тупеньку.
Третий этаж,  второй,  первый.  Никого нет.  Я прислушался. Мне показалось -
затихавший шорох  убежал  куда-то  в  сторону и  медленным тягучим движением
пополз вниз.
 Это не воровской шорох - странный, необычный...
 Впервые в жизни небывалая таинственность остановила меня...
 Вперед, товарищ Морозов, вперед, вниз.
 Мой  слух не  ослаб -  шум  доносился из  подвала,  из  отделения,  где
помещались котлы для парового отопления.
 Не скрывая своих шагов, я быстро затопал покоробленными ботинками вниз,
в подвал,  - каменные ступеньки глухо повторяли дробь моих каблуков, и ясное
эхо отвечало из-под сводов четвертого этажа.
 Вот и котельное отделение,  вот и мерцающий тусклый свет.  Перед стеною
стоит на коленях черный мрачный человек и  держит над полом руку с зажженной
спичкой.
 Это не было похоже на воровство. Скорее всего, можно было подумать, что
черный человек ищет клад. Но какие клады могут быть в только что отстроенном
доме? Не клад ищет черный человек. Ясно: он хочет сжечь моего красавца. Он -
некрасивый,  мрачный,  черный - завидует красоте, светлости и белизне нашего
детища.
 Некогда было раздумывать.  Последовавшее за  этой мыслью действие я  не
могу хорошо припомнить...
 Я  бросился на  черного человека,  дернул его руку,  держащую зажженную
спичку,  и  повалил на спину.  Метнулась вверх зажженная спичка,  взвилась в
воздухе, потухла и, упав, слабо зашипела - так зудит пойманная в руку муха.
 При  тусклом  бредовом  свете  крохотного карманного фонарика я  тяжело
ударил черного человека по лицу,  еще, еще, еще. Неизвестный втянул голову в
плечи, вскрикнул, и я его узнал.
 Это был Гертнер,  и  я  выпустил его из своих рук,  он наверняка слабее
меня.  Я  знаю:  прикажи я  ему,  вставшему и дрожащему,  снова лечь,  он не
посмеет не выполнить приказания.
 Я провел ладонью по полу и поднес руку к лицу -  пресный запах керосина
подтвердил вспыхнувшее подозрение.
 - Наверх!  -  приказал я Гертнеру,  и мы - Гертнер впереди, я сзади - с
мигающим фонариком начали спокойно подниматься по лестнице.
 Мы поднимались все выше и  выше,  дошли до площадки четвертого этажа и,
не  обменявшись ни  одним словом,  свернули на маленькую лесенку,  ведшую на
чердак и плоскую крышу.
 Выйдя на крышу,  мы очутились в пустыне.  Внизу теплилась разнообразная
жизнь -  одинокие прохожие,  цоканье лошадиных копыт, бесчисленные огни... И
все же,  стоя на крыше незаселенного дома,  мы находились в пустыне.  Только
восточный  ветер  изредка  вмешивался  в  наш  разговор,  относя  в  сторону
отдельные слова.
 Я  стоял на  самом краю крыши.  Гертнер слабым движением мог легко меня
столкнуть, но я его не боялся.
 Гертнер вытянулся во весь свой длинный рост,  судорожно, как от мороза,
поводил плечами и понуро глядел поверх меня.
 Я спросил:
 - Павел Александрович, вы это зачем?
 Лицо Гертнера перекосилось,  он поднес руку к  глазу,  и только тогда я
заметил, как сильно его ударил - из щеки сочилась кровь.
 - Морозов, ты знаешь, с какой любовью строили мы этот дом, - ответил он
мне.  -  Как я болел за каждую мелочь.  И мне, - ты знаешь, Морозов, я много
сил, много желаний отдал этому дому, - не нашлось в нем приюта.
 Мне показалось,  он всхлипнул.  А может быть,  и нет, - возможно, ветер
отнес в сторону какое-нибудь слово.
 - ...Мне -  нет,  -  так пусть и  никто не  получит!  -  продолжил он в
последнем порыве.
 Что я мог возразить? Я напомнил ему о себе.
 Отвернувшись, Гертнер безнадежно промолвил:
 - Но ведь вы... Вы сильнее...
 Возможно,  я  поступил  невыдержанно:  по  правилам  Гертнера следовало
отправить в тюрьму,  но я его отпустил... Я знал: истерический порыв мелкого
человека  исчез   бесследно,   он   многажды  будет   раскаиваться.   Тысячи
неисчислимых мелочей превращают жизнь слабеньких людей в немощное страдание.
Такие люди - наступает момент - идут в наших рядах, но вот дорога становится
круче,  ему становится жаль себя, жаль сил, отданных шедшим рядом соседям, и
маленький человек срывается и падает вниз.
 Я  отпустил  Гертнера  и  в  одиночестве долго  наблюдал очищавшееся от
ночных облаков утреннее небо.


x x x

 Непрестанное кружение нашей планеты проходит для  типографии бесследно:
ни  одного движения вперед.  Мир крутится вокруг солнца,  мы  же сами вокруг
себя. День - ночь, ночь - день полны мучительного однообразия: ночь - тайна,
неизвестность,  мрак,  день - слякотный день, сырость, туман, мразь. Белка в
колесе исполнена мечтательного однообразия,  она  стремится назад.  Нам путь
назад заказан,  вперед не  идем,  прыгаем на месте и  плюем под ноги,  авось
проплюем землю и провалимся.
 - "Ночка темна - я боюся..." - звенит веселый голос Снегирева.
 Беспечный голос: ночка темная в голове у парня.
 Сегодня  у   нас   заседание,   неофициальное  заседание,   свои  люди:
побалагурить сошлись.
 Удобнейшая комната  -  завком:  всегда  пусто.  Председатель -  человек
занятой,  в завкоме ему сидеть некогда, и потому тог, кто слаб, приводи баб,
покупай вино, выбивай дно и веселись в пустом помещении до потери сознания.
 Наша  семья  дружная,  все  говорить любители,  особенно коли  разговор
предполагается по душам.
 Климов   достает   грязный,   засморканный  платок,   протирает  глаза,
приглаживает усы и спрашивает:
 - По какому случаю и кем собраны?
 Ответа  он  не  получает.  Все  заняты  досужими пересудами,  никто  не
обращает внимания на его вопрос.
 Мы терпеливо ждем прихода Жоржика Бороховича.
 Но вот и они - спевшаяся и спившаяся тройка - Жоржик, Витька Костарев и
Жаренов.
 - Желательно посовещаться,  - обращается к нам Костарев, - о порядках в
типографии.
 - Еще бы не желательно, - поддакивает Андриевич.
 Жоржик и Жаренов стоят обнявшись,  от обоих попахивает водкой -  должно
быть, хлебнули для смелости.
 - Да кто нас сюда собирал? - интересуется Архипка.
 - Мы,  -  веско произнес Витька, указывая пальцем на свою грудь. - Мы -
инициативная группа, решившая оживить производство.
 - Инициативная группа?  Так,  так,  -  неодобрительно бормочет про себя
Климов.
 Жаренов протягивает руку вперед,  другую засовывает в  карман пиджака и
начинает громить типографию:
 - Невозможно становится,  совсем невозможно.  Разве  у  нас  коммунисты
есть? Нет их...
 Жаренов  растерянно обводит глазами присутствующих,  точно  ищет  между
ними коммунистов.
 - Например,  Косач партийный.  Разве с  него что спросится?  Он человек
маленький.  За  все  про все будет отвечать администрация.  Отвечать-то  она
будет,  а пока нам -  маленьким людям -  прикажете в гроб ложиться? Продукты
дорожают,  ни к чему не приступись,  никаких денег не хватит, надо требовать
прибавку. Прибавки, и больше нам не о чем разговаривать...
 Жоржик перебил Жаренова:
 - Вообще мы больше не можем.  Ни завком,  ни ячейка нам ходу не дают...
Новый порядок в  типографии надо  установить.  Никакого начальства!  Выберем
сами себе заведующего,  и пошла писать губерния.  Что выручим - наше, убыток
наш, прибыль наша...
 До чего договорились ребята!  Откуда мысли такие в голову лезут?  Вот я
вас, сукиных детей!..
 - Это  вы-то  -  Жаренов с  Жоржиком -  хозяева будете?  -  спрашиваю я
разговорщиков. - Хозяева: один пьяница, а другой "жоржик".
 - Как ты сказал? - гневно закричал на меня Борохович.
 Со стула нетерпеливо вскочил Алексей Алексеевич Костомаров -  метранпаж
и честный партиец - и закричал:
 - Кого,  ребята, слушаете? Жаренов из партии выгнан? Выгнан. За хорошее
партийный билет не отнимут. Мало Жаренов хамил, что ли? А вы его слушаете. И
Жоржику не сегодня завтра лететь из комсомола.  Слушатели! Они вам Советскую
власть предложат свалить, вы тоже слушать будете?
 - Зачем слушать, и мы говорить начнем, - отозвался Андриевич.
 Климов размахнулся, стукнул кулаком по стене, провел пятерней под носом
и обругал Андриевича:
 - Тут, брат, не говорить: бить надо.
 Жаренов замахал рукой:
 - Потише!
 - Нет, не тише! Нынче спешить надо! - закричал Климов еще громче.
 - Какой нашелся!
 - Заворачивай, заворачивай в сторону!
 - Вот в морду тебе и заверну!
 - А это видели?
 Борохович сложил из трех пальцев комбинацию.
 А  Мишка Якушин схватил со  стола линейку да  как  бахнет Бороховича по
руке.
 Жоржик взвыл.
 Его попробовал перекричать Костомаров.
 - Не слушайте бузотеров,  ребята! Они наговорят себе на голову... Пошли
по домам!..
 - Требуем прибавки! - завопил Жаренов. - Кто со мной?
 К  нему пододвинулись Жоржик и  Костарев -  встали они втроем в  углу и
вызывающе посмотрели на нас.
 Костомаров усмехнулся и внятно произнес:
 - Бузбюро. Как есть бузбюро.
 - Бюро?  Где?  -  вдруг  послышался  голос  нашего  тихого  предзавкома
Шипулина.
 Он стоял на пороге, держа в руке разбухший порыжевший портфель.
 - Какое бюро? - еще раз просительно обратился он к ребятам.
 - Бузотерское, - насмешливо объяснил ему Климов.
 - Шутите? - вежливо и робко усмехнулся Шипулин, подошел к столу и начал
копаться в ворохе выцветших бумажек.
 - С какой стати шутить?  Это ты только шутками занимаешься,  -  ответил
Костомаров.
 - То есть как шутками? - обиделся Шипулин.
 - А так, - объяснил ему Костомаров. - Делом ты не занимаешься.
 Костомаров  говорил  правду.  Шипулин  был  человек  тихни,  недалекий,
неприметный.  Уважением среди  рабочих не  пользовался и  держался на  своем
месте только благодаря Кукушке, у которого находился в полном подчинении.
 - Как тебе не грешно,  -  беззлобно обратился Шипулин к Костомарову.  -
Ведь я занят круглые сутки.
 - Да  чем  ты  занят  -   заседаниями?  -  засмеялся  Костомаров.  -  В
понедельник у тебя было что?
 - В  понедельник?  -  задумался Шипулин.  -  Бюро  кассы  взаимопомощи,
правление клуба, ячейка Осоавиахима, партийное собрание...
 - Во вторник?
 - Во  вторник?   Культурно-бытовая  комиссия,   комиссия  по  работе  с
отпускниками, делегатское собрание...
 - В среду?
 - Кружок  текущей  политики,  завком,  культкомиссия,  производственная
комиссия да еще открытое партийное собрание...
 - А в четверг?
 - Библиотечная  комиссия,  редколлегия  стенгазеты  и  производственное
собрание...
 - В пятницу?
 - В пятницу?  В пятницу пустяки.  Собрание уполномоченных по профлинии,
заседание в культотделе да собрание рабочей молодежи.
 - Суббота?
 - Только бюро ячейки и шефское общество, даже в баню успел сходить.
 - А в воскресенье что делал?
 - На собраниях был. Утром собрание уполномоченных кооперации, а вечером
собрание членов клуба...  Да  ты  не  думай,  я  на  художественную часть не
остался - ушел домой газеты читать.
 - Какие газеты? - спросил Костомаров.
 - За неделю газеты, по будням времени нет, - скромно ответил Шипулин.
 Этот  разговор  шел  при  всех,  и  я  не  знал,  то  ли  смеяться  над
подковырками Костомарова, то ли жалеть Шипулина.
 Помаленечку все разошлись.
 Ко мне с Климовым подошел Якушин.
 - В клуб не пойдете? - пригласил он нас.
 - А  для чего идти-то?  Не видали мы,  как цыганочку пляшут?  -  сурово
отозвался Климов.
 - Уж мы лучше в пивнушку, - согласился с ним я.
 На лестнице нам встретилась прежняя тройка - Жаренов, Жоржик и Витька.
 - Пошли против своего... - злобно упрекнул нас Жаренов.
 Климов резко обернулся, смерил взглядом всю троицу и докончил:
 - Своего дерьма!


x x x

 Лампочка скупо  мигала под  потолком.  Глухая черная ночь  обволакивала
типографию.
 Лестницы падают вниз, лестницы несутся вверх - типография живет.
 Ночь.  Идут  годы.  Часы  отсчитывают  секунды,  годы  проваливаются  в
прошлое. Еще одна ночь у реала.
 Последняя ночь.
 Недалеко от  меня Климов:  завтра,  сосед,  мы пожмем друг другу руки -
простимся.  Сзади меня  Андриевич беседует с  Якушиным:  им  попался трудный
набор -  таблицы. Тискает сегодня Архипка. Не придется тебе, брат, прописные
мне подавать. Дежурный метранпаж Костомаров безучастно следит за версткой.
 Мне холодно. Впервые на работе мои плечи пронизывает озноб.
 И тишина.  Почему тишина?  Почему никто не звонит? Или мы растеряли все
слова?
 Последняя ночь.  Завтра расчет,  прощанье,  пенсия: грызня со старухой,
жилищное строительство,  увиливание Валентины от  стариковских расспросов...
Скука!
 Я  бросил  верстатку,  вышел  на  лестницу,  поглядел вниз,  в  пролет.
Бездонный квадратный мрак не обещал жизни.
 Я  рванул дверь наборной,  она  широко распахнулась,  звякнуло выпавшее
стекло.
 Мои  сверстники и  ученики,  склонившиеся над  кассами в  грязных синих
халатах, напоминали слабых синих воробьев, жадно клевавших тяжелые свинцовые
буквы.
 - Стой! - закричал я хриплым голосом. - Бросай работу!
 - О  чем  разговор,   Морозов?   -   удивленно  поворачиваясь,  спросил
Костомаров.
 - О смерти, - рассудительно ответил я.
 Наборщики подошли ко мне.  Я знал:  скажи одно слово неправильно - меня
засмеют.  Надо  было  рубить так,  чтобы  каждый почувствовал на  губах вкус
крови.
 - Вас губят,  ребята,  -  начал я.  - Вас губят, и я могу это доказать.
Четыре десятка лет простоял я  у  реала и за все эти годы ни разу не обманул
своего брата по работе...
 - Что тебе нужно? - грубо крикнул Якушин.
 - Мне нужно,  чтобы меня слышала типография. Вас, ребята, хотят пустить
по миру,  а типографию уничтожить. Хотят уничтожить типографию... Я могу это
доказать.
 - Так  говори,   Морозов,   говори  до  конца,   я   принимаю  на  себя
ответственность за прогул, - раздельно произнес Костомаров глухим голосом.
 - Нет!  Пусть меня слышат все.  Вся типография!  Идем в ротационное!  -
крикнул я, выскочил за дверь и побежал вниз по лестнице.
 За  мной  бежала  только  неслышная  моя  тень,  кривляясь на  стене  с
непонятными ужимками.
 Минута прошла -  я  бежал  один.  Вдруг лестница наполнилась грохотом -
наборное отделение, выкрикивая ругательства, догоняло меня.
 Я  уверен -  такой  поступок был  возможен только в  нашей  типографии:
расхлябанность, отсутствие дисциплины, попустительство администрации привели
к  тому,  что  целый  цех  разом  бросил  работу  и  побежал слушать старого
сумасброда.
 В ротационном отделении нас встретил густой заливистый храп.
 Под столами, на ролях, в кучах срыва валяются люди.
 Нельзя  швыряться людьми.  Работа в  ротационном отделении начинается в
три  часа  ночи,  и  семьдесят  рабочих,  приехавших с  последним  трамваем,
досыпают два часа у машин.
 - Приятели,  вставай!  Типография пропадает!  -  истошным голосом вопит
Андриевич.
 - Что пропадает?
 - Где?
 Печатники поднимаются и удивленно смотрят на наборщиков.
 - Морозов скажет! - кричит Якушин. - Айда, Петрович, за котельщиками!
 Вдвоем с  Мишкой мы несемся в котельную.  Там плеск -  воды по колено и
ругань.
 - Ребята, наверх, в ротационную! - орет в дверях Мишка.
 Мы поворачиваемся и торопимся обратно.
 Ого!  Да здесь собралась половина типографии.  Мы поговорим,  и кому-то
станет жарко.
 Слабый   свет   пробегает  по   лицам   мигающими  тенями  -   тревога,
беспокойство, усталость, - спокойных лиц нет.
 Климов  поднимает  грязную  волосатую руку,  угрожающе помахивает ею  в
воздухе и кричит:
 - Слово предоставляется товарищу Владимиру Петровичу Морозову.
 Я чувствую на себе пристальный горящий взгляд.  Вглядываюсь. Костомаров
смотрит на  меня  жесткими,  настороженными глазами,  потом  складывает руки
рупором у рта и кричит:
 - Не проштрафись, старина!
 И я заговорил.
 - Эй, долго вы намерены прятать свои носы в воротники?
 - Какие носы? Не мели чепухи!
 - Типографию собираются прикрывать. Не слышали, голубчики, такой шутки?
 Тревожные  вопросы  посыпались и  забарабанили по  мне,  точно  я  тряс
урожайную яблоню.
 - Кто закрывает?
 - Почему?
 - Довели!
 Вода  в  котле  закипела.  Надо  осторожно  приподнять  крышку  и  дать
улетучиться лишнему пару.
 - Про сокращение слышали?
 Все молчали.
 - Пусть  будет  вам  ведомо:  сокращение -  только  начало.  Типография
умирает. Эй, наборщики, набор хорош?
 - К ядреной матери! - дружным ревом ответили они.
 - Эй, печатники, печать хороша?
 - К ядреной матери! - согласились они с наборщиками.
 - Фальцовщики!  Переплетчики! Котельщики! Граверы! - поочередно окликал
я рабочих, и все они отзывались о своей работе последними словами.
 - Типография приносит убыток.  Дело дней -  прикрыть лавочку и прогнать
всех на биржу... Не прячьте носы в воротники, высовывайте их наружу, дышите,
дышите ими. Чувствуете? Пахнет безработицей. Сейчас пыль, завтра голод.
 Похожий на раздраженного гусака, вытянул Жаренов свою шею и зашипел:
 - Прижали самого - заговорил по-нашему.
 - Нет,  дурак,  не по-вашему,  -  спокойно возразил я ему. - Не обо мне
разговор.  Я  завтра же получу пенсию и  заживу барином,  а вот каково будет
тебе.
 Я почесал затылок и начал рубить сплеча:
 - Неумелое  хозяйствование  разрушает  типографию.   В   ротационном  -
Ермаковка,  в  котельной -  половодье,  в  наборной -  дискуссионный клуб...
Вентиляция   превосходная:    до   ноября   естественным   путем   помещение
проветривалось -  добрая половина стекол в окнах была выбита.  Мы,  конечно,
возроптали.   Тогда  окна  наглухо  застеклили,   и  теперь  мы  задыхаемся.
Спецодежда -  кто ее,  товарищи,  видел?  А  вот с праздниками у нас хорошо.
Понадобилось красный уголок  кумачом обтянуть,  немедленно у  нас  Архипку с
Гараськой  откомандировали,   пять   дней  парни  в   рабочее  время  уголок
обтягивали... При таких порядках и типографию и директора...
 Тут я завернул такое ругательство, что... Эх, да что там говорить, даже
Жаренов крякнул.
 После моих слов начался всамделишный митинг.
 Каждый нашел что сказать.
 Так их,  так!  Вот тебе, Клевцов! Вот тебе, Кукушка! Ругайтесь, ребята,
ругайтесь,  брань  на  вороту не  виснет.  Высовывайте носы  из  воротников.
Сегодня брань  идет  на  пользу и  вам  и  типографии.  Вода  в  котле опять
перекипает.  Так  и  надо!  Пусть  она  зальет всю  плиту -  шипенье и  вонь
привлекут внимание хозяев.
 Вдруг этот парень,  этот щенок Якушин, по глупости чуть не испортил всю
музыку.
 - Даешь забастовку! - завопил он на все помещение. - Пошли по домам!
 - И то, разойдемся, - поддержал Якушина несмелый голос.
 На выручку пришел Костомаров.
 - Рехнулись,  что ли? - по-хозяйски прикрикнул он на волнующихся людей.
- Разве у Сытина работаете?
 Толпа смолкла.
 - Типография советская, власть рабочая, партия большевистская, - кричал
увещевавший рабочих Костомаров. - Здесь вам не Европа!.. Хозяева здесь - вы?
Так действуйте, черти, по-хозяйски!
 Началась суматоха.  Каждый  предлагал свое.  Мелкими льдинками плыли  в
потоке голосов хрупкие предложения,  сталкивались друг с другом, дробились и
таяли.
 Ночь за окнами потускнела, электрический свет дрожал, становясь на фоне
серых окон все более призрачным.
 Возбуждение остывало.
 Сердце мое  билось больнее,  еще несколько минут и  придет конец -  все
станут на работу, и завтра начнется то же, что было вчера.
 Я  положил локти  на  плечи  моих  соседей,  подтянулся на  руках  и  с
отчаянием в голосе воскликнул:
 - Братцы, неужто опять пыль из касс ртом выдувать? Что же мы сделаем?
 Горячей волной обдал меня густой бас котельщика Парфенова:
 - Очень просто:  и  директора и Кукушку в типографию не пускать!  А тем
временем ну хоть Костомаров с Якушиным пусть по властям прут:  желают,  мол,
рабочие хорошего хозяина и наваристых щей.
 Опять наступила тишина.
 Утром  по-обычному  гудели  машины,  взметывались  тысячи  отпечатанных
листов, клевали свинец синие воробьи, и только в воротах десять зубоскалящих
парней дожидались начальства.


x x x

 Свистим! Какой занятый, заливистый свист!
 Мы  встретили директора я  не  сказал бы  ласково,  но внимательно.  Он
подошел к воротам, но не успел сделать от калитки шага, как перед ним стеной
выросли десять отчаянных ребят.
 - Тпру!  -  остановили они Клевцова.  -  Погоди здесь,  сейчас с  тобой
придут поговорить.
 За  мной  и   Костомаровым  прибежал  Якушин.   Мы  наскоро  обменялись
несколькими тревожными словами и  побежали во двор.  Разумеется,  побе