  был  таким унылым, что для того, чтобы выжить в нем,  нужны
были бесконечные приключения.
     И я прекрасно выживала, ведь приключением была я сама.
     Рядом с соседним домом остановилась незнакомая машина.
     Вновь  прибывших  иностранцев поселили  в  гетто, чтобы  изолировать от
китайцев.
     В машине были большие чемоданы  и четыре  человека, среди которых и был
центр вселенной.


     Центр вселенной поселился в сорока метрах от меня.
     Центром вселенной была итальянка по имени Елена.
     Она стала центром вселенной, как только ее нога коснулась бетона Сан Ли
Тюн.
     Ее  отцом  был  маленький  беспокойный  итальянец,  а  матерью  высокая
индианка из Суринама со взглядом, пугающим как "Светлый путь".
     Елене было шесть лет. Она была красива, как ангел с открытки.
     У нее были огромные  темные  глаза и пристальный  взгляд, а кожа  цвета
влажного песка. Ее черные как смоль волосы спускались ниже пояса и блестели,
словно натертые воском.
     Ее восхитительный носик лишил бы Паскаля памяти.
     Овал  щек  был очарователен,  но  хватало  одного  взгляда  на  красиво
очерченный рот, чтобы понять, что девочка была злой.
     Ее  тело   было   гармонично:  плотное  и  нежное,  по-детски  лишенное
выпуклостей, а силуэт такой неправдоподобно четкий, словно ей  хотелось ярче
выделиться на общем фоне.
     "Песнь песней" по сравнению с описанием красоты Елены годилась лишь для
инвентаризации мясной лавки.
     С первого взгляда было ясно, что любить Елену и не страдать, было также
невозможно, как изучать французскую грамматику без учебника Гревиса.
     В  тот день на ней было прелестное платье  с белым английским шитьем. Я
бы  сгорела  со  стыда, если бы  мне пришлось так  вырядиться.  Но  Елена не
принадлежала к нашей  системе ценностей, и в этом платье она была прекрасна