то
сплю. Я не шевелюсь, даже когда кто-то из наших, свесившись с верхней койки,
говорит  по  моему  адресу:  "Хлопцы,  а  наш   Пономарь,   видать,   крепко
ошвартовался. Окрутила его Тоня...", и его голос заглушает общий смех.
     Назавтра, как условлено, мы встречаемся с Тоней возле  клуба.  К  моему
неудовольствию, она и на этот раз приходит с Валентиной. И зачем она повсюду
таскает ее за собой? А я-то думал, что Тоня придет одна...
     Тоня видит, что я раздосадован, и шепчет:
     - Поухаживайте за Валей. Она в вас влюблена.
     Я не могу скрыть раздражения.
     - А вы все-таки попробуйте.  Авось  получится,-  в  ее  глазах  лукавые
искорки.
     Через силу пытаюсь улыбнуться Вале. В  душе  я  проклинаю  эту  чертову
куклу с пустыми глазами и... улыбаюсь. Старательно, вежливо. К счастью,  это
длится не так уж  долго.  На  Петровской  аллее  Валя  встречает  знакомого.
Оказывается, он заходил за ней, но не застал ее дома. Мне повезло.
     -  Возьмите  Валю  под  руку,-  говорит  Тоня  этому   парню.-   Идите,
идите...она слегка подталкивает его в спину и, смеясь,  добавляет:-  Мы  вам
мешать не будем.
     Потом, когда мы остаемся вдвоем, она резко  поворачивается  ко  мне  и,
став серьезной, неожиданно с силой сжимает мою руку. При этом она произносит
слова, от которых на мгновение останавливается сердце:
     - А вас... А тебя я сегодня никуда не отпущу. Слышишь?
     Как мало нужно, чтобы перевернуть жизнь! Вьющийся локон, влажный  блеск
зубов в парной темноте и глаза - боже, какие глаза!  Заглянешь  в  них  -  и
кружится голова, и в судороге немеют  руки,  и  кажется,  что  нет  большего
счастья, чем то, которое ты нашел в их загадочной глубине.
     Наши губы встречаются. Я отрываюсь от ее губ со стоном. А ведь раньше я
никогда не думал, что можно стонать от счастья. Впрочем, мало ли о чем я  не
думал до встречи с Тоней. Эх, жизнь!..
     Мы сидим на днище перевернутой лодки-плоскодонки. Пресно пахнет  смолой
и олифой. Кое-где из воды торчат полусгнившие сваи, черные снизу и  покрытые
зеленой размочаленной гнилью вверху. В этом месте когда-то  была  деревянная
эстакада. Старый трехпалый якорь ржавеет на осклизлых камнях.
     Тихо.
     Мы  смотрим  вдаль.  В  черной,  жирно-маслянистой  воде  стоят  столбы
отраженного света. Похоже, будто противоположный берег  затона  покоится  на
этих светлых столбах. Тишина так  глубока  и  неподвижна,  что  слышно,  как
где-то далеко-далеко чей-то хриплый голос выкрикивает:
     "Майна!.. Вира!.."
     Притихшая, задумчивая Тоня  теребит  ленты  моей  бескозырки.  Когда  я
пытаюсь спросить, о чем она думает, Тоня меня обрывает:
     - Молчи...
     Вдруг за нашей спиной  скрипит  песок.  Человек  идет  тяжело,  грузно.
Направляется  прямо  к  лодке,  останавливается.  Я  и   Тоня   оглядываемся
одновременно.
     - Ленька, ты? - удивленно спрашивает Тоня. Высокий,  широкий  в  плечах
парень не отвечает. Он стоит, попыхивая папиросой, и смотрит на меня в упор.
     Тогда я встаю. Но прежде, чем я успеваю шагнуть к парню, между  мною  и
им оказывается Тоня.
     - Зачем ты пришел? - спрашивает она у парня.- Что тебе нужно?
     - Поговорить с этим женихом,- он кивает на меня.- Только и всего.
     "Женихами" на флоте называют форсистых первогодков. "Женихи" корчат  из
себя бывалых моряков. Я должен ответить на оскорбление.
     - Что ж, не возражаю,- говорю я как можно спокойнее.- Пожалуйста, Тоня,
не мешай. Подожди меня здесь. Я скоро вернусь.
     - Сиди,- Тоня сердито усаживает меня и,  снова  повернувшись  к  парню,
говорит ему:- А ты, Ленька, сейчас же уходи, слышишь? И больше не  попадайся
мне на глаза.
     К моему удивлению, парень, потоптавшись на месте, подчиняется. Скользит
по мне взглядом, как бы давая понять, что наш разговор  не  окончен.  Против
этого я тоже не возражаю и незаметно киваю ему головой.
     - Кто это?- спрашиваю я у Тони, проводив парня взглядом.
     -  Ленька  Балюк,-  она  пожимает  плечами.-  Работает   водолазом   на
спасалке.- И, помолчав, добавляет:- Но ты не бойся, он тебя не тронет.
     - Бояться? Мне?
     - Ты его не знаешь, его все боятся,- говорит она.
     - Но ты ведь его не боишься?
     - Так это же я...
     В ее голосе такая уверенность, что у меня возникает подозрение. Кто  он
ей, этот Ленька? Отчего она имеет такую власть над ним? От одной мысли,  что
она могла и с ним когда-нибудь вот так же сидеть на этой  лодке,  как  сидит
теперь со мной, у меня начинает болезненно ныть сердце.
     Тоня видит, что я насупился, и смеется. Ленька еще не успел скрыться за
деревьями и может нас видеть, но она прижимается ко  мне.  И  прежде  чем  я
успеваю  сообразить,  что  произошло,  она  отталкивает  меня,  шепчет:   "А
целоваться ты не умеешь..." - и бежит к дому. Оттуда  доносится  ее  озорной
голос:
     - Спокойной ночи, морячок!

     У  шлагбаума,  в   том   месте,   где   шоссейную   дорогу   пересекает
железнодорожное  полотно,  стоит,  отфыркиваясь  и  изрыгая  пламя,   черный
лоснящийся паровоз. На него по лесенке взбирается с фонарем в руке такой  же
черный человек, и паровоз трогается.  Когда  он  отъезжает,  я  вижу  Леньку
Балюка. Он стоит на шоссе, ждет. Меня это нисколько не удивляет.  По  правде
говоря, на его месте я поступил бы точно так же.
     - Поговорим, что ли?- спрашивает Ленька.
     - Можно.
     Он подходит вплотную, и я невольно отшатываюсь,  чтобы  отразить  удар.
Руки сами собой сжимаются в кулаки. Но Ленька хрипло смеется.
     - Не бойся, дядя шутит,- говорит он.- Отложим до  следующего  раза.  Ты
курящий?
     - А что?
     - Спички потерял,- он хлопает по карманам.
     Потом,  помедлив,  вынимает  пачку  двухрублевых   папирос   "Труд"   и
предлагает: - Потрудимся?
     - Не возражаю.
     Мы закуриваем и идем рядом. Я все еще поглядываю на Леньку  с  опаской.
Жду подвоха. Что он задумал? Почему молчит?
     Наконец Ленька сбивает мизинцем пепел с папиросы и говорит:
     - Твое счастье, что ты матрос. Я думал  -  ты  пижон...  Они  за  Тоней
стаями бегают, как шакалы.
     - В самом деле?
     - А ты что думал? Ей это нравится, она перед ними хвостом  крутит,-  он
скрипнул зубами.- Подлец буду, если вру.
     - Не может быть...- говорю я в замешательстве.
     - Так ты в нее тоже втюрился? - Ленька хохочет. Он явно гордится Тоней.
Спрашивает: - Правда, мировая девка?
     С этим я соглашаюсь.
     -  Тебя  как  звать?-  спрашивает  Ленька.-  Пономарев,  говоришь?  Ну,
Пономарь, твое дело - труба. Ходить тебе  в  дураках,  только  не  обижайся.
Знаю, если говорю. Пропащие мы с тобою люди.
     Последние слова  он  произносит  с  какой-то  горькой  радостью,  почти
исступленно. Ведь мы с ним товарищи по несчастью, а ему надо облегчить душу.
Он долго рассказывает мне о Тоне, с которой учился  в  школе.  Он  не  может
скрыть своего восхищения и говорит, что она - "свой парень". Я понимаю,  что
для него это высшая похвала.
     Расстаемся мы почти друзьями.

     И еще одна встреча с Ленькой. На этот раз уже днем, на станции Освода.
     Воскресенье. Припекает. По  набережной  гуляет  уймища  народу.  Тут  и
взрослые и дети. Светлый простор заречья открывается взору: песчаные  отмели
и стрелки Труханова острова, изменчивый блеск Венецианского залива и дальше,
на горизонте,- синева Броварских лесов. Тоня стоит между мной  и  Валентиной
(снова приперлась эта кукла!) и с завистью смотрит на  пляж.  Сегодня  много
купальщиков.
     - Зайдем за Ленькой,- говорит Тоня.- Он нас перевезет на ту сторону.
     Мы  подходим  к  спасалке.  Но  нас  опережает  карета  скорой  помощи.
Расталкивая зевак, пробегают санитары с носилками. Утонул  какой-то  парень,
студент.
     Мы ждем, пока не  отъедет  карета.  Расходятся  зеваки,  и  на  балконе
остается один дежурный. Нам нужен  Балюк?  Он  сейчас  у  начальника.  Скоро
выйдет.
     Я  заглядываю  в  полуоткрытую  дверь.  Кабинет   начальника   спасалки
напоминает гостиную врача. Стулья и  диваны  в  белых  холщовых  чехлах.  На
столах лежат журналы. Но сидят на диванах и  на  стульях  угрюмые  загорелые
парни в  узких  трусиках-плавках  и  выцветших  купальных  шапочках.  Слышен
хриплый голос Леньки Балюка.
     - Конечно, мы  проворонили.  Погубили  человека...-  глухо,  прерывисто
говорит Ленька.- Я три раза нырял, а его под корягу занесло.  Обидно,  возле
дежурной лодки утонул человек. А почему? Посадили на лодку раззяву.  Загорал
пузом вверх, ничего не видел. А ты ищи... Вот он сидит в углу. Теперь небось
молчит...
     Разговор не из вежливых. Никто не стесняется в выражениях. Я  слушаю  и
чувствую, что с сегодняшнего дня Ленька будет моим лучшим другом.
     Как Харитонов, с которым я служу на "Кремле". Леньке  ничего  не  стоит
оставить от какого-нибудь пижона "мокрое место".  Но  он  сокрушается  из-за
того, что не спас незнакомого парня. Значит, Ленька настоящий человек.
     Из кабинета он выходит лишь минут через двадцать.  Теперь  я  могу  его
рассмотреть. Покатые плечи, скуластое лицо. Грудь покрыта татуировкой, брови
выгорели на солнце.
     - Ты сегодня дежуришь? - спрашивает Тоня.
     - Нет, я выходной,- он жадно курит,  затягиваясь  с  такой  силой,  что
западают щеки.- Зашел мимоходом к ребятам, а тут - случай...
     Он быстро одевается. Натягивает футболку  и  парусиновые  брюки.  Хочет
сунуть босые ноги  в  туфли,  но,  передумав,  закатывает  брюки  и  босиком
спускается к воде. Он ждет, пока мы рассядемся на  банках,  и  только  тогда
отталкивает шлюпку. Затем выводит ее на быстрину, табаня правым веслом.
     У  правого  берега  течение  стремительное,  прижимное.  Ленька  гребет
короткими рывками. Футболка на его груди ходит ходором. Он молчит и  смотрит
на Тоню, опустившую руку за борт. Меж пальцев ее руки ласково струится вода.
     - Мальчики, спойте что-нибудь,- жеманно говорит Валентина.
     Ко всему она еще и дура. Я смотрю на нее  с  ненавистью.  Странно,  что
Тоня с нею дружит. Они такие разные! Мне хочется выругаться.
     Лодка тычется носом в берег. Ленька посылает ее вперед сильным гребком.
Потом соскакивает на песок. Он  по-прежнему  молчит,  но  уже  старается  не
смотреть на Тоню. Я понимаю, что творится у него на  душе.  Ленька  все  еще
надеется на что-то, ждет...
     Будь я на месте Тони, я бы хоть разок  улыбнулся  ему.  Нельзя  же  так
изводить человека. А Тоня безучастна. Она ничего не знает о моей  встрече  с
Ленькой возле шлагбаума. Поэтому, надо думать, она и  свела  нас  теперь.  И
хитрая же она. Тоня.
     Оставив вещи в лодке, мы ложимся на горячий песок. Спустя  минуту  Тоня
срывается с места и бежит в воду. Возвращается мокрая, счастливая и ластится
ко мне. Голову кладет на плечо. Кажется, что все это она делает нарочно.
     Я вижу, как у Леньки вытягивается лицо. Мне его жаль. Я бы  отодвинулся
от Тони, но не смею пошевелиться. "И зачем Тоня затеяла эту  игру?"спрашиваю
я себя.
     Пока я размышляю об этом, поднимается Валентина. Она входит в  воду  по
щиколотку и зовет:
     "Леничка, помогите! Я боюсь. Ой, он..." Она не умеет даже скрыть своего
притворства.
     - Сейчас,- хмуро говорит Ленька и встает.- Иду.
     Когда он отходит, я тихо говорю Тоне:
     - Нехорошо получается. Перед Ленькой совестно.
     - Вот  как,  ты  недоволен?  -  она  смотрит  на  меня  своими  ясными,
спокойными глазами.- Хочешь, чтобы я к Леньке подсела?
     - Нет, не хочу,- отвечаю я угрюмо.
     - Тогда лежи.
     В город мы возвращаемся  под  вечер.  Тоня  говорит  Леньке,  чтобы  он
проводил Валентину. И он не перечит ей.
     Он прощается. Я крепко пожимаю его шершавую руку, и он уходит. Это наша
предпоследняя встреча на берегу. Спустя две недели Ленька  наденет  форму  и
получит назначение на канонерскую лодку "Кремль".


ГЛАВА ТРЕТЬЯ "Если завтра война"

     Городской  комитет  партии  помещался  в  круглом  трехэтажном  здании,
стоявшем посреди площади. Обычно перед Первым мая и  за  несколько  дней  до
Октябрьской  годовщины  здесь  появлялись  плотники.  Стуча  топорами,   они
сколачивали перед зданием  невысокую  трибуну  из  свежих  смолистых  досок.
Плотников сменяли драпировщицы, обтягивавшие доски кумачом. Но ни кумач,  ни
шелк, ни даже плотный пунцовый бархат не могли  заглушить  того  крепкого  и
стойкого хмельного запаха, который исходил от этих досок.
     Грачи  возвещают  о  приходе  весны.  А  плотники   на   площади   были
провозвестниками веселого праздника. Стоило им застучать короткими топорами,
и фасады домов расцвечивались знаменами. На балконах и в витринах  магазинов
появлялись ковры и портреты. Макая "квачи" в ведерки с белой краской, люди в
военной  форме  расчерчивали  перед  трибуной   асфальт.   Город   чистился,
прихорашивался, молодел  на  глазах,  готовясь  к  демонстрации  и  военному
параду.
     Величественное это  зрелище,  военный  парад.  Командующий  гарцует  на
игреневом коне.  Он  здоровается  с  войсками,  и  мощное  "ур-ра!"  волнами
перекатывается над головами. В эту минуту забываешь,  что  тебя  три  недели
заставляли  маршировать,  что  параду  предшествовало  несколько  репетиций,
которые всегда происходят глубокой ночью, когда город спит. Тогда по улицам,
калеча гусеницами асфальт, грохочут тяжелые танки; проезжает  на  грузовиках
мотопехота; чеканят шаг курсанты военных училищ. Все устали, все  напряжены,
а какой-то бородатый полковник  стоит  под  трибуной  и  орет,  приседая  от
натуги: "Выше головы! Тверже  шаг!"  -  и  ротные  и  батальонные  командиры
вполголоса, но с угрозой вторят ему: "Равнение, равнение..."  Забываешь  обо
всем на свете, и когда раздается команда "Пар-рад! Смир-на-а-а...  Напра-во!
Тор-ржественным маршем... Поротно...  Шагом...ар-рш!"  и  барабаны  сводного
оркестра рассыпают частую дробь, у  тебя  все  холодеет  внутри,  сводит  от
напряжения скулы, и, улыбнувшись почему-то  глазами  бородатому  полковнику,
который оказывается поблизости, ты с силой впечатываешь первый шаг в мягкий,
разогретый солнцем асфальт.
     Танки, артиллерия,  конница,  пехота...  Последними  идем  мы,  моряки.
Минуем трибуну, и Харитонов, прозванный Курским соловьем,  молодо  и  звонко
запевает:

     Идут полки. И с севера и с юга.
     С донецких шахт и забайкальских сел...

     И мы подхватываем:

     Стоим на страже
     Всегда, всегда.
     Но если скажет
     Страна труда:
     Прицелом точным
     Врагу в упор.
     Дальневосточная-я-я
     Даешь отпор!

     Потом мы поем партизанскую "По долинам и по взгорьям", поем "Катюшу"  и
ту песню, в которой говорится, что если завтра война, если завтра  -  поход,
то мы сегодня должны быть к походу готовы. Мы поем, но почему-то  совсем  не
думаем, что все то, о чем говорится в  этой  песне,  может  стать  явью.  Мы
веселы и беспечны. Так ярко светит майское солнце, так ласково улыбаются нам
девчата, стоящие на тротуарах. Как же тут думать о войне?
     Нам казалось, что у нас много, очень много самолетов, танков и  орудий.
Сколько именно? А столько, сколько нужно. Ведь не все  танки  показывают  на
военных парадах! Мы пели "Нас не трогай, мы не тронем". И еще мы пели о том,
что "Своей земли не отдадим ни пяди". Мы были молоды,  а  значит  и  слишком
покладисты, наивны и  доверчивы.  Что  поделать!  Позже  я  как-то  встретил
сапера, бывшего  студента  строительного  института,  который  чистосердечно
признался, что перед отправкой на фронт купил двадцать пачек папирос - чудак
был уверен, что их ему хватит до конца войны.
     "Если завтра война..." Этот день наступил неожиданно, стал сегодняшним,
вчерашним днем.
     - В военкомате, понимаешь, толчея.  Девчата  осаждают  военкома,  чтобы
отправил на фронт. Личные дела свалены в кучу. А на улицах... Пацаны  словно
очумели, везде диверсантов ищут. Знаешь, как пацаны  теперь  называют  себя?
Тимуровцами...
     Это говорит Ленька Балюк.  Он  все  в  той  же  выгоревшей  футболке  с
закатанными рукавами и в парусиновом клеше. Вещей у него нет, только сверток
под мышкой. Можно подумать, что он шел в баню, а не на призывной пункт.
     Призывной пункт расположен в четырехэтажном неоштукатуренном здании  по
Воложской улице. Раньше здесь была  трудовая  школа  э  18.  В  коридорах  и
классах народу - не продохнуть. Сидят на подоконниках, на партах,  на  полу.
Курят. Смотрят в окна - возле школы, на почтительном расстоянии от часового,
толпятся матери и жены. Глаза у них сухие, без слез.
     Внизу, на  первом  этаже,  агитпункт.  Школьные  географические  карты,
гербарии, электрическая машина, глобус. Пианист по  фамилии  Гуревич  играет
"Лунную сонату" Бетховена. Его слушают внимательно, с деревянными лицами,  а
может и не слушают, думая о  чем-то  своем.  Пока  идет  концерт,  рядом,  в
вестибюле, растет  гора  вещей.  Туфли,  тапочки,  сапоги,  брюки,  рубашки,
пиджаки...   Голые   люди   ежатся,    пританцовывают.    Другие,    получив
обмундирование, примеряют его. Обмундирование  новехонькое,  только  что  из
склада. Пахнет сыростью  и  свиной  кожей,  из  которой  сделаны  ботинки  и
негнущиеся поясные ремни.
     - Так,- говорю я Леньке.- Я тебя могу устроить к нам  на  "Кремль".  Не
возражаешь? Нам матросы нужны.
     - Ладно, давай,- отвечает Ленька.
     - Слушай...- я медлю с вопросом.- Слушай, а ты, часом, не  знаешь,  как
Тоня?..
     - Нет, я ее не видел,- он отводит глаза.- Ты бы сходил к ней, что ли.
     - Разве вырвешься? Я бы, конечно, с дорогой душой...
     Махнув безнадежно рукой, я умолкаю. Чувствую, что мы оба думаем  сейчас
о Тоне. Один шанс из десяти, что мне удастся отпроситься у начальства  и  ее
повидать. А у Леньки, честно говоря, нет и этого последнего шанса.
     К вечеру из вестибюля убирают вещи, и призывной  пункт  превращается  в
флотский экипаж.
     А под окнами все еще стоят женщины. Ждут. Чего?

     Вахтенный втягивает сходню на борт,  и  "Кремль"  отходит  от  причала.
Корабельный боцман Парамон Софронович  Сероштан  выдает  новичкам  оружие  и
распределяет их по кубрикам. Винтовка  Леньки  Балюка  оказывается  рядом  с
моей.
     Носовые и  кормовые  122-миллиметровые  пушки  расчехлены.  Возле  них,
сменяясь каждые два часа, дежурят комендоры в касках. Счетверенные  пулеметы
нацелены в зенит.
     Но  они  не  стреляют.  Небо  легкое,  чистое.  Если  же  и  появляется
самолет-разведчик, то далеко, где-то над городом, и, странное дело, успевает
уйти раньше, чем взвоют сирены  и  зенитки  откроют  по  нему  огонь.  Нашей
авиации тоже почему-то не видать.
     Первые немецкие самолеты появились над Киевом еще 22  июня.  Тогда  это
были  бомбардировщики.  По  слухам,  одна  бомба  угодила  в  сборочный  цех
машиностроительного завода. В пять  часов  пополудни  самолеты  кружили  над
вокзалом, но были отогнаны. И с тех пор  бомбардировщики  не  появлялись.  К
городу время от времени прорываются лишь  самолеты-одиночки,  чаще  всего  с
разведывательной целью. Как-то  зенитчикам  все-таки  удалось  подбить  один
самолет, и летчик, покинув горящую машину, спустился на парашюте чуть ли  не
на Крещатик.
     Каждые несколько часов радио сообщает о  положении  на  фронтах.  Вести
мало утешительны. Бои идут возле Перемышля, под Равой Русской, на Пруте. Они
не прекращаются ни днем ни ночью. Там воюют, тогда как мы...
     "Кремль" покачивается на рейде.  Непривычно  на  реке,  пусто.  Нет  ни
лодок, ни катеров. Голо желтеют песчаные пляжи. Огромный  плес  блестит  под
солнцем, дробится на тысячи осколков. Лишь когда подходит монитор  "Флягин",
я слышу густой шум закипевшей под  плицами  воды.  Светлая,  солнечная,  она
вдруг мутнеет и становится пенно-белой с прозеленью,  такой,  как  седина  у
очень старых людей.
     Так проходит еще один день. Медленно  гаснет  над  нами  темная  летняя
заря. Она цветисто, пестро отражается в зеркале реки, по которому  временами
пробегает какой-то едва заметный шорох, какая-то