жали -
как-никак таких, как мы, считают сотнями, а Клевцов - директор.
 - Здравствуйте, товарищ Клевцов! - поздоровался я от имени всех.
 Растерянный взгляд  директора пробежал  мимо  нас  туда,  за  стены,  в
типографию,  -  он  тщетно  пытался  догадаться о  причине нашего  странного
разговора.
 - Что все это значит? - раздраженно и повелительно спросил директор.
 - Порядок наводим, - грубо брякнул Якушин.
 Костомаров неумело подмигнул мне  глазом,  я  потянул Якушина сзади  за
брюки. Костомаров коротко и отрывисто передал директору решение рабочих:
 - Товарищ Клевцов,  мы вас больше в типографию не пустим.  Возможно, вы
неплохой хозяйственник.  Но у нас вы мерили все на свой аршин.  Только аршин
ваш  оказался  неправильным,  короче  обыкновенного.  Развалили  типографию.
Побудь вы еще месяц - типографии крышка. Вам хорошо, вас в другую типографию
начальником пошлют, а нам - на биржу идти. Рабочие на собрании решили больше
вас в типографию не пускать.
 Клевцов побледнел, сощурил глаза и вежливо, даже тихо спросил:
 - Позвольте спросить, кого же вы назначили директором?
 Ах, бестия! Ты вздумал нас ловить? Нет же, мы тебе не плотва.
 - Убери свою удочку дальше!  - усмехаясь, ответил я директору, выступая
вперед. - Самостийничать мы не хотим. О новом директоре позаботится трест.
 - Так извольте жаловаться, а не устраивайте митинги, - сразу меняя тон,
сухо заявил Клевцов.
 - Мы  и  пожалуемся,  -  спокойно отозвался Костомаров.  -  Но калечить
типографию больше вам не позволим.
 Терпение Якушина  лопнуло,  он  выскочил сбоку,  заслонил Костомарова и
грубиянским тоном выпалил в лицо директору обидные слова:
 - Чего нам жаловаться! Выгнали тебя - и крышка. Иди ты на нас жалуйся!
 Вдруг, еще за воротами, послышался сердитый, приказывающий голос:
 - Кто там разговаривает? Немедленно прекратить!
 Перед нами появился Кукушка,  с  поднятым кверху носом,  с презрительно
сложенными бантиком губами и дерзким выражением глаз.
 - Это вы, товарищ Клевцов, с ребятами шутите? - сразу смягчил он голос.
- У меня к вам дело... А ну, ребята, по местам, по местам, живо!
 Несколько голосов дружно ему ответило:
 - Катись...
 - Колбаской, - ласково прибавил Якушин.
 - За  что  вы  меня,   ребята?   -  почти  жалобно  буркнул  Кукушка  и
вопросительно взглянул на  Клевцова,  вероятно,  считая директора виновником
нашего бурного настроения.
 - Бунт! - серьезно сказал Клевцов. - Я уезжаю в трест.
 Потом он полуобернулся к нам и почти по слогам кинул угрожающие слова:
 - Не  беспокойтесь,  через  два  часа  в  типографии будет  порядок,  а
хулиганам придется отвечать.
 Хотел я  ему сказать -  в  своем доме человеку бастовать не приходится,
только этот человек не чувствовал себя в нашем доме своим...
 Мы  молча проводили директора.  Но я  сразу понял:  в  типографию он не
вернется.
 Кукушка оказался глупее.
 - Бузотерство? Выступление против руководства? - вызывающе закричал он.
- Я иду в райком!
 - Иди, иди, мы будем там раньше, - насмешливо откликнулся Костомаров.
 Спровадив начальство,  мы  послали  Костомарова в  райком,  Парфенова в
трест, а сами пошли на работу.


x x x

 Работа шла лучше обычного.  Или это мне только казалось?  Да  нет,  все
рабочие находились в  возбужденном состоянии и,  ожидая  дальнейших событий,
больше молчали и углублялись в работу.
 Пришли сумерки, зажглись огни.
 Я  был занят в ночной смене и весь день просидел в завкоме,  говорил по
телефону,  советовался с  Костомаровым,  Якушиным,  Парфеновым  и  дожидался
гостей.
 Никто не расходился по домам.
 Вечером, часов в семь, перед типографией загудела сирена.
 Раньше звонка обежала все помещение весть:
 - Приехали!
 Через несколько минут типография собралась,  -  все бежали, торопились,
никто не задержался, похоже было - пожарные по сигналу торопятся.
 Приехали  секретарь райкома  и  председатель треста.  Ни  Клевцова,  ни
Кукушки с ними не было.
 Секретарь  райкома  совсем  простой,  пиджачок  не  из  важных,  черная
косоворотка, лицом похож на наборщика, сероватый, небритый.
 Председатель треста пофасонистее,  рубашка голубая, галстук в крапинку,
лицо сытое с румянцем, ботинки желтые с глянцем.
 Поздоровались мы с гостями.
 - Начнем, - говорит председатель треста.
 - Шипулин, где ты? Начинать пора! - кричит Якушин.
 Оглянулись:  Шипулина нет -  смылся куда-то. Искать, конечно, не стали,
не до него.
 - Товарищи,  объявляю  собрание  открытым,  -  сказал  вместо  Шипулина
Костомаров.
 - Не надо...  -  остановил его секретарь райкома и махнул рукой. - Чего
там собрание... Побеседуем просто...
 Секретарь райкома потушил мелькнувший было в его глазах смешок и сурово
спросил:
 - Ну  чего вы тут набедокурили?  Рассказывайте!  -  сказал он это очень
просто,  и  одновременно казалось,  что он обращается к  близким товарищам и
нашалившим детям.
 Поднялся  гомон.   Кричали,   перебивали  друг  друга,   жаловались  на
беспорядки и крыли, крыли последними словами директора.
 Шумели  до  полуночи.   Секретарь  райкома  и  председатель  треста  не
останавливали  никого,   внимательно  прислушивались  к  тяжелым  речам,   к
раздраженным выкрикам и непрерывно делали пометки в блокнотах.
 К полуночи выговорились.
 Нарядным цветным карандашом застучал по столу председатель треста.
 - Совершенно ясно,  - сказал он. - Типография работала неладно. Клевцов
хозяйничал плохо, но почему же вы не жаловались, почему не обратили внимание
треста на  беспорядки?  Нехорошо,  товарищи,  нехорошо.  То тише воды,  ниже
травы, а то сразу пересолили.
 Я молчал целый вечер,  хотя язык мой сильно чесался, - больше терпеть я
не мог.
 - Извиняюсь, прошу слова, - обратился я к секретарю райкома.
 - А  вы  кто?  -  внимательно спросил он меня,  -  с  таким вопросом он
обращался ко всем выступающим.
 - Морозов, наборщик, беспартийный, - доложил я.
 - Не Ивана Морозова отец?  - еще раз спросил он, пристально вглядываясь
в меня утомленными глазами.
 - Его, - ответил я. - А теперь позвольте по существу. Вот трест говорит
- не жаловались. Выходит, мы виноваты, а трест остается в стороне? Хорошо, а
я вам расскажу пример из нашей же типографии -  пусть трест слушает да на ус
себе наматывает.
 Я обратился ко всем собравшимся:
 - Ребятишки, скажите-ка, вентиляторы у нас есть?
 Мне дружно ответили:
 - Есть!
 - А работают они?
 - Нет!
 - Так для чего же у нас вентиляция?
 Нельзя передать, какой хохот поднялся среди собравшихся.
 Председатель треста попробовал догадаться и нерешительно спросил:
 - Для декорации?
 Я махнул ребятам рукой:  тише, мол, тише, и сам, сдерживая смех, громко
ответил:
 - Ошибаетесь,   для   получения   льготного   тарифа   по   социальному
страхованию.
 При моем ответе улыбнулся даже секретарь райкома, но - честное слово! -
улыбка у него получилась невеселая.
 - Так вот,  -  продолжал я  свою речь,  -  то же получается с  трестом.
Вентиляция была,  льготы по ней получались,  а вот следить, работает ли она,
соцстрах не  следил.  Типография была,  о  ней даже разговоры какие-то  шли,
послабления всякие давались, а следить за ней трест не следил - упадка ее не
заметил. Соцстрах не следил за вентиляцией, а вы за типографией...
 Председатель треста попытался возразить:
 - Не наша вина...
 - Ваша,  ваша  вина,  -  оборвал  его  секретарь райкома  и  задал  нам
последний вопрос: - А скажите-ка, чего вы теперь хотите?
 Вперед выступил Парфенов,  провел рукой по  всклокоченным,  торчавшим в
разные стороны непокорным волосам,  пригладил их и громко объявил наше общее
мнение:
 - Требуем наладить типографию.  Дайте хорошего хозяина. И чтобы при нем
глаз  был,  а  то  Кукушка прозаседался совсем...  Чтобы Клевцова и  Кукушку
убрать!  И сначала работу наладить, а потом о сокращениях говорить: помяните
мое слово, новых набирать придется... Вот чего от вас рабочий класс требует.
 - Отлично,  -  сказал  секретарь  райкома.  -  Теперь  выслушайте меня.
Положим,  вы  не  рабочий класс,  рабочий класс -  это металлисты,  горняки,
текстильщики,   печатники  -  все  вместе,  а  в  отдельности  вы  маленечко
переборщившие рабочие ребята.  Согласен,  директор был плох, трест не следил
за типографией,  но и  вы поступили неправильно.  Трест относился формально,
так  разве была  закрыта дорога в  райком,  в  Московский комитет?  Особенно
стыдно говорить такие  вещи  отцу  Ивана Морозова.  Ты  бы,  старик,  вместо
болтовни  о  вентиляции  занялся  бы  делом  и  провентилировал типографию в
райкоме.  Рабочий ты хороший,  человек умный, а вот дал себя сыну обогнать -
сын сколько времени коммунистом был,  а  ты в хвосте плетешься.  Я согласен,
секретарь  должен  больше  вниз  смотреть,  а  не  наверх,  прозаседался ваш
секретарь,  а вы молчали.  Нечего спорить,  ваших вин можно насчитать много.
Райком даст  вам  хорошего хозяина -  директора,  даст  толкового партийца в
ячейку,  но  смотрите,  ребята,  не  подкачайте сами...  Если вы  все их  не
поддержите,  не  начнете все вместе налаживать типографию,  у  самых хороших
руководителей ничего не получится...
 Парень говорил долго,  но дельно.  Я обиделся на него сначала.  Как это
меня мог обогнать сын? Но о типографии он говорил правильно.


x x x

 Разноцветные искры  слепят,  буйный  ветер  играет в  снежки,  клонятся
разлапистые ели, приветствуя зиму, солнце, меня.
 Я чувствую биение крови, наполняющее меня юношеским задором.
 Как хорошо жить!
 Наступил покой. И мне стало чего-то не хватать.
 Я  задумался.  Несомненно,  мне не хватало сына.  Но -  этого же нельзя
забыть -  у меня есть внук.  Что, если рискнуть пойти к Нине Борисовне? Нет,
мне  не  хотелось туда  идти.  Больно  встретить на  месте  моего  усталого,
честного мальчугана какую-нибудь самодовольную рожу с нафабренными усами...
 И все-таки я пошел.
 Нина Борисовна живет с Левой одна.  Она пожала мне руку, напоила чаем и
сразу,  сегодня же, отпустила Леву со мной - не было никаких разговоров ни о
ветре,  ни о шоколаде. Отпуская своего бледного карапуза, она опять дружески
пожала мою руку, и я подумал: не ошибся ли Иван?..
 А  как  меня  встретил  внучонок!  Детский  восторг  неукротим.  Левка,
паршивец мой, как же я смел прекратить было с тобой знакомство!
 Мы  захватили  санки,  дождались  трамвая  и  прямиком  отправились  на
Воробьевы горы.
 Нам  обоим  одинаково весело.  Перебивая друг  друга,  мы  заразительно
смеемся,  и оба равно счастливы -  и внук,  сидящий на санках,  помахивающий
длинной хворостиной, и запыхавшийся, везущий санки дед.
 Мы  несемся как угорелые,  с  разбегу я  не замечаю людей и  налетаю на
целую компанию ребятишек.
 - Расступись,  расступись! - залихватски кричу я, вмешавшись в шумливую
толпу.
 - Здорово ты разбушевался! - слышу я знакомый голос.
 Ба, да здесь Валентина!
 - Скажите-ка лучше, Валентина Владимировна, зачем вы здесь очутились? -
прикрикиваю я на нее.
 - Лыжи, лыжи, лыжи! - хором отвечает вся ее компания.
 - Отлично,  Валентина Владимировна,  - говорю я, - на лыжах еще успеете
накататься,   а   пока  я  вас  мобилизую:   извольте-ка  побегать  с  вашим
племянником, сил моих больше нет.
 Я вручаю Валентине внука.  Вся компания,  окружив Леву, весело уносится
прочь.
 Я опираюсь о дерево и с удовлетворением оглядываю окрестность.
 Везде  смеющиеся молодые  лица,  снег  похрустывает под  ногами,  мороз
пощипывает носы, и, уж конечно, больше всего достается моему носу.
 Я  поворачиваюсь в  сторону Москвы,  и  мысли мои  снова возвращаются в
типографию.
 Мы не узнаем ее,  мы,  старые рабочие,  знающие ее всю вдоль и поперек.
Придя к нам,  новый директор не издал никаких приказов, упаси бог, а зашел в
наборную, поздоровался, остановился около моего реала и сказал:
 - А ну-ка, братва, попробую: не разучился ли я набирать?
 Ничего, набрал объявление. Свой парень.
 Стали  думать  о  производстве.  И  как  думать!  Заикнулся  Якушин  на
производственном   совещании   о    припрятывании   отдельными   наборщиками
инструмента,  а новый секретарь тут как тут.  "Прошло, говорит, время, когда
инструмент прятали..."  И все мы,  как один,  следим друг за другом:  только
спрячь теперь! Жаренова уже два раза оштрафовали.
 Я  набираю объявления.  И  не  успел  я  на  производственном совещании
молвить,   что,   прежде  чем  объявление  делать,  заранее  надо  набросать
карандашом рисунок набора,  как на  другое же утро было отдано распоряжение:
ни одного объявления без предварительного наброска,  -  теперь работу по три
раза не переделывают!
 Не  хватает у  нас  машинных наборщиков.  Директор выделил два  десятка
ручников,  и  ребята засучив рукава взялись за  учебу  -  учатся работать на
линотипе...
 Да что же это такое? Или мне сегодня весь день знакомых встречать?
 Навстречу мне Настя Краснова,  комсомолочка наша,  с. Архипкой на лыжах
бегут.
 - Добрый день,  Владимир Петрович!  -  крикнули они и хотели свернуть в
сторону.
 Шутки шутите!
 - Нет, брат, шалишь! - крикнул я и поманил их к себе пальцем.
 - Ты о чем меня вчера просил? - строго обратился я к Архипке.
 - Известно о  чем,  -  деловито ответил он.  -  Всегда об  этом просил.
Надоело тискать, а вы набору поучить не хотите.
 - Поучить просишь,  а сам от меня удрать сейчас хотел?  - заворчал я на
него.
 Архипка смутился, Настя покраснела.
 - Ну ладно,  ладно, сыпьте! - отпустил я их. - На будущей неделе возьму
тебя к себе прописные подавать.
 Ребята просить себя не заставили.  Точно я им пятки салом смазал, миг -
и скрылись за поворотом.
 Чудесный парень Архипка!
 И,  самое важное,  никаких разговоров о пенсии. Какая тут пенсия, когда
на биржу требования летят.
 Однако холодно.
 Я  тру  себе нос и  с  нетерпением дожидаюсь возвращения внука:  уж  не
случилось ли чего-нибудь с ним?
 Но вот и они. Кудлатые пряди волос выбились у Валентины из-под шапочки,
она запыхалась и  все-таки громко хохочет.  Не доезжая десятка шагов,  Левка
соскакивает с саней,  кубарем падает на снег,  поднимается, весь в снегу, со
сползшими с рук варежками,  болтающимися на шнурке,  и быстро-быстро семенит
ко мне.
 - Как она тебя покатала? - спрашиваю я внука, кивая на Валентину.
 Валентина подтаскивает ко мне санки и стремглав бежит прочь, боясь, что
я ее опять задержу каким-нибудь поручением.
 Но ее останавливает Лева:
 - Тетенька-тетища!
 Валентина останавливается и издали кричит:
 - Ну?
 - Приходи ко мне играть, - приглашает ее племянник.
 - Ладно! - отвечает тетища, исчезая под горой.
 Мой внучок поеживается. Становится холодно, ему хочется есть.
 Крепко держа  меня  за  руку,  Левка  поднимает кверху розовое курносое
личико и настойчиво кричит:
 - Солнышко, нам холодно!
 - Ничего,  брат,  весна не за горами,  -  утешаю его я, сажаю к себе на
плечи и бегом направляюсь к трамвайной остановке.


x x x

 Весело потрескивают в печке пылающие дрова.
 Снова праздник, и снова я один: старуха на рынке, Валентина на лыжах.
 Яркое январское солнце отталкивается от  ослепительных белых сугробов и
пытается раздробить оконные стекла на тысячи цветных осколков.
 Я  сижу за столом и перелистываю свои записки.  Многое изменилось с тех
пор, когда я в третий раз начал записывать свои мысли. Жизнь переменилась. Я
многое потерял: потерял плохое настроение - типография работает великолепно,
потерял сына, потерял свой острый язык. Но кое-что и нашел.
 Достань, Морозов, бумажник! Вынь из него крохотную книжечку в картонной
обложке! Погляди на нее и скажи: все ли это, чего ты хотел?
 Со спокойной совестью я отвечаю себе:
 - Да, все.
 Нет теперь людей, которые шли бы впереди меня.
 Да,  товарищи,  я  иду вместе с вами рядом,  будь вы вожди,  а я только
простой наборщик.
 Теперь у меня не то,  что прибавилось дел,  но я почувствовал,  что нет
теперь дела, за которое бы я не отвечал.
 На себе я не успокоюсь,  и погоди,  погоди хоть ты, Климов, в дружеской
беседе за  кружкой пива  я  докажу тебе свою правоту и  заставлю последовать
моему примеру.
 И  еще:  у  меня больше нет  времени для  болтовни.  В  третий раз свои
записки я  уничтожу сам.  Вот я  отдираю первые страницы,  подхожу к печке и
бросаю исписанную бумагу на объятые огнем головешки. Я помешиваю кочергой, и
бумага вспыхивает ярко и задорно.  Гори,  гори, мне тебя не жалко! Дописываю
последнюю страницу, ставлю последнюю точку, и остаток тетради полетит сейчас
в печь.
 1928 г.