ики
оставались ночевать в родительском доме, чувствуя себя весьма стесненно,  не
решаясь поцеловаться с сестрами, за которыми следила графиня, не оставлявшая
их наедине с братьями ни на миг, бедные девочки так  редко  их  видели,  что
между ними не могло быть никакой близости. В такие дни только  и  слышалось:
"Где Мари-Анжелика?", "Что делает Мари-Эжени?", "Где мои дети?"  Когда  речь
заходила об ее сыновьях, графиня возводила к небу свои  холодные  и  тусклые
глаза, словно молила бога простить ее за то,  что  она  не  уберегла  их  от
нечестия. Ее восклицания, ее умолчания на их  счет  равнозначны  были  самым
плачевным воплям Иеремии и вводили в заблуждение сестер, смотревших на своих
братьев как на людей развращенных и безвозвратно  погибших.  Когда  сыновьям
исполнилось восемнадцать лет, граф отвел им  комнаты  на  своей  половине  и
заставил их изучать юриспруденцию под  присмотром  одного  адвоката,  своего
секретаря, поручив ему посвятить их в тайны предстоявшей им карьеры. В итоге
обеим Мариям только в отвлеченной форме знакома была братская любовь.  Когда
сестры венчались, один из  братьев  был  товарищем  прокурора  в  отдаленном
судебном округе, другой начинал службу в провинции, и оба раза их  задержали
серьезные дела. Во многих семьях, с виду дружных, согласных, жизнь протекает
так: братья  находятся  далеко,  поглощены  интересами  состояния,  карьеры,
службы;  сестры  вовлечены  в  круг  интересов  мужниной  родни.  Все  члены
семейства  живут,  таким  образом,  врозь,  забывая  друг  о  Друге,  будучи
соединены только слабыми узами воспоминаний, пока их  не  созовет  фамильная
гордость, не соберут вместе какие-нибудь материальные интересы, - иногда для
того,  чтобы   разлучить   духовно   после   разлуки,   вызванной   внешними
обстоятельствами. Редким исключением является  семья,  члены  которой  живут
вместе в душевной близости. Современный закон, дробя семью на семьи, породил
ужаснейшее из всех зол - индивидуализм.
     Среди глубокого уединения, в котором протекала юность сестер,  Анжелика
и Эжени редко видели отца, а если он и  появлялся  в  обширных  апартаментах
нижнего этажа, где жила его супруга, то неизменно с грустным видом. Важное и
торжественное выражение лица, с каким он восседал  в  судейском  кресле,  не
покидало его и дома. На двенадцатом  году  жизни,  когда  девочки  вышли  из
возраста игрушек и кукол, начали рассуждать и уже  не  смеялись  больше  над
старым Шмуке, - они угадали тайные заботы, бороздившие морщинами лоб  графа,
разглядели под строгою маскою признаки доброй души и прекрасного  характера,
поняли, что, уступив религии власть в  семье,  он  был  обманут  в  надеждах
супруга, а также уязвлен в нежнейшем чувстве отца, в любви к своим  дочерям.
Такого рода страдания необычайно волнуют юных  девушек,  не  знающих  ласки.
Иногда, прогуливаясь по саду между ними, обняв две хрупкие  талии,  стараясь
идти в ногу с девочками, отец останавливал их под сенью деревьев  и  целовал
обеих в лоб. Глаза, губы, все его лицо выражало тогда глубокое сочувствие.
     - Вы не очень-то счастливы, мои дорогие девочки, - говорил он им, -  но
я вас рано выдам замуж и буду доволен, когда вы покинете этот дом.
     - Папа, - говорила Эжени, - мы готовы выйти за первого встречного.
     - Вот он, горький плод такой системы воспитания! -  восклицал  отец.  -
Хотят сделать святых, а делают...
     Он  не  договаривал.  Часто  дочери  чувствовали  глубокую  нежность  в
прощальном отцовском поцелуе или в его взглядах, когда  он  случайно  обедал
дома. Они жалели отца, которого так редко видели;  а  кого  жалеешь  -  того
любишь.
     Строгое и религиозное  воспитание  привело  к  тому,  что  обе  сестры,
душевно сращенные несчастьем, как Рита  и  Кристина,  телесно  были  сращены
природой, легко нашли себе мужей. Многие мужчины,  помышляющие  о  женитьбе,
предпочитают  вышедшую  из  монастыря  и  пропитанную  благочестием   девицу
воспитанной в светских понятиях барышне. Середины  нет:  мужчине  приходится
жениться  либо  на  весьма  просвещенной   девице,   начитавшейся   газетных
объявлений и понимающей их смысл, наплясавшейся на балах с  сотнями  молодых
людей, побывавшей во всех театрах, проглотившей кучу  романов,  на  барышне,
которой учитель танцев обломал колени, прижимая к ним свои  колени,  которая
равнодушна к религии и выработала себе собственную мораль, - либо  на  такой
неопытной и чистой девушке, как Мари-Анжелика или Мари-Эжени. Возможно,  что
одинаково опасны оба типа невест. Но огромное большинство  мужчин,  даже  не
достигших  возраста  Арнольфа,  все  же  предпочитают  благочестивую  Агнесу
скороспелой Селимене.
     Обе Марии, миниатюрные и тоненькие,  были  одного  роста,  у  них  были
одинаковые руки и ноги. Эжени, младшая, -  блондинка,  в  мать;  Анжелика  -
брюнетка,  в  отца.  Но  цвет  лица  у  обеих  был   один   и   тот   же   -
перламутрово-белый, говоривший о здоровье и  чистоте  крови,  яркий  румянец
оттенял белизну плотной  и  тонкой  кожи,  мягкой  и  нежной,  как  лепестки
жасмина.  Синие  глаза  Эжени  и  карие  глаза  Анжелики  выражали   наивную
беспечность,  непритворное  удивление,  зрачки  как  бы  тонули  во   влаге,
подернувшей белки. Обе они были хорошо сложены: худощавым плечам  предстояло
округлиться позднее, но грудь, так долго таившаяся под  покровами,  поразила
всех совершенством, когда по просьбе мужей та и другая декольтировались  для
бала. Мужья наслаждались тогда очаровательной стыдливостью этих простодушных
созданий, от смущения зардевшихся еще дома, при  закрытых  дверях,  и  потом
красневших весь вечер. В то время, к которому  относится  эта  сцена,  когда
старшая плакала и внимала утешениям младшей,  руки  и  плечи  у  них  успели
приобрести молочную белизну. Обе они уже были матерями, одна вскормила сына,
другая - дочь. Графиня де Гранвиль считала Эжени "бедовой девчонкою" и  была
с нею вдвойне бдительна и строга В благородной  и  гордой  Анжелике  строгая
мать предполагала восторженную душу, которая будет сама себя охранять, тогда
как шаловливая Эжени, по-видимому, нуждалась в узде.  Существуют  обойденные
судьбой, пленительные создания, которым, казалось бы, все должно удаваться в
жизни, а между тем они живут и умирают несчастными  жертвами  злого  рока  и
непредвиденных  обстоятельств.  Веселая,  невинная  Эжени,   вырвавшись   из
материнской  тюрьмы,  попала  во   власть   деспотичного   выскочки-банкира.
Анжелика, предрасположенная к великим борениям чувств, была брошена - хотя и
на привязи - в высшие сферы парижского общества.
     Сгибаясь под бременем страданий, слишком тяжких для ее души, графиня де
Ванденес, все еще наивная после шести лет  замужества,  лежала  на  козетке,
уронив голову на спинку, скорчившись, подогнув ноги под себя. Она примчалась
к сестре из Итальянской оперы, только показавшись там, и в косах у  нее  еще
оставалось немного цветов, остальные валялись на ковре вместе с  перчатками,
шубкою, крытой шелком, муфтою и капором. Слезы, сверкавшие среди алмазов  на
ее белой груди и застывшие в глазах, сопровождали странную исповедь. Посреди
такой роскоши - не ужас ли это? Наполеон сказал правду: ничто в этом мире не
бывает похищено, за все приходится платить. У Анжелики не  хватало  мужества
говорить.
     - Бедная моя голубка, -  сказала  Эжени,  -  какое  же  у  тебя  ложное
представление о моей жизни с мужем, если ты решила искать помощи у меня!
     При этих словах, вырванных из сердца жены банкира  тою  бурей,  которую
внесла в него графиня де Ванденес (так таяние снегов вырывает самые  тяжелые
камни  из  русла  потоков),  Анжелика  устремила  на  сестру  растерянный  и
неподвижный взгляд; пламя ужаса осушило ее слезы.
     - Неужели ты тоже несчастна, мой ангел? - вполголоса спросила она.
     - Мои муки не уймут твоих страданий.
     - Расскажи же мне о них, дорогая. Я еще не настолько очерствела,  чтобы
не выслушать тебя! Мы, значит, снова страдаем вместе, как в юности?
     - Мы страдаем порознь, - ответила грустно Эжени.  -  Мы  принадлежим  к
двум враждующим слоям общества. Я бываю в Тюильри, где ты  уже  не  бываешь.
Наши мужья - люди противоположных  партий.  Я  жена  честолюбивого  банкира,
дурного  человека,  сокровище  мое!  А  твой  муж  -  добрый,  великодушный,
благородный человек.
     - О, не надо упреков, - сказала графиня. - Упрекать меня была бы вправе
только  та  женщина,  которая,   познав   тоску   бесцветного   и   тусклого
существования, попала бы в рай любви, постигла счастье сознавать, что вся ее
жизнь принадлежит другому, делила бы с  поэтом  беспредельные  волнения  его
души и жила двойною жизнью, вместе с ним парила в воздушных пространствах  и
вращалась в мире  честолюбцев,  страдала  его  страданиями,  возносилась  на
крыльях  его  безмерных  наслаждений,  находила  широкую  арену  для  своего
развития  и  в  то  же  время  была  спокойна,  холодна,  безмятежна   перед
внимательными взглядами света.  Да,  дорогая,  часто  приходится  сдерживать
целый океан в своем сердце, сидя дома, перед камином,  на  козетке,  как  мы
сидим теперь с тобою. И все  же  какое  счастье  быть  во  власти  огромного
увлечения, когда от него словно умножаются и натягиваются все струны сердца;
ни к чему не быть  безучастной,  чувствовать,  что  жизнь  твоя  зависит  от
какой-нибудь прогулки, когда в толпе увидишь  горящий  взгляд,  от  которого
померкнет  солнце;  волноваться  из-за   опоздания,   быть   готовой   убить
докучливого человека, похищающего одно из тех драгоценных  мгновений,  когда
счастье трепещет в каждой жилке!  Как  упоительно  -  наконец-то  жить!  Ах,
дорогая, - жить, когда столько женщин на коленях молят о  радостях,  от  них
ускользающих! Подумай, дитя мое, ведь переживать эти поэмы  можно  только  в
молодости! Через несколько лет придет зима, холод. О,  если  бы  ты  владела
этими живыми сокровищами сердца и тебе грозило утратить их...
     Госпожа дю Тийе в испуге закрыла лицо  руками,  внимая  этой  страстной
тираде.
     - У меня и в мыслях не было в чем-нибудь  упрекнуть  тебя,  дорогая,  -
сказала она наконец, видя, что лицо ее сестры залито горючими слезами. -  Ты
только что в один миг зажгла в моей душе такой пожар, какого еще  не  гасили
мои слезы. Да, жизнь, какую я веду, могла бы оправдать  любовь,  только  что
тобою описанную, если бы она расцвела и в моем сердце. Позволь  мне  думать,
что, встречаясь чаще, мы не дошли бы до положения, в каком находимся теперь.
Да, Мари, зная мои страдания, ты бы  ценила  свое  благополучие,  а  в  меня
вдохнула бы мужество для сопротивления, и я была бы счастлива. Твоя  беда  -
несчастный случай, и ей поможет случай счастливый, между тем как моему  горю
нет конца. В глазах моего мужа я - олицетворение его  роскоши,  вывеска  для
его честолюбия, одна из утех его удовлетворенного тщеславия. Нет у  него  ко
мне ни подлинной привязанности, ни доверия. Фердинанд  сух  и  холоден,  как
этот мрамор, - и она постучала по плите камина. - Он  остерегается  меня.  О
чем бы я ни попросила для себя, меня заранее ждет отказ. Но если  это  повод
щегольнуть, почваниться богатством, то я даже не успеваю высказать  желание:
он украшает мои комнаты, тратит огромные суммы на мой стол. У меня  отменная
прислуга, лучшие ложи в театре, изысканная обстановка Ради своего  тщеславия
он ничего не жалеет, он сотов обшить дорогими кружевами пеленки своих детей,
но не станет слушать их криков, не поймет их нужд. Понимаешь ли ты  меня?  Я
осыпана алмазами на приемах во дворце, увешана самыми дорогими побрякушками,
когда делаю визиты, - и не могу распорядиться  ни  одним  грошом.  Да,  жена
банкира дю Тийе, вероятно, возбуждающая зависть, с виду купается в золоте, а
у нее нет для себя ста франков. Не заботясь о своих детях, отец  еще  меньше
заботится об их матери. Ах, он очень грубо дал мне понять, что  заплатил  за
меня и что мое личное состояние, которым я не располагаю,  вырвано  у  него.
Быть может, я даже попыталась бы пленить его,  -  только  ради  того,  чтобы
подчинить его себе; но я наталкиваюсь на  постороннее  влияние,  на  влияние
одной женщины,  вдовы  нотариуса.  Ей  минуло  пятьдесят  лет,  но  она  еще
сохранила прежние притязания и властвует над ним Я чувствую, что  освобожусь
только после ее смерти. Здесь моя  жизнь  подчинена  регламенту,  как  жизнь
королевы: к завтраку и к обеду меня приглашает звонок, как  гостей  в  твоем
поместье. Я выезжаю в точно определенное время для  прогулки  по  Булонскому
лесу. Меня всегда сопровождают двое слуг в парадных ливреях, и  возвращаться
я  должна  всегда  в  один  и  тот  же  час.  Не  я  распоряжаюсь,  а   мною
распоряжаются. На балу или в театре лакей докладывает мне: "Карета  подана",
- и мне приходится уезжать, часто в разгар веселья. Фердинанда рассердило бы
отступление от этикета, установленного для его жены, а я его боюсь.  Посреди
этой проклятой роскоши я начинаю тосковать по прошлому и считать,  что  наша
мать была хорошей матерью: она по крайней мере  оставляла  нас  в  покое  по
ночам, и я могла болтать с тобою. Я жила подле создания,  любившего  меня  и
страдавшего со мною, между тем как здесь, в этом великолепном доме,  я  себя
чувствую, как в пустыне.
     Внимая этой горестной исповеди, графиня, в  свою  очередь,  взяла  руку
сестры и плача поцеловала ее.
     - Как я могу помочь тебе? - шепотом сказала Эжени. - Если бы он  застал
нас тут, в нем проснулась бы подозрительность, он пожелал бы узнать,  о  чем
ты рассказывала мне целый час, мне пришлось бы лгать  ему,  а  трудно  лгать
такому хитрому и коварному человеку: и мигом поймал бы меня. Но оставим  мои
невзгоды и подумаем о тебе. Нужно достать сорок тысяч франков, моя  дорогая.
Это безделица для Фердинанда, ведь он ворочает миллионами  вместе  с  другим
крупным банкиром, бароном Нусингеном. Я иногда  сижу  с  ними  за  обеденным
столом, слушаю, что они говорят, и меня бросает в  дрожь.  Фердинанд  знает,
что я умею молчать, и они беседуют в моем присутствии, не стесняясь. И  вот,
уверяю тебя, убийства на большой дороге представляются мне добрыми делами по
сравнению с некоторыми финансовыми комбинациями. Нусингену и моему мужу  так
же безразлична судьба разоряемых ими людей, как мне вся эта  роскошь.  Часто
мне приходится принимать бедных простаков,  которым  накануне  при  мне  был
вынесен приговор; они бросаются в  аферы,  где  им  предстоит  потерять  все
состояние. Мне хочется, как Леонарде  в  пещере  разбойников,  крикнуть  им:
"Берегитесь!" Но что станется со мною? И я  молчу.  Этот  пышный  особняк  -
разбойничий  притон.  Между  тем  дю  Тийе  и   Нусинген   пачками   бросают
тысячефранковые билеты на свои прихоти. Фердинанд покупает в  Тийе  усадьбу,
где стоял старый замок, и собирается его восстановить,  присоединив  к  нему
лес и обширные земли. Он уверяет, что сын его будет графом и что  в  третьем
поколении это будет знатный  род.  Нусишену  надоел  его  особняк  на  улице
Сен-Лазар, и он  строит  дворец.  Его  жена  -  моя  приятельница...  Ax!  -
воскликнула вдруг Эжени. - она может нам быть полезна; со  своим  мужем  она
ведет себя смело, своим имуществом распоряжается сама - она спасет тебя.
     - Голубка, у меня осталось только несколько часов, едем к  ней  сегодня
же вечером, едем немедленно, -  сказала  графиня,  бросившись  в  объятия  к
сестре и заливаясь слезами - Как же мне выйти из  дому  в  двенадцатом  часу
ночи?
     - Меня ждет карета.
     - О чем вы тут сговариваетесь?  -  произнес  дю  Тийе,  открывая  дверь
будуара.
     Он появился перед обеими сестрами с самым безобидным видом, улыбаясь  с
напускной  любезностью.  Коары  заглушили  его  шаги,  а  сестры  были   так
озабочены, что не слышали, как подкатила  его  карета.  Графиня,  в  которой
светская  жизнь  и  предоставленная  ей  Феликсом  свобода  развили   ум   и
находчивость, все еще подавленные у ее сестры  деспотизмом  мужа,  сменившим
деспотизм матери, сообразила, что испуг Эжени  может  выдать  ее,  и  спасла
сестру откровенным ответом.
     - Я думала, что моя сестра богаче, чем оказалось, - сказала она,  глядя
на своего зятя. - Женщины порою попадают в стесненное положение и не  желают
сообщать о нем своим мужьям, как это случалось с  Жозефиною  Бонапарт,  и  я
приехала попросить сестру об услуге.
     - Ей легко оказать вам услугу, сестрица. Эжени очень богата,  -  сказал
дю Тийе кисло-сладким тоном.
     - Только для вас богата, братец, - ответила с горькой усмешкой графиня.
     - Сколько вам нужно? - сказал дю Тийе, который  был  не  прочь  оплести
свояченицу.
     - Какой непонятливый! Сказала же я вам, что мы не желаем вести  дела  с
мужьями, - ответила благоразумно графиня  де  Ванденес,  поняв,  что  нельзя
отдаваться во власть человеку, чей портрет, по счастью, нарисовала ей только
что сестра. - Я завтра приеду за Эжени.
     - Завтра? - ответил холодно банкир. - Нет, она завтра обедает у  барона
Нусингепа, будущего пэра Франции, который уступает мне свое кресло в  палате
депутатов.
     - Не позволите ли вы ей поехать со мною в Оперу, в мою ложу? -  сказала
графиня, даже не обменявшись взглядом с сестрою, так боялась она, что  Эжени
выдаст их тайну, - У нее есть своя ложа, сестрица, - сказал задетый дю Тийе.
     - Ну что ж, тогда я приду к ней в ложу, - ответила графиня.
     - Эту честь вы окажете нам в первый раз, - сказал дю Тийе.
     Графиня поняла упрек и рассмеялась.
     - Будьте спокойны, на этот раз вам не придется раскошелиться, - сказала
она. - До свиданья, моя дорогая.
     - Нахалка! - крикнул дю Тийе, поднимая цветы, которые обронила графиня.
- Вам бы следовало поучиться у госпожи Ванденес, - обратился он к жене, -  я
хотел бы, чтобы вы держались в свете с той дерзостью, с какой она вела  себя
здесь. Вы производите впечатление такой мещанки и дурочки, что я  прихожу  в
отчаянье.
     Эжени ничего не ответила, только подняла глаза к небу.
     - Так что же вы тут делали вдвоем, сударыня? - продолжал  банкир  после
паузы, показывая ей цветы.  -  Видно,  произошло  нечто  чрезвычайное,  если
завтра сестра пожалует в вашу ложу.
     Несчастная раба сослалась на  то,  что  ее  клонит  ко  сну,  и,  боясь
допроса, пошла было раздеваться. Но дю Тийе взял за руку жену, подвел  ее  к
золоченым стенным канделябрам, где между  двумя  дивными  гирляндами  горели
свечи, и погрузил свой зоркий взгляд в ее глаза.
     - Ваша сестра приезжала взять у вас  взаймы  сорок  тысяч  франков  для
человека, в котором она принимает участие и  которого  через  три  дня,  как
драгоценность, упрячут под замок на улице Клиши, - произнес он бесстрастно.
     Бедную женщину пробрала нервная дрожь, но она ее подавила.
     - Вы меня испугали, - ответила она. -  Но  моя  сестра  слишком  хорошо
воспитана, слишком любит своего мужа  и  не  может  в  такой  мере  увлечься
мужчиной.
     - Напротив, - сухо возразил он.  -  Женщины,  воспитанные,  как  вы,  в
строгости и благочестии, жаждут свободы, стремятся к счастью, а то  счастье,
которое досталось им в удел, никогда не представляется  им  столь  полным  и
прекрасным, каким было в мечтах. Из таких девиц выходят плохие жены.
     - Вы вольны думать обо мне что угодно, -  сказала  бедная  Эжени  тоном
горькой насмешки, - но не отказывайте в уважении  моей  сестре.  Графиня  де
Ванденес так счастлива, муж предоставляет ей такую свободу, что она не может
охладеть к нему. Да и будь даже ваше предположение  правильно,  она  бы  мне
этого не сказала.
     - Оно правильно, - ответил дю Тийе. - Я запрещаю вам принимать какое бы
то ни было участие в этом деле. Мне выгодно, чтобы этого человека посадили в
тюрьму. Так и знайте.
     Госпожа дю Тийе вышла "Она меня, конечно, не послушается Надо последить
за ними, и я узнаю, как они поступят, - подумал дю Тийе, когда остался  один
в будуаре. - Эти дурочки хотят бороться с нами!"
     Он пожал