зировали  врагу.  Маленький
итальянец  был  таким  изнеженным, а его мать носилась с ним,  как  курица с
яйцом.
     Однажды Клавдио вернулся, хромая. Никаких  следов  побоев  или  пыток у
него не было. Он сказал, что немцы вывернули ему ногу на 360  градусов, и мы
подивились таким новым методам.
     На другой день немцы пошли в атаку и разгромили  наш госпиталь,  а брат
Елены  позабыл  о своей больной ноге. Все стало ясно. Клавдио плохо  говорил
по-английски, но достаточно для того, чтобы предать.
     (Английский - был язык для переговоров  с врагом. А раз уж наше общение
в  основном ограничивалось драками  и пытками, то мы никогда не называли это
"переговорами".  Все  Союзники  говорили  по-французски,  и  я  считала  это
естественным).
     Итальянцы  первые  потребовали  наказать  предателя.  Мы  собрались  на
военный  совет,  когда  Клавдио  проявил  верх трусости:  мать,  собственной
персоной, явилась  вызволять  своего бедного малыша. "Если хоть  один  волос
упадет с головы моего сына, я вам такое устрою, на всю  жизнь запомните!"  -
заявила она, сверкая глазами.
     Обвиняемого  помиловали,  но  его  поступок  навсегда  остался образцом
низости. Мы презирали его до глубины души.


     Я  была  готова на все, чтобы  подружиться с Еленой. От своей  матери и
брата  она, конечно, узнала  об этом происшествии, а я рассказала  ей о том,
как мы к этому отнеслись.
     Даже ее высокомерный вид не мог скрыть некоторого огорчения. Я понимала
ее: если бы Андре или Жюльетт совершили  такой  проступок, их бесчестие пало
бы и на меня.
     Именно так  я и преподнесла Елене эту  историю. Мне хотелось  видеть ее
уязвленной.  Однако, такое ангельское создание  могло иметь лишь одно слабое
место - собственного брата.
     Разумеется, она не признает себя побежденной.
     -  Все  равно,  война -  глупая игра, -  сказала она со  своим  обычным
презрением.
     - Глупая или нет, но Клавдио плакал, чтобы мы приняли его в игру.
     Она знала, что ей нечего мне возразить, и замкнулась в себе.
     Но  одно мгновение я видела, как она страдает. На секунду она перестала
быть неуязвимой.
     Я сочла это великой победой любви.


     На рассвете, лежа в кровати, я снова мысленно проиграла эту сцену.
     Мне и вправду казалось, что произошло нечто необыкновенное.
     Есть ли в какой-нибудь мифологии такая история: "Отвергнутый влюбленный
в надежде добиться недосягаемой возлюбленной приходит  к ней, чтобы объявить
о предательстве ее брата"?
     Насколько  я  знаю,  такая трагическая сцена  нигде не описана. Великие
классики не могли написать о столь низком поступке.
     Мне не приходило в голову, что такое поведение недостойно. Даже пойми я
это, меня  бы  это  не  смутило. Любовь  так  преобразила  меня,  что  я, не
колеблясь, покрыла себя позором. Чего стоило мое достоинство?  Ровным счетом
ничего, потому что я превратилась  в ничто. Пока я была центром вселенной, у
меня было свое место. А теперь я ходила за Еленой по пятам.
     Я благословляла Клавдио. Без него мне  бы никогда не задеть  не то, что
сердца, а хотя бы чести моей возлюбленной.
     Я снова мысленно  проживала  эту  сцену: вот  я  являюсь перед лицом ее
обычного безразличия.  Она  красива, просто прекрасна,  она не  соблаговолит
сделать ничего больше, кроме того, чтобы сиять красотой.
     А потом эти постыдные слова: твой брат, любовь моя, твой брат, которого
ты  не  любишь,  - ты ведь никого не любишь, кроме себя, -  но  он ведь твой
брат,  а,  значит, он  -  часть  твоей  репутации,  твой  брат, моя  богиня,
первостатейный плакса и предатель.
     В этот ничтожно малый и божественный  миг я  увидела, что  моя  новость
обнажила что-то неуловимое, а значит очень важное в тебе! И это сделала я!
     Я  не  хотела сделать тебе  больно.  Впрочем, я не знаю, что нужно моей
любви.  Просто  для удовлетворения моей страсти я должна была вызвать в тебе
настоящее чувство, не важно какое.
     Этот проблеск боли в твоих глазах - настоящая награда для меня!
     Я  вновь  проживала  сцену,  останавливаясь  на  этой  картинке.   Меня
охватывал любовный трепет - отныне я чего-то стою для Елены.
     Надо продолжать в том  же духе. Она еще  будет страдать. Я была слишком
труслива, чтобы  самой причинить  ей  боль, но  я  старалась отыскать  любое
известие, которое  могло ее ранить, и я  всегда найду  время, чтобы принести
дурную новость.
     Самые  нелепые  мысли  лезли  мне  в  голову.  Мать  Елены  погибнет  в
автокатастрофе.  Посол Италии понизит  в должности Елениного  отца.  Клавдио
будет разгуливать  по  гетто с  дырой  на  заду,  не замечая этого, и станет
всеобщим посмешищем.
     Все эти ужасы должны были происходить с дорогими Елене людьми, но не  с
ней самой.
     Эти  фантазии  очаровывали меня,  глубоко  проникая  в  мое  вердце.  Я
подходила к  своей возлюбленной с  трагически серьезным видом  и  медленно и
торжественно   объявляла:  "Елена,  твоя   мать  умерла".  Или:  "Твой  брат
обесчещен".
     Боль искажает твое лицо, и это пронзает мое  сердце  и заставляет  меня
любить тебя еще сильнее.
     Да, любимая,  ты  страдаешь по моей вине,  но не потому что мне приятно
твое страдание, было  бы  лучше,  если бы я  могла осчастливить  тебя, а это
невозможно, потому что для  того, чтобы я могла дать тебе счастье, ты должна
сначала  полюбить  меня,  но  ты  меня  не  любишь,  а  чтобы  сделать  тебя
несчастной,  не  обязательно,  чтобы  ты  любила  меня.  К  тому  же,  чтобы
осчастливить тебя  нужно сначала, чтобы  ты была несчастна,  - не  принесешь
ведь счастье  тому, кто  и  так  счастлив.  Значит,  я  должна сделать  тебя
несчастной, чтобы потом я могла осчастливить тебя, в любом  случае, любимая,
важно  только то, чтобы причиной  всему была  я. Если бы ты испытала  ко мне
хотя  бы десятую часть того, что  я  чувствую  к  тебе, ты была бы счастлива
страдать, зная, что своим страданием ты доставляешь мне радость.
     Я млела от удовольствия.


     Надо было найти новый госпиталь.
     Теперь уже нельзя было оборудовать его в ящике для перевозки мебели. По
правде говоря, большого выбора у нас не было. Пришлось устроить больницу там
же, где мы собирали секретное  оружие. Не очень гигиенично, но Китай приучил
нас к грязи.
     Постели из  "Ренмин  Рибао" были перенесены  на последний этаж пожарной
лестницы  самого высокого дома в Сан Ли Тюн. На головокружительной  высоте в
центре больничной палаты возвышался бак с мочой.
     Немцы были настолько глупы, что  пощадили наши запасы стерильной марли,
витамина  С  и  супов в  пакетиках.  Их  сложили в  рюкзаки  и подвесили  на
металлические перила лестницы. Поскольку дождь в Пекине шел крайне редко, мы
почти ничем  не рисковали. Но  теперь эта секретная база  была видна гораздо
лучше. Немцам  нужно было  только задрать голову и хорошенько  приглядеться,
чтобы нас обнаружить. Мы  не были  так глупы, чтобы приводить туда  пленных.
Когда мы хотели помучить жертву, то спускали секретное оружие вниз.
     И тут война приобрела неожиданный политический размах.
     Однажды  утром мы  хотели  подняться в госпиталь,  но  обнаружили,  что
лестница заперта на висячий замок.
     Сразу было видно, что замок не немецкий, а китайский.
     Нашу базу обнаружила охрана гетто. И им так это не понравилось, что они
поступили жестоко - заперли единственную пожарную  лестницу  самого высокого
дома  Сан  Ли  Тюн. В случае пожара  жителям оставалось только выброситься в
окошко.
     Это скандальное происшествие нас жутко обрадовало.
     На то были причины. Разве не счастье  узнать, что у  нас появился новый
враг?
     И  какой враг! Сам Китай! Живя  в этой стране, мы  уже были посвящены в
рыцари. А война с ней сделает нас героями.
     В  один   прекрасный  день  мы  сможем  рассказать  своим  потомкам  со
сдержанным  величием  в  голосе, что в  Пекине  мы  сражались  с  немцами  и
китайцами. Это высшая слава.
     К тому же такая чудесная новость: наш враг был глуп. Он строил лестницы
и  сам же запирал их на замок. Эта непоследовательность обрадовала нас. Ведь
это то же самое, что построить бассейн и не налить туда воды.
     Кроме того, мы надеялись на пожар. После разбирательства выяснилось бы,
что китайский  народ  таким  образом  приговорил к  смерти сотни иностранных
граждан.  Мы  были  бы  не   только  героями,  но  и   жертвами  политики  -
интернациональными  мучениками. Честное  слово,  в  этой  стране  мы  бы  не
потеряли время зря.
     (Мы   были   глубоко   наивны.   В   случае   пожара   и   последующего
разбирательства, история с замком была бы тщательно замята).
     Само собой  мы  скрывали  от  родителей  это  выгодное  обстоятельство.
Вмешайся  они, и  мы никогда не станем мучениками. И  потом,  мы  терпеть не
могли  вмешивать  взрослых в  свои  дела.  Они все  портили.  Они ничего  не
смыслили  в великих  делах.  Они только и  думали,  что  о  правах человека,
теннисе и бридже. Казалось, они не понимали, что впервые за всю их никчемную
жизнь им выпадал шанс стать героями.
     Верхом  вульгарности было то, что они хотели жить. Впрочем, мы тоже, но
при условии, что можно будет пожертвовать жизнью ради престижа, например, на
великолепном пожаре.
     (На самом деле, если бы случился пожар, доля вины легла бы и на нас. Мы
смутно догадывались об этом, но нас это  не волновало. А меня и того меньше,
поскольку и Елена, и моя семья жили в другом доме).
     Чудесная  новость  имела,  однако,  и  свои минусы: мы теперь не  могли
попасть в лагерь.
     Но сама задача несла в себе решение: замок ведь был китайским.
     Открыть его можно было пилкой для ногтей.
     А чтобы китайцы  ни  о чем  не  догадались, мы  додумались купить точно
такой же  замок, ключ  от которого хранился у нас, и  повесили его  на место
старого.
     Теперь в случае пожара, мы становились главными виновниками, потому что
это наш замок обрекал на смерть тех, кто захотел бы спастись бегством.
     Об  этом  мы  тоже  смутно  догадывались.  Но  нас  это  опять-таки  не
беспокоило. Мы жили в Пекине, а не в Женеве,  и  не собирались  вести чистую
войну.
     Мы  также не хотели, чтобы кто-то  погиб. Но если это  будет необходимо
для продолжения войны, то пусть будет так.
     Во всяком случае, нас это не заботило.
     De minimis non curat praetor. Пусть эти неудавшиеся дети  - взрослые  -
тратят  свое бесполезное  время  на  такие  вопросы,  все  равно у  них  нет
серьезных дел.
     У нас  было такое  острое ощущение человеческих ценностей, что мы почти
никогда не разговаривали  с людьми  старше 14 лет. Они были из параллельного
мира,  с  которым  мы  жили  в  добром  согласии,  поскольку  мы  с  ним  не
соприкасались.
     Мы не задавались  глупым вопросом о нашем будущем. Может  быть  потому,
что  инстинктивно мы  все нашли  единственно верный  ответ:  "Когда  я стану
большим, я подумаю о том времени, когда я был маленьким".
     Само собой взрослые посвящали  себя детям.  Родители и им подобные жили
на земле для  того,  чтобы их отпрыскам  не нужно было заботиться о  пище  и
жилье,  для  того,  чтобы  они  до   конца  могли  исполнить   свое  главное
предназначение - быть детьми, т.е. жить полной жизнью.
     Меня всегда  интриговали дети, рассуждающие о  своем будущем. Когда мне
задавали извечный  вопрос: "Кем  ты будешь,  когда  вырастешь"?  Я неизменно
отвечала:  я  "сделаю"  нобелевскую  премию  в  области  медицины  или стану
мучеником, а может и то и другое сразу. А отвечала  я без запинки не потому,
что  хотела  кого-то   удивить,   а  для  того,  чтобы  с  помощью   заранее
заготовленного ответа поскорее отделаться от глупых вопросов.
     Вопрос этот был для меня скорее абстрактным, чем глупым, ведь в глубине
души  я была  уверена,  что никогда не  стану взрослой. Время слишком  долго
тянется, чтобы такое  могло  произойти. Мне было  семь лет. Эти  восемьдесят
четыре  месяца  казались  мне  бесконечными. Моя  жизнь  так  длинна! Голова
кружилась от одной мысли о том, что я могу прожить еще столько же. Еще целых
семь лет! Нет,  это было  бы слишком. Я  думаю  остановиться на  десяти  или
одиннадцати годах. Это уже  будет вершиной зрелости. Я уже чувствовала  себя
зрелой личностью. Впрочем, со мной ведь уже столько всего приключилось!
     Когда я говорила о Нобеле в области медицине или о мученичестве, это не
было тщеславием, это был  просто абстрактный ответ на абстрактный  вопрос. И
потом,  эти  звания  не  казались мне  столь  уж грандиозными.  Единственное
занятие, вызывающее во  мне  уважение,  была профессия  солдата, а  точнее -
разведчика. Я  уже  была  на  вершине  своей  карьеры. А потом  - если потом
что-нибудь будет - придется довольствоваться Нобелем. Но в глубине души я не
верила в это "потом".
     Это недоверие сопровождалось  другим:  когда взрослые говорили  о своем
детстве,  я считала, что  они лгут.  Они не были  детьми.  Они  всегда  были
взрослыми.  Такой упадок  невозможен,  потому  что дети  остаются  детьми, а
взрослые взрослыми.
     Я хранила эту невысказанную истину про себя. Я  прекрасно понимала, что
не смогу ее доказать, но от этого верила в нее еще больше.


     Елена  никому  не  рассказала,  что  мой  велосипед  был  лошадью,  или
наоборот.
     Она  сделала это  не по доброте, а  потому, что  я  ничего  для  нее не
значила. Она не говорила о незначительных вещах.
     Впрочем, она  вообще мало  говорила.  И  она  никогда  не  заговаривала
первой,   она  довольствовалась  ответами   на  вопросы,  которые   находила
достойными себя.
     -  Кем  ты будешь, когда вырастешь? - спросила я  просто  ради научного
эксперимента.
     Молчание.
     В  действительности,  ее  поведение   подтверждало  мое  мнение.  Дети,
способные ответить на этот  вопрос - или ненастоящие  дети (и таких  много),
или  дети, тяготеющие  к абстрактному мышлению и склонные  к  выдумке (такой
была я).
     Елена была настоящим ребенком,  не склонным  к философским измышлениям.
Ответить  на подобный вопрос для нее значило  унизить себя. Это было так  же
глупо, как спросить у канатоходца, что бы он делал, если бы был бухгалтером.
     - Откуда у тебя такое платье?
     Тут она снисходила до ответа. Чаще она отвечала так:
     - Его сшила мама, она очень хорошо шьет.
     Или:
     - Мама купила мне его в Турине.
     Так назывался город, из которого  она приехала. Багдад  не  казался мне
более загадочным.
     Чаще она одевалась в белое. Этот цвет восхитительно шел ей.
     Ее  гладкие  волосы были так  длинны,  что  даже  заплетенные  в  косы,
спускались ниже пояса.  Ее мать никогда не позволяла китаянке притрагиваться
к волосам дочери. Она сама тщательно и любовно заплетала роскошные пряди.
     Мне больше нравилась одна коса, но Трэ чаще заплетала мне две, как себе
самой. Когда у меня была одна  коса,  я чувствовала себя очень элегантной. Я
очень гордилась  своими  волосами, но  когда  увидела  волосы Елены,  то мои
показались мне  самыми обыкновенными.  Это особенно ясно бросилось в глаза в
тот день, когда  мы случайно  оказались одинаково причесаны.  Моя коса  была
длинной и темной. Ее же была бесконечной и черной как смоль.
     Елена была  на год младше  меня,  и я была на пять сантиметров выше, но
она была  выше меня  во всем. Она  превосходила  меня, как превосходила весь
мир. Она так мало нуждалась в других, что казалась старше меня.
     Она могла целыми днями  неторопливо шагать по гетто. И  оглядывалась по
сторонам только для того, чтобы убедиться, что на нее смотрят.
     Не  знаю,  были ли дети,  которые  на  нее  не  смотрели.  Она  внушала
восхищение,  уважение,  обожание  и страх, потому что была самой красивой  и
потому  что  была  всегда  безмятежна, потому что  никогда  не  заговаривала
первой, потому  что нужно было подойти к ней, чтобы войти в ее мир и потому,
что, в конечном счете,  никто так и не  проник в  ее мир, который должен был
быть  верхом  высокомерного спокойствия и блаженства,  и где  она  прекрасно
обходилась самой собой.


     Никто не смотрел на нее так, как я.
     С 1974 года я  начала засматриваться на других так пристально,  что это
их стесняло.
     Но Елена была первой.
     И ее это совсем не беспокоило.
     Она  научила  меня смотреть на  людей. Потому что  она была  красива и,
казалось,  требовала,  чтобы  на  нее  смотрели,  не  отрываясь. Требование,
которое я выполняла с редким усердием.
     По  ее  вине я  стала меньше интересоваться войной. Разведчик  все реже
ходил  в  разведку. До  ее  появления я  проводила свободное время верхом, в
поисках врага. Теперь же  долгие  часы были посвящены созерцанию  Елены. Это
можно  было  делать  сидя  в седле  или  пешком,  но всегда на  почтительном
расстоянии.
     Мне и в голову не пришло,  что это выглядит неприлично.  Когда я видела
ее, то  забывала  обо всем.  А  потеря  памяти  оправдывала  самое  странное
поведение.
     Ночью, лежа в кровати, я приходила в себя и страдала. Я любила Елену  и
чувствовала, что моей любви  чего-то не достает. Я понятия  не  имела,  чего
именно. Я знала, что надо хотя бы, чтобы  красавица хоть чуточку обратила на
меня внимание.  Этот  первый  этап  был  совершенно  необходим. Но  потом, я
чувствовала, что между нами должен свершить какой-то  таинственный  обмен. Я
сочиняла истории  -  ни одну  из  них  нельзя принять  за  метафору -  чтобы
приблизиться  к тайне. В этих историях  моя  возлюбленная всегда страдала от
сильного холода. Чаще всего она лежала на снегу. Полураздетая, почти  голая,
она плакала от холода. Снег здесь играл важную роль.
     Мне  нравилось,  что она  мерзла,  ведь  нужно  было  ее  согреть.  Мое
воображение  не  было столь  настойчиво,  чтобы найти наилучший способ,  и я
воображала, - я чувствовала, - тепло, постепенно растекавшееся по застывшему
телу,  которое  отогреет  обмороженные  места  и  заставит  ее  вздохнуть  с
наслаждением.
     Эти  истории  повергали  меня  в такое  блаженство,  что  казались  мне
волшебными.  Отблеск  их  магического  очарования  падал  на  меня,  я  была
настоящим  медиумом. Я  была  хранителем  мудрых секретов,  и если бы  Елена
догадалась об этом, она бы полюбила меня.
     Нужно было ей рассказать об этом.
     И  я  рискнула.  Это было  очень  наивно  с моей стороны,  но  по  моим
поступкам можно было судить, как сильно я верила в это чудо.
     Однажды  утром  я подошла  к  ней.  На ней было  пурпурное  платье  без
рукавов, плотно облегающее  талию и  расширяющееся  книзу подобно пиону.  Ее
красота и грация затуманили мне голову.
     Однако, я не забыла того, что хотела сказать ей.
     - Елена, у меня есть один секрет.
     Она  снисходительно взглянула  на меня, с видом, который  говорил,  что
иногда можно послушать что-то новенькое.
     - Еще один конь? - насмешливо спросила она.
     - Нет.  Настоящий секрет.  Об этом кроме меня больше не  знает никто на
свете.
     И я сама в это верила.
     - Что это?
     Тут я  сообразила - хоть и поздно -  что мне совершенно  нечего было ей
показать.  Что  я могла придумать? Не могла же я  рассказать ей  про  снег и
странные вздохи.
     Это  было  ужасно. В  кои-то веки она  удостоила  меня взглядом, а  мне
нечего было сказать.
     И я придумала, как потянуть время. Нужно куда-нибудь отправиться.
     - Иди за мной.
     И  я  пошла сама не зная куда, стараясь сохранять уверенный  вид, чтобы
скрыть свою панику.
     О чудо: Елена последовала за мной.  Правда, ничего необычного в этом не
было. Она целыми днями расхаживала по гетто. А сейчас просто шагала рядом со
мной, но была такой же отстраненной как всегда.
     Было  очень трудно так  медленно идти. Похоже на замедленную съемку. Но
это было ничто в  сравнении с  ужасом, который я испытывала при мысли о том,
что мне нечего, совершенно нечего было ей показать.
     И все же я ликовала, глядя, как она идет за мной. Я ни  разу не видела