я  нежно любил, любил,  больше  себя  самого, больше  своей работы,
больше даже, чем воспоминания  о  своих родителях,  --  именно она оказалась
способной скрывать, обманывать, лгать. Если такое возможно, значит, возможно
все, абсолютно все. Любая катастрофа...
     Катастрофа?  Но  какая  же  катастрофа могла  произойти с  Пат? Я вдруг
понял,  как  глупо  себя веду. Недомолвки, ложь, обман  --  какое они  имели
значение сейчас,  когда  Пат исчезла! Ее  лжи я, возможно, со временем найду
какое-то объяснение, но найду ли я Пат?  Где она в эту минуту? Мэрфи говорил
о ловушке... Ловушка!  Это сухое и жестокое репортерское словечко,  пожалуй,
точнее  всего выражало суть происшедшего.  Жертва неведомого мне шантажиста,
Пат  у него  в руках, Пат страдает, Пат подвергается  пыткам... если она еще
жива...
     Может быть, Пат  умерла.  И я  больше  никогда ее  не увижу, никогда не
услышу ее голоса, не дотронусь до нее, не поговорю с нею... А я сижу  тут и,
как  последний  кретин, размышляю о  том, почему  она  солгала и смогу ли  я
по-прежнему ее любить!
     Я чуть не завыл.
     Единственное, что может меня отвлечь, -- это напиться. Не для того чтоб
забыть,  а чтоб хоть чуточку приглушить  свою боль.  Я спустился  в бар;  он
оказался закрыт.  Как лунатик,  вышел из гостиницы и  стал переходить улицу.
Такси, которое поворачивало возле Марбл-Арч, едва не сбило меня с ног; шофер
прорычал  в  мой  адрес ругательство, но  я ничего не слышал. Я  свернул  на
Оксфорд-стрит; по  тротуару неторопливо  дефилировали  воскресные  толпы;  я
отчаянно  протискивался  сквозь них,  но  ни  одна душа не обращала на  меня
внимания. В бесстрастности лондонца есть что-то бычье. Я ткнулся в один бар,
в другой -- везде закрыто; свернул на поперечную улицу -- то же самое. Найти
воскресным вечером в Лондоне спиртное -- все равно что найти его на Луне. По
воскресеньям в Лондоне тишина и благолепие, как на кладбище.
     Я вернулся на Оксфорд-стрит. Автобусы и такси застывали  перед  красным
огнем  светофора,  будто  отлитые в  бронзе.  Я заглядывал  в лица людей,  я
пытался поймать чей-нибудь взгляд; я был одинок. Я знал,  что никто мне не в
силах  помочь, но мне так было нужно почувствовать  рядом живое человеческое
тепло.  А мимо  шли и  шли сотни и тысячи чужих и  равнодушных людей  -- шли
лондонцы.
     Я снова пересек площадь и вошел  в  Гайд-парк. Взобравшись  на лесенки,
воскресные проповедники что-то вещали про мир и братство; я вслушивался в их
слова, я пытался вникнуть в смысл этих речей -- лишь для того, чтобы убежать
от  своей тоски.  Но они  говорили на языке, которого  я не  понимал. И я не
испытывал  никаких братских  чувств  к  окружавшим  их  кучкам  людей  --  к
простоволосым  домашним хозяйкам с  окурками в зубах, к плешивым старичкам и
круглолицым юнцам. Эти люди были непохожи ни на Пат, ни на меня; они были из
другого теста, они были жители другой планеты.
     И у детей, гонявших обручи по газонам,  и у  женщин, сидевших рядком  с
вязаньем в  руках,  -- что могло быть  у них общего со мной? Я  не  знал, на
каком  языке  с ними заговорить, я  не  нашел  бы слов, которые были  бы  им
понятны.  Можно  сказать незнакомому жителю Нью-Йорка, Парижа,  Мадрида:  "Я
потерял жену, и мне очень худо". Но  жителю Лондона такого не  скажешь. Меня
бы  просто не  поняли, это  прозвучало бы нелепо  и дико, это прозвучало  бы
непристойно.
     Я был в  этом  городе,  как в  тюрьме  --  двенадцать миллионов  людей,
десятки  тысяч улиц, более  ста  квадратных  миль  долин и  холмов, покрытых
домами... И я не мог выйти отсюда на волю, потому что лишь здесь  я еще  мог
надеяться обрести свою Пат.
     Я  рухнул  на  скамью.  В тихой  воде озера играло солнце,  на деревьях
щебетали птицы, изумрудными  были лужайки... Меня сковало  оцепенение.  Боль
понемногу успокаивалась, уступая место смертельной скуке, совершенно особой,
чисто  лондонской  воскресной скуке.  Когда-то  я  ненавидел  воскресенье. В
Нью-Йорке,  в Милуоки, в Оксфорде, в Чикаго -- везде я скучал в этот день. И
я всегда радовался в понедельник, что начинается новая неделя,  -- все равно
радовался,  даже если  предстояла  тяжелая  работа, и  в школе было уныло  и
хмуро, и неделя не сулила ничего веселого. Но потом, когда  я познакомился с
Пат, все  сразу переменилось, и теперь я уже обожал воскресенье, наши с  ней
воскресенья; я  всю  неделю ждал этого  дня, потому  что  в воскресенье  она
безраздельно принадлежала мне, а я безраздельно принадлежал ей.
     Теперь  воскресенье стало опять  ненавистным.  Означало  ли  это, что я
примирился с исчезновением Пат?..
     Время  шло;  женщины  сворачивали  свое рукоделие  и  уходили;  уходили
усталые дети с  обручами  под мышкой;  на деревьях  погасли закатные  блики.
Медленно  опускалась  ночь,   почернели  дорожки,  растворились  в   газонах
тропинки.  Я все  сидел на скамье. Если  бы  не  ворчливый сторож  с тяжелой
связкой ключей, я бы провел в Гайд-парке всю  ночь, ко всему безучастный, не
боясь ни привидений, ни вампиров, ни просто убийц.
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     -- Можно попросить к телефону мисс Кэтрин Вильсон?
     -- Кто ее спрашивает?
     Голос был сух и недружелюбен. Но  меня это  не  обескуражило. От  моего
вчерашнего уныния не осталось и следа,  я  проснулся в отличном настроении и
ощущал себя свежим,  бодрым,  готовым  к  бою.  Что мне все  трудности,  все
препятствия, что мне  эта невинная ложь, которую  когда-  то  позволила себе
Пат! Главное -- я люблю ее, люблю сильнее всего на свете, и я ее отыщу любой
ценой,  пойду ради  этого на  все, вплоть до убийства!  Окажется неспособной
полиция  --  что  ж,  буду бороться  один...  Официант  принес  мне  завтрак
(типичный лондонский завтрак, состоящий  из чая и рыбных  консервов, но даже
вид  и  запах  этой  еды  не смогли  омрачить моей  радости),  он подал  мне
фирменный конверт  Скотланд-Ярда;  сержант  Бейли каллиграфическим  почерком
извещал меня, что, выполняя приказ своего начальника, сэра Джона  Мэрфи,  он
нашел адрес мисс Кэтрин Вильсон;  в 1945  году она проживала в доме номер 57
по Эджвер-Роуд,  и телефон  у нее был 03--27. Паддингтонская линия.  Никаких
других сведений он не нашел  и надеется, что  этот  адрес,  несмотря на свою
давность, все же мне пригодится.
     И вот оказалось, что паддингтонская линия до сих пор существует и дама,
ответившая  мне, как будто  даже знает, кто  такая мисс  Кэтрин Вильсон. Это
был,  по-моему, первый  случай после  отъезда  Пат,  когда  что-то  работало
нормально. Стоило ли  принимать к сердцу такой пустяк, как нелюбезность моей
собеседницы? Все равно фортуна теперь на моей стороне!
     --  Я  муж одной  ее  подруги,  --  ответил  я и  сам  удивился  своему
уверенному  тону,  ибо  каких-нибудь сорок восемь  часов  назад  я  еще и не
подозревал о существовании мисс Кэтрин Вильсон.
     -- Какой подруги?
     Не будет ли неосторожностью отвечать на этот  вопрос? А  что, если мисс
Вильсон причастна к исчезновению Пат?.. Но я почувствовал, что вообще ничего
не добьюсь, если не пойду на эту уступку.
     --  Речь идет об  одной  особе,  которая  давно  покинула Англию.  Мисс
Вильсон была с ней в дружбе... Лет двенадцать назад. С кем имею честь?..
     -- Я ее мать...
     Это меня удивило. Голос был хриплый, вульгарный, с  сильным ист-эндским
акцентом.  Возможно ли, чтобы Пат дружила с девушкой, чья мать говорит таким
голосом?
     -- Надеюсь, здесь нет никакой ошибки, -- сказал  я немного невпопад. --
Мне дали ваш номер и сказали, что это телефон мисс Вильсон, которая когда-то
была знакома с моей женой... Моя жена звалась тогда Патрицией Стивенс...
     -- Патрицией  Стивенс? Да, припоминаю, Кэт как  будто  называла при мне
это имя. Но сейчас я не могу вам ничего сказать. Она здесь не живет.
     Ну  конечно! А я-то вообразил,  что отныне все пойдет  гладко!.. Но все
равно нельзя было выпускать добычу из рук.
     -- Как я могу с ней встретиться?
     --  Дайте мне  ваш номер: когда  я увижу ее, я ей скажу, чтобы  она вам
позвонила.
     -- Но я должен поговорить с ней немедленно! Это очень важно!
     Я  произнес это  с  такой горячностью, что голос  моей  собеседницы как
будто немного смягчился.
     -- Дайте ваш номер, я попробую позвонить ей сейчас же.
     -- А не было бы проще... -- гнул я свое.
     Тон, которым мне ответили, показал, что настаивать бесполезно.
     -- Не хотите -- как хотите. Давайте ваш номер.
     Отчаявшись, я подчинился, и  миссис Вильсон (если это в самом деле было
ее имя) повесила трубку, даже не попрощавшись.
     Я был в ярости.  Почему эта женщина отказалась дать адрес своей дочери?
В этом  мне чудилось  что-то подозрительное. Не было ли какой-то связи между
той таинственностью, какой  окружила себя мисс Вильсон, и исчезновением моей
жены? Если  эта  девица не  желает,  чтобы знали, где  она сейчас  живет, не
означает ли  это, что  ей приходится что-то  скрывать? Может быть, она  тоже
участвует  в  этом  заговоре?  (Видишь, Том, я  уже начал  к  этому  времени
предполагать, что исчезновение Пат -- следствие какого-то "заговора".)
     Если дело обстоит именно так, она не только не позвонит мне и  я ничего
не смогу узнать, но, хуже того, я совершил самую  ужасную ошибку, потому что
она будет теперь особенно осторожна. Если  Пат  заманили  в ловушку, то  эти
негодяи  удвоят бдительность  и даже увезут ее, чего доброго, из  Лондона...
Что я наделал!..
     Но,  с другой стороны,  можно было считать, что я  все же что-то узнал.
Недомолвки  миссис  Вильсон и молчание ее дочери --  все это  могло  служить
доказательством  их  вины. Достаточно мне  поставить  в  известность  Мэрфи,
направить его  на этот след  -- уж он-то заставит миссис Вильсон заговорить,
-- и мы отыщем Кэтрин...
     Том,  я  не  рассказывал  тебе  про  этот  эпизод,  потому  что  боялся
показаться смешным.  И это была моя  ошибка;  я и  теперь  не могу  с полной
уверенностью  сказать,  так  ли  уж были  беспочвенны мои  подозрения насчет
миссис Вильсон и ее дочери... Но не буду забегать вперед.
     Через  пятнадцать минут  зазвонил  телефон.  Я  уже совершенно  не ждал
звонка и поначалу даже не хотел брать трубку. Я был  в  ванной,  а  когда вы
находитесь в  ванной, то,  даже если у вас пропала жена,  вам  все равно  не
хотелось бы, чтоб вас в это время тревожили.
     И  все-таки  я  выскочил  мокрый и голый из  ванной, схватил  трубку  и
услышал хрипловатое контральто, совершенно мне незнакомое.
     -- Мистер Тейлор? С вами говорит миссис Крейн.
     -- Миссис Крейн? Весьма сожалею, мадам, но вы, очевидно, ошиблись...
     -- Ах, нет,  не ошиблась! Вы недавно звонили моей матери и сказали, что
вам нужно со мной поговорить.
     -- Вашей матери?.. Значит, вы и есть...
     -- Кэтрин Вильсон. Да, это я. Вернее, я была когда-то Кэтрин Вильсон.
     В том, как она выговаривала слова, в том, как строила  фразы, было что-
то нарочитое, претенциозное, плохо  скрывавшее вульгарность, ту самую, что я
уловил и в голосе  матери. Я невольно подумал о цветочнице из "Пигмалиона" в
исполнении плохой актрисы. И опять возник недоуменный вопрос:  возможно  ли,
чтобы Пат, которая испытывала почти физическое отвращение ко всякой грубости
и  даже  к  простой банальности, возможно ли, чтобы она водила знакомство  с
женщиной такого пошиба?
     -- Я  очень  рад... Очень вам признателен,  -- бормотал  я.  --  Я  уже
боялся,  что не удастся  найти вас. Мне бы хотелось... очень, очень хотелось
как можно скорее с вами встретиться...
     -- А Патриция тоже приехала?
     При всей  напыщенности тона вопрос  звучал искренне. А может,  я просто
был  очень  плохим  сыщиком,  что я  блистательно  доказал через  секунду, и
достаточно было моей собеседнице  спросить про жену,  как все мои подозрения
мгновенно улетучились... Я с поразительным простодушием выпалил:
     -- Патриция исчезла. Именно поэтому я и хотел вас повидать.
     -- Исчезла? Не понимаю.
     -- Я все вам объясню. Могу ли я приехать к вам... скажем, через час?
     --  Ко  мне?  -- Она замолчала, и хотя я еще  ни  разу  не видел Кэтрин
Вильсон, но мог бы поклясться, что эта  маленькая пауза была заполнена целой
серией гримас и ужимок. -- Ах  нет, это невозможно. Нельзя, чтобы мой муж...
Сами  посудите,  а вдруг он  узнает,  что  в  его  отсутствие  сюда приходил
мужчина! Соседи такие сплетники!
     Час от  часу не  легче.  Я знал многих  замужних женщин  в  Милуоки,  в
Чикаго, в  Лондоне, в Нью-Йорке; все они, как правило, были подругами Пат, и
всем  им   доставало  ума  и   воспитанности   не  позволять  себе  подобных
рассуждений.  Что  же  собой представляет эта  Кэтрин Вильсон...  Но я  счел
неприличным настаивать.
     -- В таком случае где мы можем с вами встретиться?
     Новая пауза и, наверно, новые ужимки.
     -- В холле "Риджентс-отеля", в половине двенадцатого.
     -- А не лучше ли вам прийти сюда, в "Камберленд"? Мне легче было бы вас
узнать...
     -- В "Камберленд"?  О нет, меня могут увидеть. -- На  сей  раз в трубке
раздалось жеманное  хихиканье. --  Раз вы там живете... люди могут бог знает
что подумать! -- Опять хихиканье. -- Нет, лучше в "Риджентс".
     --  Как вам будет  угодно. Но нельзя  ли попросить  вас прийти  немного
раньше?
     --  Нет,  я  только  что  проснулась.  --  Снова хихиканье. --  Значит,
договорились, в половине  двенадцатого?  Сядьте за столик в баре,  с красной
гвоздикой в петлице.  До скорого, мой милый! -- добавила она по-французски с
кошмарным акцентом; я даже не сразу понял, что она хотела сказать.
     Я  стоял на ковре  -- с меня стекала  вода, под ногами  были лужи --  и
долго не  мог прийти в себя от изумления.  "Мой милый"?  Красная  гвоздика в
петлице  -- в половине двенадцатого! С  кем мне предстоит иметь дело? "Некая
Кэтрин Вильсон, выдававшая себя  за  драматическую  актрису",  -- сказал сэр
Джон. Как могла  Пат выносить ее общество? Нет, решил я,  между моей женой и
мисс  Вильсон не могло быть никакой дружбы; в одной машине  они оказались по
чистой случайности... Но  свидание было назначено, и я решил довести дело до
конца. И  потом, мне  так было необходимо  поговорить  с  кем-нибудь о  Пат,
неважно с кем, только бы поговорить...
     Прямо  напротив меня был  зеркальный шкаф. Я не из  тех мужчин, которые
получают удовольствие, любуясь собственным отражением. А с того дня, как Пат
уехала, я почти не смотрелся в зеркало, разве лишь когда брился. Но сейчас я
не  удержался и  стал разглядывать  человека,  смотревшего на меня из дверцы
шкафа. И  испугался -- так я  за эти десять дней  исхудал. Мои друзья всегда
уверяли, что я прекрасно сложен, но сейчас они бы этого  не сказали.  У меня
можно  было  все ребра  пересчитать, из-под  кожи  резко  выступали ключицы,
нелепо  торчали бедренные  кости... Я впервые задумался,  любила ли  бы меня
по-прежнему Пат, предстань я перед ней в таком виде...
     Если я уже дошел  до подобных вопросов, значит,  я был здорово выбит из
колеи.
     * * *
     Являясь географическим центром Лондона,  холл "Риджентс-отеля" также  и
один из центров мира; там можно встретить кого угодно, там,  как на вокзале,
беспрерывно толчется народ; по-моему, эта знаменитая гостиница  вообще очень
похожа на вокзал. А кроме того, это одно из самых вульгарных мест, какие мне
когда-либо доводилось  видеть. Бизнесмены, назначающие  там свидания, больше
похожи на маклеров или на букмекеров; женщины, которые  в любое время дня  и
ночи  сидят там в баре за стаканом мерзкого пойла, поразительно безвкусны; к
тому же  они  отличаются тем неповторимым уродством,  которое  пышным цветом
цветет  только между  Флит-стрит и Кенсингтоном.  Матроны  в пестрых лентах,
долговязые девицы  в  очках  и со  вставными зубами  и  в  довершение  всего
какие-то  размалеванные  старухи, которые  уныло сидят над  порцией  виски в
ожидании клиентуры...  Всякий раз, как я переступаю порог "Риджентс- отеля",
меня  передергивает  и  так  хочется  обратно  на  улицу, на  свежий  воздух
Пикадилли... И  Дик Лоутон, и  ты,  Том, вы  всегда  посмеивались  над  моим
отвращением;  вы  говорили,  что  это  чисто американское  свойство,  а  для
истинного британца подобное зрелище отнюдь не  отталкивающее, а, напротив, в
высшей  мере забавное.  Возможно, вы правы,  но такова уж  моя  натура,  тут
ничего не попишешь.
     И именно  здесь миссис Крейн назначила мне свидание! Выбор был довольно
странный; этого  я  никак  не  мог ожидать от  приятельницы  Пат.  Но  я уже
переставал удивляться... Я явился  туда, разумеется, раньше, чем нужно, и  у
меня  оказалось  вполне  достаточно  времени,  чтобы   подвергнуться   пытке
медленного  удушения в пышных и  мрачных  викторианских стенах.  Зато  здесь
можно было в эти часы что-нибудь  выпить,  что я сразу и сделал. Всякий раз,
когда в дверях  появлялась  новая посетительница, я бросал  на  нее  быстрый
взгляд и начинал молить небеса, чтобы она не оказалась Кэтрин Вильсон.
     Я  уже приканчивал третью порцию сухого мартини,  и часы показывали без
пяти двенадцать,  когда из-за  столика в центре  зала  решительно  поднялась
одиноко  сидевшая дама в сиреневом пальто и  причудливой  розовой  шляпке  и
направилась к бару. Я  уже  давно заметил ее; она чертовски  меня раздражала
своим  нелепым  одеянием, чудовищно  наложенной косметикой, морковным цветом
волос   и   нелепой   мимикой   --  этакими   бесконечными   подмигиваниями,
многозначительными  улыбочками и  манерными  жестами, какими  она  подзывала
официанта;  но  надо  признать, что она  была  гораздо  моложе и  миловиднее
большинства других посетительниц этого вертепа.
     --  Бармен,  -- проговорила она,  -- вы не видели  здесь джентльмена  с
красной гвоздикой в петлице?
     Прежде чем она закончила  фразу, я узнал хрипловатый и  протяжный голос
Кэтрин Вильсон.
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     --  Покорнейше  прошу  меня  извинить,  мадам, --  сказал я,  --  но  я
совершенно забыл  про  цветок, о котором вы говорили. К счастью, я узнал вас
по  голосу,  ибо  ваш голос, --  добавил  я,  изо  всех  сил  стараясь  быть
галантным, -- забыть невозможно.
     -- О, это вы? --  воскликнула  она,  легонько  втянув голову в плечи  и
скользнув по мне взглядом. -- Мистер Ливингстон, я полагаю?
     И прыснула, радуясь собственному остроумию,
     -- Садитесь за мой столик, -- предложила  она. --  Мне не хотелось  бы,
чтобы этот бармен нас слышал.
     Мелкими  танцующими шажками она пошла к своему столику, я последовал за
ней. Немыслимого цвета волосы были собраны в конский хвост, доходивший почти
до пояса;  сиреневое  пальто, розовое пятно  шляпки, оранжевая  шевелюра  --
мешанина  цветов  была  зверская, и  я впервые в  жизни пожалел,  что  я  не
дальтоник.
     --  Я  вас,  конечно, уже видела раньше, --  сказала она, как только мы
сели,  -- и  могу вернуть  вам ваш  комплимент: женщине трудно забыть такого
красивого мужчину, как вы.
     Это заявление было подкреплено неизбежным хихиканьем. Я чувствовал себя
страшно неловко: у меня абсолютно не было опыта  общения с такими женщинами,
я опасался,  что со стороны может показаться, будто я подобрал свою  даму на
панели.  Говорить с ней о  Пат! И снова задал  я  себе  все тот  же  вопрос:
возможно ли,  чтобы моя жена  водила знакомство  с Кэтрин Вильсон, чтобы они
дружили? Нет, тысячу раз нет! Здесь явно что-то было не так.
     -- Да,  я  вас  уже  видела. Теперь  я  припоминаю,  это  было, когда я
последний раз  встретила Патрицию на улице. В сорок пятом, на рождество.  Вы
шли с ней под ручку  по  Пикадилли. Я чуть было  не остановила вас, но потом
подумала, что,  может быть, Патриции это будет неприятно, и прошла  мимо как
ни в чем не бывало.  Помню, в ту минуту у меня  прямо-таки сжалось сердце, я
вообще  очень чувствительная,  ну  просто до болезненности. Мама мне  всегда
говорит:  "Кэт,  ты  слишком чувствительная". Но я  ничего не  могу с  собой
поде