спрашивала себя, что мне мешает сдаться. Я больше не сомневалась в ее
любви. Оставалось только ответить на нее.
     Но  я не решалась. Я чувствовала,  что  моя страсть достигла чудовищных
размеров. Признание завело  бы  меня слишком далеко: мне понадобилось бы  то
неведомое, перед чем я была беспомощна, - то, что я чувствовала, не понимая.
     И я следовала инструкциям, которые становились все более тягостными, но
выполнять которые было несложно.
     Взгляды  Елены становились все  настойчивее  и мучительнее, потому что,
чем безжалостнее лицо, тем удивительнее на этом лице кротость. И нежность ее
глаз-стрел и рта-чумы распаляли меня все больше.
     В то же время, мне хотелось еще больше защититься от нее, я становилась
ледяной и колючей, а взгляд красавицы светился любовью и лаской.
     Это было невыносимо.


     Самым жестоким был снег.
     Снег, который, не смотря на свое  убожество  и серость под стать городу
Вентиляторов, все равно был снегом.
     Снег, на котором отпечатались первые робкие  шаги моей  любви, той, что
была мне дороже всего на свете.
     Снег  вовсе  не  был  так  невинен,   не  смотря  на  свое  безмятежное
простодушие.
     На этом снегу я читала вопросы, от  которых меня бросало то в жар, то в
холод.
     Я часто ела этот  грязный и твердый снег,  напрасно надеясь найти в нем
ответ.
     Снег это  сверкающая вода, ледяной  песок, небесная  несоленая  соль со
вкусом  кремния, похожая на  толченый драгоценный камень,  с  запахом стужи,
белый краситель, единственный цвет, падающий с неба.
     Снег, который  все приглушает и смягчает, - шум, стук падения, время, -
чтобы люди больше ценили вечные незыблемые ценности - кровь, свет, иллюзии.
     Снег  -  первая страница истории, на которой отпечатались  следы первых
шагов и беспощадная погоня, снег стал  первым литературным жанром,  огромной
книгой земли, которая рассказывала только об охотничьих тропах или маршрутах
врага,  географическая эпопея, придававшая загадочность малейшему отпечатку,
- это след моего брата или того, кто его убил?
     От  этой  огромной,  протянувшейся на  километры,  незаконченной книги,
которую можно озаглавить Самая большая книга на свете, не осталось и следа -
в отличие от Александрийской библиотеки ее тексты не сгорели, а растаяли. Но
именно ей мы обязаны смутными воспоминаниями, снова возникающими всякий раз,
когда падает снег,  тревогой, которую  вызывает белая страница, и по которой
хочется пройти как по  девственной  долине, и  инстинктом  следопыта,  когда
встречаешь незнакомые следы.
     Это снег выдумал тайну. И он же выдумал поэзию, гравюру, знак вопроса и
эту игру в следование по маршруту, имя которой - любовь.
     Снег  -  ложный  саван,   огромная  пустая  идеограмма,   в  которой  я
разгадывала  бесконечность  ощущений,   которые  я  хотела   подарить   моей
возлюбленной.
     Меня не волновало, было ли мое желание невинным.
     Я просто чувствовала, что снег  делал Елену еще неприступнее, тайну еще
трепетнее, а материнские наставления - невыносимее.
     Никогда еще весну не ждали с таким нетерпением.


     Нельзя доверять цветам.
     Особенно в Пекине.
     Но коммунизм был для меня  историей с вентиляторами,  я ничего не знала
ни о лозунге Ста Цветов, ни о Хо Ши Мине с Витгенштейном.
     Все  равно  с  цветами  предупреждения не действуют,  всегда  попадаешь
впросак.
     Что такое цветок? Огромный член, который вырядился франтом.
     Эта  истина известна давно,  но это  не мешает  нам, верзилам,  слащаво
рассуждать  о  хрупкости цветов.  Доходит до  того,  что глупых воздыхателей
называют романтиками: это также нелепо, как называть их "голубым полом".
     В Сан Ли Тюн было очень мало цветов, и они были невзрачны.
     И все же это были цветы.
     Тепличные цветы красивы, как  манекенщицы,  но  они  не пахнут. Цветы в
гетто  были безвкусно одеты: иные  выглядели убого, как крестьянки в городе,
другие были нелепо разодеты, как горожанки в деревне. Казалось, им всем  тут
не место.
     Однако, если зарыться носом в их венчик, закрыть глаза и  заткнуть уши,
хочется  плакать -  что там такое внутри  какого-то цветка с пошлым запахом,
что  может быть таким  волнующим. Почему  они  вызывают  ностальгию  и будят
воспоминания  о  садах, которых  они  не  знали, о царственной красоте,  про
которую они никогда  не слышали?  Почему  Культурная  Революция не запретила
цветам пахнуть цветами?
     Под сенью цветущего гетто мы наконец могли возобновить войну.


     Лед тронулся во всех смыслах слова.
     В  1972 году взрослые  подчинили  войну  своим  правилам,  что нам было
глубоко безразлично.
     Весной 1975 года, они все разрушили. И это разбило нам сердце.
     Едва лед растаял, едва завершились наши принудительные работы, едва  мы
возобновили  войну  в  экстазе и  неистовстве, как возмущенные родители  все
испортили:
     А как же перемирие?
     Мы ничего не подписывали.
     Так вам нужна подпись? Хорошо. Предоставьте это нам.
     Взрослые  сочинили  и  напечатали самый высокопарный  и путаный  мирный
договор.
     Они вызвали генералов двух  вражеских армий за "стол  переговоров", где
не  о  чем было  договариваться. Затем  прочли  вслух текст на французском и
немецком, но мы все равно ничего не поняли.
     Мы имели право только подписать.
     Это  было  так унизительно, что даже враги стали нам симпатичны. И было
видно, что наши чувства взаимны.
     Даже Вернеру это было противно, хоть история с  перемирием и началась с
него.
     В конце опереточного подписания взрослые  сочли нужным выпить за это по
бокалу газировки из настоящих фужеров. У них был довольный и удовлетворенный
вид,  они  улыбались. Секретарь  посольства Восточной Германии, приветливый,
плохо одетый ариец спел песенку.
     Вот как, сначала отобрав у нас войну, взрослые отобрали у нас мир.
     Нам было стыдно за них.


     Как  ни  странно  итогом  этого  искусственного мирного  договора стала
взаимная любовь.
     Бывшие враги упали в объятья друг друга, плача от ярости на взрослых.
     Никогда и никто еще так не любил восточных немцев.
     Вернер рыдал. Мы целовали его: он предал нас, но это было на войне.
     Все, что относилось к войне, было хорошо для нас.
     Мы   уже   чувствовали   ностальгию.   Мы   обменивались   по-английски
воспоминаниями  о битвах и  пытках. Это было похоже  на  сцену примирения из
американского фильма.


     Теперь нам предстояло найти нового врага.
     Но нельзя было нападать на первого встречного, у нас были свои критерии
отбора:
     Первый: географический - враги должны жить в Сан Ли Тюн.
     Второй:  исторический.  Нельзя  было   драться  с  бывшими  Союзниками.
Конечно,  нас  всегда  предавали только свои,  конечно, нет  никого  опаснее
друзей: но нельзя же напасть на своего брата, нельзя напасть на того, кто на
фронте  блевал  рядом  с  тобой  и  справлял нужду в тот же бак. Это значило
погрешить против здравого смысла.
     Третий  признак был из  области  иррационального:  врага надо  было  за
что-нибудь ненавидеть. И тут годилось все, что угодно.
     Некоторые  предлагали  албанцев  или  болгар   по  недостаточно  веской
причине, за то, что они были коммунистами.  Предложение никто не  поддержал.
Мы уже воевали с Востоком, и всем известно, чем это кончилось.
     Может перуанцы? - предложил кто-то.
     За  что  ненавидеть  перуанцев?  -  спросил  один  из  нас  из  чистого
любопытства.
     Потому что  они не говорят  на нашем  языке, - ответил  далекий потомок
строителей Вавилонской башни.
     И правда, неплохо придумано.
     Но наш склонный к обобщениям товарищ заметил, что с таким же успехом мы
могли бы объявить войну почти всему гетто, и даже всему Китаю.
     Хорошо, но этого мало.
     Мы перебирали разные нации, и тут меня осенило:
     Непальцы! - воскликнула я.
     А за что можно ненавидеть непальцев?
     На этот вопрос, достойный Монтескье, я дала блестящий ответ:
     - За то, что только у них флаг не четырехугольный.
     Возмущенное собрание на миг смолкло.
     - Это правда? - раздался первый воинственный голос.
     И я стала  описывать флаг  Непала, состоящий из  треугольников, похожий
разделенное надвое бильбоке.
     Непальцы тут же были объявлены врагами.
     У, подонки!
     Мы покажем этим непальцам, будут знать, как иметь флаг не  такой, как у
всех!
     За кого они себя принимают, эти непальцы?
     Ненависть нарастала.
     Восточные немцы были  возмущены не меньше  нас. Они попросились в армию
Союзников,  чтобы  вместе  с  нами  участвовать  в  Крестовом  походе против
нечетырехугольных  флагов. Сражаться бок  о  бок  с теми,  кого мы  мучили и
преследовали, было очень трогательно.
     Непальцы оказались непростыми врагами.
     Их было гораздо  меньше, чем  Союзников. Сначала мы этому обрадовались.
Нам и  в  голову  не  приходило стыдиться своего  численного  превосходства.
Напротив, нам казалось, что это здорово.
     В  среднем  враги  были  старше  нас.  Некоторым  из  них было  уже  по
пятнадцать лет,  что было для нас  вершиной старости.  И еще одной причиной,
чтобы их ненавидеть.
     Война была объявлена с беспримерной гласностью: первые же два непальца,
проходившие мимо были атакованы шестьюдесятью детьми.
     Когда мы отпустили их, они были покрыты синяками и шишками.
     Бедные маленькие горцы, едва спустившиеся с Гималаев, ничего не поняли.
     Дети из Катманду, которых было человек семь от силы, посовещались между
собой,  и  выбрали  единственно-возможное  решение  - борьбу. Учитывая  наши
методы, было ясно, что переговоры ни к чему не приведут.
     Надо  признать,  что поведение детей Сан Ли  Тюн  опровергало  закон  о
наследственности.  Профессия  наших  родителей  состояла  в  том,  чтобы  по
возможности уменьшать напряжение в мире.  А  мы делали  все наоборот.  Вот и
имей после этого детей.
     Но тут  мы  выдумали  кое-что новое: такой мощный альянс, целая мировая
война и  все это против одной бедной и маленькой страны без  идеологического
размаха, не имеющей никакого влияния, это было ново.
     В  то  же  время,  сами  того  не подозревая,  мы  следовали  китайской
политике. Пока солдаты-маоисты осаждали  Тибет, мы атаковали горную  цепь  с
другой стороны.
     Гималаям не было пощады.
     Но  непальцы  удивили  нас.  Они  показали  себя  бравыми  вояками:  их
жестокость  превосходила  все,  что  мы  видели  за  три  года войны  против
восточных немцев, которые отнюдь не были слабаками.
     У детей из Катманду удары кулака и пинки были быстрыми и очень точными.
Всемером они были опасными врагами.
     Мы не  знали того, что история  подтвердила уже не  однажды:  по  части
жестокости Азия могла дать фору любому континенту.
     Нас наголову разбили, но мы не жалели об этом.


     Елена была выше всей этой кутерьмы.
     Позднее я  прочла одну непонятную историю, в которой говорилось о войне
между греками и Троей. Все началось с прелестного существа по имени Елена.
     Эта подробность вызвала у меня улыбку.
     Конечно, я не могла провести параллель.  Война в Сан Ли Тюн началась не
из-за Елены, и она никогда не желала в нее вмешиваться.
     Странное  дело,  "Илиада" ничего не рассказала мне о Сан  Ли Тюн, тогда
как Сан Ли Тюн  мне многое поведал об "Илиаде". Прежде всего, я уверена, что
не участвуй я в войне гетто, "Илиада" не взволновала бы меня так сильно. Для
меня в основе сюжета лежал не миф, а жизненный опыт. И я  смею полагать, что
этот опыт пролил свет на многое в этом мифе. В частности, на личность Елены.
     Разве существует история, которая льстила бы сильнее самолюбию женщины,
чем "Илиада"? Две  цивилизации беспощадно уничтожают друг  друга, даже Олимп
вмешивается, военный гений совершает  подвиги, рушится целый мир - и все это
ради чего, ради кого? Ради красивой женщины.
     Легко представить красотку, хвастающуюся подружкам:
     - Да, милые,  геноцид и  вмешательство богов ради меня  одной! И я  тут
совершенно  ни при чем. Ничего  не поделаешь, ведь я так красива, не в  моих
силах что-либо изменить.
     В   многократных  повторениях   мифа   звучат   отголоски   чрезмерного
ничтожества  Елены,  которая  стала  карикатурой  восхитительной   эгоистки,
находившей естественным и  даже  очаровательным, чтобы другие  убивали  друг
друга из-за нее.
     Но когда я воевала, я встретила  Прекрасную Елену и влюбилась в нее,  и
потому у меня свой взгляд на "Илиаду".
     Потому что я видела, какова  была Прекрасная  Елена и  как она ко всему
относилась.  И  поэтому я считаю, что ее  далекая прародительница-тезка была
такой же.
     Я думаю,  что Елене Прекрасной  было совершенно  наплевать на Троянскую
войну. Вряд ли она льстила ее тщеславию: слишком много чести этим мужланам.
     Думаю, она была гораздо  выше всей  этой возни и  только и  делала, что
любовалась своим отражением в зеркале.
     Думаю, ей  нужно было, чтобы на нее смотрели - все равно кто, воины или
мирные жители: ей нужны были только взгляды, которые бы говорили ей о  ней и
только о ней, а не о тех, кто их посылал.
     Думаю, она нуждалась в том, чтобы ее любили. Любить самой,  нет, это не
по ее части. Каждому свое.
     Любить Париса? Нет уж, увольте. Единственное, что ее могло интересовать
в Парисе, это его любовь к ней. Эту любовь она и любила.
     Итак,  что же такое Троянская война? Чудовищное  варварство,  кровавое,
бесчестящее и несправедливое, совершенное во имя красавицы, которой  все это
было глубоко безразлично.
     Все  войны  похожи  на Троянскую,  а  прелестницам,  ради  которых  они
затеяны, наплевать.
     Потому  что единственная  правда войны в том,  о чем  никто не говорит:
люди затевают войну, потому  что им  это нравится  и потому что это неплохое
развлечение. А красавицу, как причину, всегда можно найти.
     Поэтому  Прекрасная Елена  была  права, когда  не  вмешивалась  в это и
смотрелась в зеркало.
     И  она  очень нравится мне именно такой, эта Елена, которую я  любила в
Пекине в 1974 году.


     Столько людей, кажется, жаждут войны, хотя в действительности мечтают о
дуэли. "Илиада"  иногда напоминает предвыборную борьбу: каждый герой находит
себе одного мифического врага с противоположной стороны, который не даст ему
покоя до тех пор, пока  его не уничтожить, и наоборот. Но это  не война, это
любовь со  всей ее  гордыней и  индивидуализмом.  Кто  не  мечтает о драке с
вечным врагом, о своем личном враге? Чего не сделаешь ради того, чтобы иметь
достойного противника.
     Из всех драк, в которых я участвовала  в Сан Ли  Тюн, лучше всего  меня
подготовила  к  "Илиаде"   моя  любовь  к  Елене.   Потому  что  среди  всех
беспорядочных штурмов и рукопашных, это был мой заветный бой,  мой поединок,
который наконец-то отвечал моим самым высоким стремлениям.
     Это была схватка не тела, но духа, и боролись здесь не  последние среди
бойцов. Благодаря Елене моя дуэль состоялась.
     Излишне упоминать, что мой противник оказался достойным меня.
     Я не была Парисом.
     Но теперь Елена так  смотрела на  меня, что  я  уже  не  была уверена в
собственной личности.
     Я знала, что еще день-два и я не выдержу.
     И этот день настал.
     Была весна, и  цветы в  гетто хоть  и  были некрасивы, но  от  этого не
переставали быть цветами, как честные труженики из рабочей коммуны.
     В воздухе витало возбуждение. Вентиляторы рассеивали его повсюду.
     В том числе и по школе.
     Была пятница. Я  уже неделю не ходила в школу из-за бронхита, который я
надеялась растянуть  подольше и  побездельничать  до  выходных, но тщетно. Я
пыталась  объяснить матери, что пропустить  одну неделю в пекинской школе не
страшно,  и  что  я узнавала гораздо  больше,  читая сказки  "Тысячи и одной
ночи", лежа в постели, и что я еще была слаба. Она не хотела ничего понимать
и заявила:
     - Если  ты  будешь  плохо  себя  чувствовать в пятницу, то пролежишь  в
постели и субботу с воскресеньем, пока не выздоровеешь.
     Пришлось повиноваться и пойти в  школу в пятницу, о которой я еще тогда
не знала,  что одни считали ее  днем Венеры, другие  днем распятия, а третьи
днем огня. В дальнейшем, все это показалось мне вполне справедливым. Пятницы
моей жизни много раз просклоняли эти атрибуты на все лады.
     Длительное отсутствие всегда придает тебе веса и  отстраняет от других.
После  болезни   я   оказалась   в  некоторой   изоляции   и  смогла   лучше
сконцентрироваться  на  строительстве  более  совершенных  моделей  бумажных
самолетиков.
     Перемена. Это слово означает, что что-то должно измениться. Но я знала,
что большинство  перемен  служили лишь для уничтожения, и не только тех, кто
тебя окружал.
     Но для меня перемены были святы, потому что в это время я видела Елену.
     Я не видела  ее целую неделю. Семь дней, это даже больше, чем нужно для
того, чтобы создать мир. Это целая вечность.
     Вечность без моей любимой  была  для  меня пыткой.  Конечно,  благодаря
материнским   наставлениям,    наши   отношения   ограничивались   взглядами
исподтишка, но эти беглые  взгляды были главным в моей жизни:  вид  любимого
лица, особенно если это лицо красиво, переполняет голодное сердце.
     Мое  сердце изнывало,  и как изголодавшаяся кошка,  которая не решается
притронуться  к  пище,  я  не отваживалась искать Елену глазами. Я шагала по
двору, опустив голову.
     Из-за  недавней оттепели кругом  была  слякоть. Я старалась ступать  по
сухим островкам, это отвлекало меня.
     Я увидела, две маленькие элегантные ножки, которые беспечно и грациозно
шагая по грязи, приблизились ко мне.
     Как она на меня смотрела!
     И  она была так красива, той  красотой, которая дурманила мне  голову и
будила во мне прежний мотив: "Надо что-то предпринять".
     Она спросила меня:
     - Ты уже выздоровела?
     Ангел, навестивший в больнице своего брата, не мог бы говорить нежнее.
     Выздоровела? О чем ты!
     Все в порядке.
     Мне тебя не хватало. Я хотела тебя навестить, но твоя мама сказала, что
ты плохо себя чувствуешь.
     Черт побери  этих  родителей! Я  постаралась, по крайней  мере, извлечь
выгоду из этой возмутительной новости.
     Да, - мрачно сказала я, - я чуть не умерла.
     Правда?
     Это уже не первый раз, - ответила я, пожав плечами.
     Многократная близость смерти  придавала мне вес. Я  становилась  важной
персоной.
     - А теперь ты сможешь опять играть со мной?
     Она предлагала мне играть!
     Но я никогда не играла с тобой.
     И ты не хочешь?
     Я никогда не хотела.
     У нее был грустный голос.
     Неправда. Раньше ты хотела. Ты меня больше не любишь.
     Тут мне надо было сразу уйти, иначе я могла сказать непоправимое.
     Я  повернулась  на  каблуках  и поискала глазами, куда  бы  ступить. От
напряжения я не различала, где земля, а где лужи.
     Я пыталась соображать, но тут Елена произнесла мое имя.
     Это было впервые.
     Мне стало ужасно не  по  себе. Я даже не могла понять,  приятно мне или
нет. Я застыла, превратившись в статую на грязевом постаменте.
     Маленькая итальянка обошла меня  вокруг, шагая напрямик и не заботясь о
своих  изысканных ботинках.  Мне  было  тяжело  видеть ее  ноги, запачканные
грязью.
     Она стояла лицом ко мне.
     Только этого не хватало: она плакала.
     - Почему ты меня не любишь?
     Не знаю, умела ли она плакать, когда захочет. Как бы то ни было,  слезы
ее были очень убедительны.
     Плакала она искусно: чуть-чуть,  чтобы не  выглядеть некрасиво,  широко
открыв  глаза,  чтобы  не  погасить  свой  великолепный  взгляд  и  показать
медленное появление каждой слезы.
     Она не шевелилась,  она  хотела, чтобы я досмотрела до  конца.  Ее лицо
было совершенно неподвижно, она даже  не  моргала, словно  очистила сцену от
декораций  и  лишила действие  всяких перипетий, чтобы  как можно  эффектнее
преподн