одним усилием воли.
Обладая  чрезвычайными  спиритическими  способностями,  они  имели доступ  к
клеткам   мозга,  отвечающим  за  рвотный   рефлекс.   Надо   было   немного
сконцентрироваться, и все получалось.
     Содержание когорты  блюющих напоминало заправку самолетов:  нужно  было
уметь подпитывать их на лету. Блевать впустую было расточительством.
     Самые бесполезные из нас должны были поставлять рвотное топливо: красть
у  китайских  поваров  пищу,  которую  можно  было  легко  съесть.  Взрослые
заметили, как быстро исчезало  печенье,  изюм,  плавленые  сырки,  сгущенка,
шоколад, а особенно растительное масло и растворимый кофе -  ведь мы открыли
философский камень  рвоты. Смесь масла для  салата и растворимого кофе.  Эта
бурда выходила быстрее всего остального.
     (Деликатный  момент.  Ни  один  из упомянутых продуктов не продавался в
Пекине.  Раз  в  три месяца  наши родители ездили в Гонконг, чтобы пополнить
запасы  продовольствия.  Эти  путешествия дорого  стоили.  Рвота  влетала  в
копеечку).
     Продукты  выбирали  по  весу:  они должны были  быть  как можно  легче.
Поэтому продукты в  стеклянных банках исключались  сразу. Тот,  кто носил на
себе  столько еды, назывался "резервистом". Блюющего должен был сопровождать
хотя бы один "резервист". Такое сотрудничество порождало верную дружбу.
     Для немцев  не было пытки ужаснее. Когда их  макали в секретное оружие,
они часто плакали, но с достоинством. Блевота лишала их  чести: они выли  от
ужаса, когда эта субстанция  касалась их, как будто это была серная кислота.
Однажды одному из  них стало так  плохо, что  его самого  вырвало  к  нашему
общему ликованию.
     Конечно,  довольно быстро  самочувствие блюющих стало ухудшаться. Но их
священный сан вызывал такие  похвалы с нашей  стороны,  что  они  безмятежно
принимали этот ущерб здоровью.
     Их  престижу не  было равных. Я мечтала вступить в ряды когорты. Увы, у
меня к этому не было  ни малейших способностей. Напрасно  я глотала  мерзкий
философский камень, меня не рвало.
     И все же нужно было совершить что-то великое.  Без  этого Елена никогда
не захочет знаться со мной.
     Я готовилась к этому в величайшем секрете.


     Между тем в школе моя возлюбленная снова вернулась к своему больничному
одиночеству.
     Но теперь я знала, что она  не так  недоступна.  И я ходила  за  ней на
каждой перемене, не осознавая всей глупости подобного поведения.
     Я шагала рядом и что-нибудь рассказывала. Она едва ли слушала меня. Мне
это было почти безразлично: ее неземная красота затмевала разум.
     Потому  что  Елена  была  поистине   великолепна.  Итальянская  грация,
утонченная  цивилизацией, элегантностью  и  умом, смешивалась в ней с кровью
американских   индейцев  ее  матери,  с   дикой  поэтичностью   человеческих
жертвоприношений  и прочих замечательных варварств, которые я  до сих пор ей
наивно приписываю. Взгляд моей возлюбленной источал  яд кураре  и очарование
картин Рафаэля: было отчего упасть замертво.
     И девочка хорошо знала это.
     В  тот  день во дворе  школы я не  смогла удержаться  и не  сказать  ту
классическую  фразу, которая  в  моих  устах  звучала,  как  нечто  новое  и
бесконечно искреннее:
     Ты так красива, что ради тебя я готова на все.
     Мне это уже говорили, - равнодушно заметила она.
     Но я  правду тебе говорю,  -  сказала я, прекрасно понимая, что  в моем
ответе был намек на недавнюю историю с Фабрисом.
     Она ответила быстрым  насмешливым взглядом, словно говоря: "Думаешь, ты
меня задела?"
     Потому что  надо признать, насколько безутешен  был  француз, настолько
равнодушна была  итальянка, подтверждая тем самым, что она никогда не любила
своего жениха.
     Значит, ради меня ты сделаешь все, что угодно? - весело спросила она.
     Да! - ответила я, надеясь, что она прикажет сделать самое худшее.
     Ладно,  я хочу,  чтобы  ты  пробежала  двадцать  кругов  по  двору  без
остановки.
     Задание  показалось мне очень  легким.  Я  тут  же сорвалась с места. Я
носилась как метеор сама  не своя от  радости. После  десятого круга мой пыл
поубавился. Я еще больше сникла, когда  увидела, что Елена совсем не смотрит
на меня, и неспроста: к ней подошел один из смешных.
     Однако, я выполнила свое  обещание, я  была  слишком  послушна (слишком
глупа), чтобы соврать, и предстала перед Еленой и мальчишкой.
     Все, - сказала я.
     Что? - снизошла она до вопроса.
     Я пробежала двадцать кругов.
     А. Я забыла. Повтори, а то я не видела.
     Я снова  побежала. Я видела, что она опять не смотрит на меня. Но ничто
не могло  меня остановить.  Бег делал меня счастливой:  моя страстная любовь
могла  выразить себя в  этой  бешеной скачке,  а не  получив  то, на  что  я
надеялась, я испытывала большой прилив сил.
     Вот, пожалуйста.
     Хорошо, -  сказала она, не обращая  на меня  внимания.  -  Еще двадцать
кругов.
     Казалось, ни она, ни смешной даже не замечают меня.
     Я бегала.  В  экстазе  я повторяла про  себя,  что  бегаю  ради  любви.
Одновременно я чувствовала, что начинаю задыхаться. Хуже того, я припомнила,
что уже говорила  Елене о своей астме. Она не знала,  что это такое,  и я ей
объяснила. Это был единственный раз, когда она слушала меня с интересом.
     Значит, она приказала мне бегать, зная, чем мне это грозит.
     После шестидесяти кругов я вернулась к моей возлюбленной.
     Повтори.
     Ты помнишь, что я тебе говорила? - смущенно спросила я.
     Что?
     У меня астма.
     Думаешь, я бы приказала тебе бегать, если бы забыла об этом, - ответила
она с полным равнодушием.
     Покоренная, я снова сорвалась с места.
     Я не отдавала себе отчета в  том, что делаю.  У меня  в голове стучало:
"Ты хочешь, чтобы я топтала себя ради тебя? Это прекрасно. Это достойно тебя
и достойно меня. Ты увидишь, на что я способна".
     Слово  "топтать" было мне по душе.  Я не  увлекалась  этимологией, но в
этом  слове  мне слышалось "копыто"  и  "конский топот", это были ноги моего
коня, а значит, мои настоящие ноги. Елена  хотела, чтобы я топтала себя ради
нее,  значит, я  должна раздавить себя этим галопом.  И я бежала, воображая,
что  земля это мое  тело и  что я  топчу  его,  чтобы затоптать до смерти. Я
улыбалась такой  замечательной  идее  и ускоряла свой  бег,  разгоняясь  все
больше.
     Мое  упорство  удивляло  меня.  Частая   верховая  езда  на  велосипеде
натренировала  мое дыхание  не  смотря на  астму. И  все  же  я  чувствовала
приближение   приступа.  Воздух  поступал  с   трудом,  а  боль  становилась
невыносимой.
     Маленькая итальянка ни  разу не взглянула на  меня, но  ничто, ничто на
свете не могло меня остановить.
     Она придумала такое испытание, потому что знала, что у  меня астма: она
и сама не  знала, как она была права. Астма? Всего  лишь  мелочь, недостаток
моего  организма.  Важнее  было  то,  что  она  приказала  мне  бежать.  И я
благословляла скорость, как добродетель, это  был  герб моей лошади - просто
скорость, цель которой не выиграть время, а убежать  от времени и всего, что
за  ним  тянется,  от  трясины  безрадостных  мыслей,  унылых  тел  и  вялой
монотонной жизни.
     Ты, Елена, ты была прекрасна и  медлительна - потому что  ты одна могла
себе  это позволить. Ты всегда шагала так  неторопливо,  словно затем, чтобы
позволить нам подольше полюбоваться тобой. Ты приказала  мне,  сама  того не
зная, быть собой, то есть стать вихрем, сумасшедшим  метеором, опьяневшим от
бега.
     На восьмидесятом  круге свет помутился в моих глазах. Лица детей  стали
черными. Последний гигантский вентилятор остановился.  Мои легкие взорвались
от боли.
     Я потеряла сознание.


     Я пришла в себя дома, в постели. Мать спросила меня, что произошло.
     Ребята сказали, что ты бегала без остановки.
     Я упражнялась.
     Пообещай мне больше так не делать.
     Не могу.
     Почему?
     Я не удержалась и  все рассказала. Мне  хотелось, чтобы хоть кто-нибудь
знал о  моем подвиге. Я  согласна была умереть  от  любви, но пусть  об этом
узнают.
     Тогда мать  стала объяснять мне,  как устроен мир. Она сказала, что  на
свете существуют очень злые люди, которые, в то  же время, могут быть  очень
привлекательными. Она заверила, что если я хочу, чтобы такой человек полюбил
меня, то должна вести себя также жестоко, как он.
     Ты должна вести себя с ней так, как она ведет себя с тобой.
     Но это невозможно. Она меня не любит.
     Стань такой, как она, и она тебя полюбит.
     Эти слова не нашли отклика в моей  душе. Мне казалось это нелепым: я не
хотела,  чтобы  Елена стала  похожей  на меня.  На что нужна любовь-близнец?
Однако, я решила отныне следовать материнским советам,  просто ради опыта. Я
рассудила, что человек, научивший меня завязывать шнурки, не мог дать глупый
совет.
     К тому же подвернулся удобный случай проверить новый метод на практике.
     Во время  одной  битвы Союзники захватили в плен  главу немецкой армии,
некоего  Вернера, которого нам не удавалось  поймать  до сих пор, и  который
казался нам воплощением Зла.
     Радости  нашей  не  было предела. Теперь он у нас попляшет.  Мы покажем
ему, где раки зимуют.
     Это означало, что мы сделаем с ним все, на что мы способны.
     Генерала связали,  как  батон  колбасы  и  заткнули  рот  мокрой  ватой
(смоченной в секретном оружии, разумеется).
     Через  два часа после интеллектуальной  оргии  угроз,  Вернера  сначала
отвели  на вершину  пожарной лестницы  и подвесили над  пустотой на четверть
часа на не слишком прочной веревке. По тому, как он извивался было ясно, что
у него сильно кружится голова.
     Когда его втащили на платформу, он был весь синий.
     Тогда  его снова спустили на землю и подвергли  классической пытке. Его
на  минуту окунули в  секретное оружие, а  потом над ним  потрудились пятеро
прекрасно накормленных блюющих.
     Все это было хорошо, но мы так и не утолили жажду  крови. Ничего больше
не приходило нам в голову.
     И я решила, что мой час настал.
     Подождите, - проговорила я таким торжественным голосом, что все стихли.
     Я была самой младшей в армии, и на меня смотрели снисходительно. Но то,
что я сделала, возвело меня в ранг самых свирепых бойцов.
     Я приблизилась к голове немецкого генерала.
     И произнесла, как музыкант перед тем,  как сыграть  отрывок "allegro ma
non troppo":
     Пусть стоит тут, только без рук.
     Голос мой был сдержанным, как у Елены.
     Я повела себя правильно, и все это на глазах у Вернера, корчившегося от
унижения.
     Пробежал легкий ропот. Такого никогда раньше не видели.
     Я  медленно  удалилась.  Лицо  мое было бесстрастным. Меня распирало от
гордости.
     Слава настигла  меня, как других  настигает  любовь.  Малейший мой жест
казался  мне августейшим. Я чувствовала себя,  как  на  параде.  С  чувством
превосходства  я  смерила   взглядом  пекинское  небо.  Мой  конь  мог  мною
гордиться.
     Дело  было ночью.  Немца бросили на произвол судьбы. Союзники  забыли о
нем, так сильно их поразило мое преображение.
     На следующее утро родители нашли его. Его одежда  и волосы, смоченные в
секретном оружии, покрылись инеем, также как куски рвоты.
     Парень свалился с жутким бронхитом.
     Но  это было  ничто  по  сравнению  с  моральным ущербом,  который  ему
нанесли. И  когда он рассказывал обо всем родителям,  им показалось, что  он
тронулся умом.
     В Сан Ли Тюн конфликт между Востоком и Западом достиг апогея.
     Гордость моя не знала границ.


     Моя слава быстро облетела Французскую школу.
     Неделей раньше  я  уже упала  в обморок. А  теперь все узнали,  какое я
чудовище. Без сомнения, я была знаменательной личностью.
     Моя любимая узнала об этом.
     Следуя советам, я делала вид, что не замечаю ее.
     Однажды во дворе школы свершилось чудо - она подошла ко мне.
     Она спросила меня слегка озадаченно:
     Это правда, то, что говорят?
     А что говорят? - отозвалась я, не глядя на нее.
     Что ты оставила его стоять, не держась?
     Правда, - ответила я с презрением, как будто речь шла о чем-то обычном.
     И я медленно зашагала, не говоря больше ни слова.
     Симулировать это  равнодушие было  для  меня  настоящим  испытанием, но
средство оказалось таким действенным, что я нашла в себе смелость продолжать
игру.


     Выпал снег.
     Это  была  моя третья зима в  стране Вентиляторов. Как обычно, мой  нос
превратился в даму с камелиями, из него постоянно шла кровь.
     Только снег мог  скрыть уродство Пекина, и первые десять  часов у  него
это получалось. Китайский бетон, самый отвратительный бетон в мире,  исчезал
под его поразительной белизной. Поразительной вдвойне, потому что он поражал
небо и землю: благодаря  его  безупречной белизне можно было вообразить, что
огромные хлопья пустоты захватывали кусочки  города,  -  а в  Пекине пустота
было не крайним средством, а своего рода искуплением.
     Это соседство пустого и полного делали Сан Ли Тюн похожим на гравюру.
     Было почти похоже на Китай.


     Через десять часов зараза начинала действовать.
     Бетон обесцвечивал снег, убожество побеждало красоту.
     И все становилось на свои места.
     Новый снег ничего не менял. Ужасно осознавать насколько уродство всегда
сильнее красоты: новые хлопья  снега едва касались пекинской земли,  как тут
же становились безобразными.
     Я не люблю метафоры.  Не буду говорить, что снег  в городе это метафора
жизни. Не скажу, потому что это необязательно говорить, все и так ясно.
     Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться "Снег в городе".
Это  будет самая унылая  книжка  на свете.  Но я  не  буду ее писать.  Зачем
рассказывать об ужасах, о которых и без того всем известно.
     И чтобы покончить с  этим раз и  навсегда скажу: не пойму, кто допустил
подобную  низость, чтобы восхитительный, мягкий, нежный, порхающий  и легкий
снег мог так  быстро превращаться  в  серую и липкую,  тяжелую  и бугристую,
неподвижную кашу!
     В Пекине  я  ненавидела  зимы. Я терпеть не могла разбивать киркой лед,
который затруднял жизнь в гетто.
     Другие дети думали так же.
     Война была остановлена до оттепели - в этом было что-то парадоксальное.
     Чтобы развлечь детей после принудительного  труда, взрослые  водили нас
по  воскресеньям на каток,  на озеро  Летнего Дворца.  Я  не  могла поверить
такому  счастью, так это было здорово. Огромная замерзшая  вода,  отражающая
северный   свет   и  визжащая   под  лезвиями  коньков,  нравилась  мне   до
головокружения. Красота обезоруживала меня.
     На следующий день, когда мы возвращались в школу, нас снова ждали кирки
и лопаты.
     В этом участвовали все дети.
     Кроме  двоих  весьма  примечательных  личностей:  драгоценных  Елены  и
Клавдио.
     Их мать  заявила,  что  ее дети  слишком  хрупкого  сложения для  такой
тяжелой работы.
     Насчет Елены никто не думал протестовать.
     Но освобождение от работы ее брата не прибавило ему популярности.
     Одетая в старое  пальто и китайскую шапку из  овечьей шерсти я  яростно
боролась со льдом. Поскольку Сан Ли Тюн был  удивительно похож на тюрьму, то
мне казалось, что я отбываю принудительные работы.
     Потом, когда я  получу Нобелевскую премию в области медицины или  стану
мучеником, я расскажу, что  за мои военные подвиги я  отбывала наказание  на
пекинской каторге.
     Ну, вот, только этого не хватало.
     Я увидела  чудо:  передо  мной явилось хрупкое существо в белом  плаще.
Длинные черные волосы свободно струились из-под белого фетрового беретика.
     Она была так красива, что я чуть не лишилась чувств, что было бы весьма
эффектно.
     Но я  помнила материнские наставления и, сделав вид, что не замечаю ее,
с силой ударила по льду.
     - Мне скучно. Поиграй со мной.
     У нее был такой невинный голос.
     Не видишь - я работаю, - ответила я как можно более грубо.
     И  так много детей работает, - сказала  она, указывая на ребят, колющих
лед вокруг меня.
     Я не какая-нибудь недотрога. Мне стыдно сидеть без дела.
     Скорее мне было стыдно за свои слова, но таково было предписание.
     Она промолчала. Я снова взялась за свой тяжкий труд.
     И тогда Елена неожиданно сказала:
     Дай мне кирку.
     Я с изумлением молча смотрела на нее.
     Она завладела  моим  инструментом, с патетическим усилием подняла его в
воздух и стукнула им об лед. Потом сделала вид, что снова хочет это сделать.
     Смотреть на это было невыносимо.
     Я выхватила у нее кирку и сердито крикнула:
     Нет! Только не ты!
     Почему? - спросила невинно-ангельским голоском.
     Я не ответила и молча продолжала долбить лед, опустив голову.
     Моя  возлюбленная  удалилась медленным  шагом, прекрасно осознавая, что
счет был в ее пользу.


     Война в школе служила душевной разрядкой.
     На войне нужно  уничтожать врага  и стараться,  чтобы  он не  уничтожил
тебя.
     В школе можно было свести счеты с Союзниками.
     И  на  войне  можно было выплеснуть агрессию,  которая  накапливалась в
жизни.
     Школа была нужна, чтобы фильтровать агрессию, накопленную жизнью.
     В общем, мы были очень счастливы.
     Но история с Вернером заставила взрослых задуматься.
     Родители восточных немцев  заявили  западным родителям, что на сей  раз
дети зашли слишком далеко.
     Поскольку они  не могли потребовать  наказать виновных, они потребовали
перемирия.  Поэтому  "переговоры"  возобновились.  В противном случае  могли
последовать "дипломатические репрессии".
     Наши родители быстро с ними согласились. Нам было стыдно за них.
     Родительская делегация прочла нотацию нашим генералам. Они сослались на
то, что холодная война была не сравнима с нашей. Надо остановиться.
     Возражать было невозможно. Ведь у родителей была еда, постели и машины.
Нельзя было не послушаться.
     Однако, наши генералы возразили, что нам был нужен враг.
     Зачем?
     Ну, чтобы воевать!
     Нас просто поражало, как можно задавать такие глупые вопросы.
     Вам действительно нужна война? - удрученно спросили взрослые.
     Мы поняли, как они отстали в своем развитии, и ничего не ответили.


     В любом случае пока был холодно, военные действия были приостановлены.
     Взрослые решили, что мы заключили мир. А мы ждали оттепели.
     Зима была испытанием.
     Испытанием  для  китайцев,  которые   погибали  от  холода,  хотя  надо
признать, детям Сан Ли Тюн было на это наплевать.
     Это было  испытанием и для  детей Сан Ли Тюн, вынужденных колоть лед  в
свободное время.
     Испытание  для нашей  агрессии, которую мы  сдерживали  до весны. Война
была  для  нас  заветным  Граалем.  Но   каждую  ночь   слой  снега   только
увеличивался,  и нам  казалось, что  март никогда  не  наступит. Можно  было
подумать, что  колка  льда охладит  нашу  воинственность: напротив.  Это еще
больше нас заводило. Иные глыбы льда были такие твердые, что для того, чтобы
расколоть их, мы представляли, что вонзаем пику в шкуру германца.
     Это было испытанием  для меня на всех фронтах  моей любви.  Я следовала
указаниям слово в слово и была также холодна с Еленой, как пекинская зима.
     Однако, чем тщательнее  я соблюдала  инструкции, тем нежнее смотрела на
меня маленькая итальянка. Да, нежнее. Я никогда не думала, что однажды увижу
ее такой. И это ради меня!
     Я не  могла  знать, что мы  с  ней принадлежали  к двум  разным породам
людей. Елена любила сильнее, чем  холоднее с  ней обращались. Я же наоборот:
чем больше меня любили, тем сильнее любила я.
     Конечно,  мне  не  нужно было ждать,  пока красавица посмотрит на меня,
чтобы влюбиться в нее. Но ее новое поведение по отношению ко мне удесятеряло
мою страсть.
     Я бредила  своей любовью. Ночью, лежа  в постели и  вспоминая ее нежные
взгляды, я дрожала и почти теряла сознание.
     Я