Такой же  тяжелой и  долгой,  как  его молчание,  была
путаная и больная речь.
 Я  никогда не  сумел бы  передать сыновний рассказ.  Тяжелейшая боль  и
большая  любовь  переплетались  в  нем  с  вымыслом  разгоряченной ревности,
оправданной голой, все уничтожающей правдой.
 Факты были просты и  обыденны.  Вернувшись в воскресенье с дачи,  всего
несколько часов назад расставшись с  женой,  он собрался написать ей письмо.
Юношеская влюбленность давно уже исчезла из их отношений. И вот в этот вечер
Иваном снова овладел порыв величайшей нежности. Будничная занятость отошла в
сторону - он хотел ее, любимую, приласкать, отдать ей редкий и замечательный
для него порыв. К несчастью, у него вышли все конверты, он полез в бюро жены
достать один из  ее голубых,  узких,  заграничных конвертов.  Она не любила,
когда Иван пользовался ее  вещами.  Он  даже предпочел бы  сходить на  улицу
купить конверт в писчебумажном ларьке. Но было поздно...
 Открыв  ящик  бюро,  Иван  увидел  два  брошенных поверх  чистой бумаги
письма,  адресованных его  жене,  исписанных незнакомым,  чужим,  безусловно
чужим,  почерком.  Иван почти никогда не читал ее писем. На этот раз он взял
их  только потому,  что  все  время думал о  жене и  ему  захотелось хотя бы
посредством  этих,  вероятно  полуделовых,  как  он  полагал,  писем  слегка
приобщиться к ее личной жизни. Одно письмо действительно говорило о каких-то
интересных книгах,  о  театре...  В  некоторых  строчках  прорывались нежные
нотки,  гораздо больше нежности было  между строчек,  но  все  письмо носило
такой почтительный тон, что Иван даже тщеславно улыбнулся, гордясь верностью
жены и  завистью того незнакомого мужчины к нему -  Ивану,  владеющему такой
интересной,  умной и красивой женщиной.  Второе письмо не лицемерило. Второе
письмо ясно и просто рассказывало о новом увлечении Нины Борисовны.  Нет, не
о  любви,  а об увлечении,  только кроватью связывающем людей.  Он перечитал
письмо еще раз. Он вдумывался в него, искал обмолвок, неясностей... Нет, там
было все сказано.  Он был цельным человеком,  у  него в жизни имелись только
работа и жена.  Работе отдавались сдерживающая жизненную безалаберщину воля,
рассудительное и высокое творчество,  железное умение приказывать и - он это
тоже умел -  подчиняться.  Единственная в мире партия, никого не щадившая за
ошибки,   верила  Морозову  и  ценила  его.   Желе  были  отданы  неизбежные
человеческие  слабости,  вся  неизрасходованная нежность  цельного  рабочего
человека,  минуты сумеречных человеческих раздумий,  все  то,  что  было ему
оставлено той,  которой он  еще  с  фронта посвятил себя.  Это  надо понять:
партии можно отдать жизнь, - каждый любит свою жизнь, но своему классу жизнь
можно отдать даже радостно,  - но ведь не побежишь к партии, не крикнешь ей:
у  меня болит сердце!  Не  крикнешь ей:  грустно моей душе!  И  вот женщины,
выслушивавшей эти крики, - нет, не крики, кричать можно, обращаясь к партии,
но  не  к  любимой женщине,  ей  можно  жаловаться в  тихие ночные часы  под
громыханье последних трамваев, - женщины теперь нет.
 Нет,  не измена жены заставила окаменеть Ивана. Рабочий человек смотрит
на это проще:  все может случиться,  и все можно забыть.  Не измена поразила
сердце Ивана, а обман.
 Мужчина остается мужчиной,  оскорбленное мужское самолюбие заставило бы
его страдать, но все-таки он не мог бы не простить ее - все может случиться.
Обман не  прощается.  Иван в  ту  же  нездоровую и  нервную ночь послал жене
телеграмму о конце.
 "Верил  тебе  больше,   чем  самому  себе.  Ты  обманула.  Все  кончено
навсегда".
 Послав телеграмму, он тут же написал ей письмо.
 В нем он сумел показать ей -  он думал, что сумел, - всю свою великую к
ней любовь, о которой он мало, редко и сухо говорил.
 Три дня затуманенные человеческие глаза ничего не  могли видеть,  кроме
двух,  ранивших его любовь писем. Три дня ждал он ответа, могшего уничтожить
его боль,  опровергнуть факты, сказать, что она его любит, что жизнь их была
настоящая безобманная жизнь.
 Письмо жены  доконало слабое человеческое сердце.  Злобно все  отрицая,
она каждым своим словом о верности подтверждала обман.
 Иван прочел мне ее письмо.
 Нехорошее,  лицемерное письмо прислала ему  жена.  И  не  тон  письма -
гордый  и  заносчивый  -  поразил  меня:  поразили  меня  причины,  которыми
обосновывала она  свою верность.  Нина Борисовна писала Ивану,  что  она  не
могла ему изменить в понедельник потому,  что была очень занята,  во вторник
потому,  что при ее свидании все время присутствовал третий, в среду потому,
что была нездорова... И ни разу нигде не сказала она, что не хотела изменить
Ивану потому, что любила его, что не могла причинить ему боль.
 Иван рассказал, поник и до моего ухода не промолвил больше ни слова.
 Я встал.
 - Верна, сынок, - сказал я.
 Мне  нелегко  было  это  сказать.  Всегда  лучше  обмануть  человека  и
заставить его поверить в хорошее.  Но тут все было слишком очевидно. Никаких
советов от меня ему не требовалось. Да и какие советы можно тут было дать? Я
видел:  в нем еще теплится искорка сомнения,  и я расчетливо,  как прижигают
змеиный укус, грубо потушил тлевшее сомненье. Я сказал:
 - Да, она тебя обманывала. Надо все кончить. Не уступай только ребенка.
 Затем  я  нахлобучил на  голову фуражку и  пошел  к  дверям.  Следовало
оставить Ивана  одного.  О  боли  можно рассказать другу -  я  горжусь,  что
оказался другом своему сыну,  -  но перебаливать боль можно только наедине с
самим собою.
 На  пороге  я  остановился и,  посмотрев на  убитого  любовью человека,
решительно произнес:
 - Так любить нельзя.


x x x

 Мне нечего записывать.  Я перелистываю страницы и вижу, как повторяюсь.
Маленькие скверные происшествия, изо дня в день собираясь на помятой бумаге,
тревожат сердце,  которое  после  каждого  происшествия начинает биться  все
сильнее.
 Каждое  утро,  прежде чем  приступить к  верстке,  приходится бегать по
наборной:  разыскиваешь набор, текст, перетаскиваешь все к месту верстки, то
и  дело переставляешь доски с  набором с  места на  место,  ищешь шрифты для
заголовков -  так  продолжаете" целый день,  так  продолжается все дни,  так
продолжается все последние недели.
 Когда Климов вздумал спросить Клевцова,  что он  собирается предпринять
для улучшения типографии, директор коротко возразил:
 - Всего тебе знать не к чему, за типографию отвечаю я.
 Брак и порча стали у нас обычным явлением.  Заказы портят все,  кому не
лень,  -  портят  печать,  портят  линовку  и  переплет,  пределов брака  не
установлено, никакой борьбы с производственной распущенностью не ведется.
 Вчера в печатном отделении Уткин подрался с Нестеренко. Понятно, скучно
стоять у  станка!  Нестеренко швырнул Уткина за  машину.  Машине ничего,  но
плечо повреждено - парень выбыл с производства на полтора месяца.
 Сегодня  Лапкин,  линовщик,  испортил заказ.  У  кого  хватит  смелости
признать свою ошибку?  Пошел Лапкин к  мастеру,  пробурчал что-то о  заказе,
получил новую бумагу... Заказ был испорчен вторично.
 Без неприятностей не проходит ни одного дня.
 Я прихожу домой раздраженный.
 Вот  уже  несколько вечеров подряд Анна Николаевна обращается ко  мне с
одним и тем же вопросом:
 - Болен ты, что ли, Владимир Петрович? Выпей малинки!..
 И каждый раз, расшнуровывая ботинки, я сумрачно отвечаю:
 - Тут дело не в малине.


x x x

 Непонятны мне  были  новые  картины:  составлены они  большею частью из
загадочных разноцветных кубиков,  перечерчены резкими искривленными линиями,
и  долго  в  них  надо  всматриваться,   прежде  чем  уловишь  тайный  смысл
художества. Сегодня я понял, что картина сейчас строится, как наш новый дом.
 Мне  пришлось пробыть на  стройке целый день  -  члены правления нашего
жилищного кооператива поочередно дежурят  на  строительстве.  Мы  ничего  не
понимаем  в  строительном  деле,  мы  не  умеем  набирать  строки  кирпичей,
расшпонивать их  известкой,  перевязывать гранки  стен  стальными обручами и
сверстывать стены,  лестницы и  крыши,  но  хозяйский глаз следит за работой
внимательней и надежней.
 Бродя по лесам,  иногда отходя от стройки на много шагов, минуя штабели
кирпича,  я  наслаждался  силою  и  красочной  мягкостью  оранжевых,  серых,
коричневых,  белых  геометрических  фигур  -  кубы,  квадраты,  треугольники
стремительно налетали друг на друга,  исчезали, поглощаемые новыми, внезапно
появлявшимися еще  большими  фигурами,  а  те,  в  свою  очередь,  исчезали,
незаметно вовлеченные в еще большие величины. Дом строился.
 Дом  строился  и  напоминал  мне  оттиски  многих  изготовленных  нашей
цинкографией непонятных картин.
 Моя работа на  стройке заключалась в  просмотре счетов -  я  торговался
из-за  каждой  копейки,  я  решительно предложил не  оплачивать рабочий день
появившемуся  к   вечеру  технику  Ничепоруку,   я   выгнал  вон   купчишку,
разговаривавшего с  инженером о  кровельном железе,  и  за  железом послал в
государственный магазин.  Но  в  общем у  меня  оставалось много времени для
праздных размышлений.
 Сумерки наступили плавно и урочно.
 На лесах,  перед выходом на улицу, меня обогнал нервный, торопливый наш
прораб. Он на ходу пожал мою руку.
 На  улице у  калитки я  остановился и  еще раз одобрительно взглянул на
дом.
 Издали, в тон моим мыслям, раздался крик:
 - А ведь домище-то растет!
 Я обернулся:  из глубины темнеющего переулка, перерезывая тянувшиеся по
мостовой  отсветы  однообразных фонарей,  шел  Гертнер,  размахивая поднятой
шляпой.
 - Жена  заждалась,  Владимир Петрович,  -  весело обратился он  ко  мне
вместо приветствия.
 - Ничего,  подождет,  -  усмехнулся я.  -  Зато домик-то  какой,  Павел
Александрович!
 - А какой? - прищуриваясь, усмехнулся Гертнер.
 А я ответил:
 - Родной.


x x x

 Рано утром - я только что успел встать - ко мне прибежал сын.
 Анна Николаевна, взглянув на Ивана, всплеснула руками и ахнула:
 - Батюшки мои! Ванечка, что с тобой? На тебе лица нет!
 - Ну-ну!  -  остановил я ее.  -  Не видишь, что человек заработался. Не
приставай.
 Старуха набросилась на меня.  Мне некогда было с ней препираться:  меня
беспокоил сын.  С  Иваном делалось что-то неладное:  глаза ввалились,  сухие
губы  нервно  дрожали,  руки  беспорядочно теребили носовой платок Мне  было
жалко сына, но он раздражал меня: так распуститься из-за бабы!
 Чай мне был не в чай.  Иван ничего не захотел ни есть,  ни пить -  Анна
Николаевна приставала зря.  Досталось же от нее, конечно, мне - это я спешил
как угорелый и  не хотел заставить сына съесть поджаристую хрустящую оладью.
Я спешил, но спешил потому, что видел, как нетерпеливо ждет меня Иван. Я сам
предпочел бы ничего не есть, но вредная старуха тогда обязательно что-нибудь
заподозрила бы.
 Московские  улицы  тянулись  пустыми  и  длинными  дорогами,   утренняя
свежесть готова  была  убежать вслед  за  первым трамваем,  невидимое солнце
чертило бульварные дорожки широкими радостными полосами.
 Мы шли по бульвару.  Иван то замедлял шаг,  то принимался бежать, и мне
трудно было идти с ним вровень.
 Изредка встречался сонный торопящийся прохожий,  и  только один садовый
сторож,  подбиравший разбросанные на  земле  папиросные коробки,  все  время
маячил перед нашими глазами.  На  самом краю  бульвара Иван  остановился.  Я
думал  -  он  хочет  сесть,  и  опустился  на  исписанную надоевшими именами
скамейку. Но сам он не сел, а остановившись, наклонил ко мне лицо.
 - Я  не могу так,  я  не могу так!  -  с  истерической дрожью в  голосе
зашептал он. - Я люблю ее, но не мог бы теперь ее видеть.
 Тут он заметно выпрямился и, сжав кулаки, заорал на меня, точно со мной
обманывала его Нина Борисовна:
 - Этого я не прощу! Никогда, никогда!..
 И  потом быстро забормотал,  не доканчивая фраз,  путаясь в собственных
мыслях:
 - Понимаешь,  я начинаю сопоставлять отдельные факты, начинаю проверять
нашу жизнь,  и каждая мелочь,  не имевшая раньше значения, говорит мне об ее
измене.  Каждый новый  день  приносит новые случайности,  образующие тяжелую
цепь улик. Каждый день ко мне приходят наши общие знакомые, узнавшие о нашем
разрыве,  и  начинают жалеть меня...  Понимаешь ли  ты:  жалеть!  Ночью меня
преследуют страшные сны.  Я  не  знаю ее  любовников -  одни называют одних,
другие -  других,  но она снится мне в чужих объятиях...  Я не знаю, что мне
делать.  Мне  очень трудно,  но  я  слишком здоровый человек,  слишком люблю
работу,  чтобы добровольно уйти из жизни. Тебе говорю я все это не в поисках
утешения, не нуждаясь в поддержке... Перед тобою, отцом, своим, моим верным,
и чистым душою отцом, хвалюсь я такой же сильной, как у тебя, душою. Я люблю
ее, и любовь моя даст мне силы оттолкнуться от нее, забыть ее и начать новую
жизнь так, как будто я не знал ее никогда.
 Над  нашими  головами  слабый  городской ветерок  шелестел  бледными  и
пыльными листьями бульварного деревца.
 Иван нежно посмотрел на меня и хорошо пожал мою руку.
 - Спасибо, что выслушал меня, - сказал он. - А теперь пойду на работу.
 Какой у меля сын! Как я его люблю! Молодчина, сынок, перемелется - мука
будет. Никакой боли мы с тобой не поддадимся.


x x x

 Стройка подходит к  концу.  Осталось доделать самую малость -  двери на
петли  надеть,  рамы  вставить,  застеклить,  стены покрасить.  Но  комнаты,
комнаты, в которых будем жить мы, уже готовы.
 Начали проводить обследование -  кому живется хуже. Вместе с Глязером я
обошел не одну квартиру и поистине могу сказать: всем хуже.
 Были  в  доме  на  Мещанской.  За  розовыми облупленными стенами  живет
несколько членов нашего кооператива.
 По  крутой и  покрытой скользкой грязью лестнице поднялись на четвертый
этаж.  Квартиры,  робко  прячущиеся под  крышей  и  неприветливо встречающие
случайных  посетителей,  стыдятся  собственной  тесноты  и  темноты.  Право,
нежилые чердаки выглядят уютнее, спокойнее, внушительнее.
 Мы зашли к товарищу Павлищенко -  чахлой, но веселой нашей фальцовщице.
Вместе с нами пришел дождь. Мелкой дробью застучал он в окно, и вдруг на мой
красный насмешливый нос упала с потолка капля -  настоящая дождевая капля. Я
поднял голову к  потолку:  по сероватому квадрату расплывалось мрачное сырое
пятно, в углу по стене робко пробиралась к полу тоненькая струйка воды.
 Глязер посмотрел вслед  моему  указательному пальцу,  покачал головой и
недружелюбно обратился к Павлищенко:
 - На  новую  квартиру  надеетесь?   Скверно.  Почему  не  обращались  к
коменданту?
 Павлищенко печально улыбнулась.
 - Как же не обращалась? - тихо произнесла она. - Несколько раз, бывало,
придешь к нему и скажешь:  "Вот посмотри, на улице дождик - и у нас дождик".
А  он  скажет:  "Что  же?  Дождик пройдет,  и  у  вас  стенки высохнут".  Мы
собирались у  коменданта по  нескольку человек.  Говорили ему:  "Так нельзя,
здесь живут работницы с  детьми".  Он  на  это  отвечал:  "А  как же  раньше
жили?.." И напрасно было повторять, что раньше одно, а теперь другое...
 Мы обошли с  Глязером семей пятнадцать и  везде встречали то же:  людям
тяжело, сырость и темень убивают человеческую бодрость.
 Делить комнаты собрались все.
 Разговор пошел крупный, серьезный: площади не хватало. Началась грызня.
Каждый надеялся получить к осени сухой и теплый угол.  Площади не хватало, и
не мне одному предстояло зимовать в старом опротивевшем подвале.
 Перед самим собой хвалиться нечего:  я  мог бы получить квартиру -  пай
внесен полностью,  подвал мой никуда не  годится,  работал в  кооперативе на
совесть. Однако я отказался. Встал и прямо заявил:
 - От  получения площади отказываюсь.  В  первую  очередь дадим  комнаты
бабам с маленькими ребятами. Да есть и бездетные, живущие еще похуже меня.
 Отказался - и тут же поспорил с Гертнером.
 Он стоял у стенки,  заложив руки за спину. Услыхав мой отказ, он быстро
подвинулся вперед, посмотрел на меня умными глазами и громко заметил:
 - Незачем,  Владимир Петрович, благодеяния оказывать. Живете вы скверно
и на получение квартиры имеете все права.
 - Нет,  Павел Александрович,  - ответил я ему, - кроме прав, я имею еще
сознательность.  Потому-то я  и  сам от квартиры отказываюсь,  и  вам то же,
Павел Александрович, советую.
 - И  мне  советуете?  -  настороженно спросил  Гертнер,  поднимаясь  на
цыпочках. - Почему же?
 - Да потому,  Павел Александрович,  что вы человек одинокий,  комната у
вас маленькая, но для одного сойдет, и еще зиму вы переждать вполне сможете.
 - Конечно,  конечно,  -  поспешил согласиться со мной Гертнер.  - Но, я
думаю,  можно принять во  внимание мою  работу в  кооперативе -  я  потратил
столько сил...
 - Все мы тратим много сил,  Павел Александрович,  - перебил я его. - Но
ведь не только для себя тратим мы свои силы.
 Тут ему крыть было нечем. Он не мигая смотрел на меня несколько секунд,
затем опустил веки и невнятно сказал:
 - Да, да...
 И потом до конца собрания Гертнер не проронил ни слова.
 Представленный нашим правлением план  распределения жилой площади общим
собранием был утвержден.  Ну, не совсем таким, каким он был представлен: мне
квартиры не дали, Гертнеру не дали, но утвержден...
 Я  уходил удовлетворенный.  Дом вырос,  вслед за ним вырастут новые,  и
наши  ребята,   в   мелочной  жизни  часто  бывавшие  лентяями,   гордецами,
завистниками,   скупцами,  чревоугодниками,  распутниками  и  скандалистами,
оказались хорошими,  выдержанными ребятами,  принесшими много  пользы  нашей
деловой стройке.
 На пороге меня задержал Петька Ермаков с каким-то клубным делом, но ему
не  удалось даже начать разговора.  Ко мне подошел Гертнер,  грубо отстранил
Ермакова,  подтолкнул меня к выходу,  взял под руку и,  наклонившись к моему
уху, сдержанным голосом начал сетовать на неправильное решение собрания.
 Я сделал ошибку: мне надо было утешить его, успокоить, а я вместо этого
принялся ретиво защищать собрание.
 - Но  я  же  имел право получить квартиру...  Так мечтал о  своем угле,
столько времени и сил отдал дому... - с отчаянием пробормотал Гертнер.
 - Чепуха!   -  резко  остановил  я  Гертнера.  -  Да  и  нечего,  Павел
Александрович,  попусту  говорить.  Если  вы  думали  только  о  собственном
благополучии, так шли бы к частнику...
 - Ах,  так!  -  злобно отозвался Гертнер и  свернул от  меня  в  темный
переулок, разрывавший ленту неровного асфальтового тротуара.
 Я  посмотрел на  линию  домовых фонарей,  слабо  мерцавших над  глухими
воротами, и торопливые шаги удалявшегося Гертнера пробудили во мне жалость.
 Я крикнул ему на прощанье:
 - Эй, Павел Александрович, не заблудись!
 Дома меня ждала Анна Николаевна, хитро щурившая покрасневшие глаза.
 - Скоро будем новоселье справлять? - спросила старуха.
 Я вляпался.
 - Видишь ли,  в  следующем доме  квартиры будут лучше,  и  нам  следует
подождать, - соврал я жене.
 Но сердитый ответ разоблачил мою отговорку.
 - Опять врешь! - заворчала она. - Ведь, пока ты дотащился домой, ко мне
ваша Голосовская успела зайти...  Слышали,  слышали, как от квартиры изволил
отказаться... Эх ты, благодетель!
 - Не бубни! - полушутя-полусерьезно цыкнул я на старуху. - Через год мы
выстроим еще один дом.
 Старуха не перестала браниться:  она верила в постройку нового дома, но
сильно сомневалась в моей охоте получить новую квартиру.


x x x

 А теперь готов реветь я.
 После нашей встречи с сыном я работал особенно бодро. На следующий день
в типографии развернул газету и спокойно,  точно этого ожидал -  а ведь я не
ожидал  этого,   не  мог  ожидать,   -   прочел  извещение  о  смерти  Ивана
Владимировича Морозова.
 Через полчаса после нашей встречи Иван попал под трамвай.
 Я  не  пошел на похороны.  Там было место оркестру,  делегации рабочих,
товарищам по  работе,  но не мне -  его отцу и  его другу.  Мне он был нужен
живой.
 Стороною я слышал:  Нина Борисовна бегает по Москве и кричит,  что Иван
кончил жизнь  самоубийством.  Многие склонны этому  верить.  Видевшие ег