ы становимся в одну шеренгу. Надеяться уже не на  что.  Это  конец.  Я
вынимаю последнюю папиросу "Казбек", которую так  бережно  хранил.  Разминаю
пальцами табак  и,  нагнувшись  к  опешившему  офицеру,  прикуриваю  от  его
зажигалки. Затягиваюсь, стараюсь подольше задержать в  себе  дым  и  передаю
папиросу Леньке.
     В свою очередь и Ленька, затянувшись, передает папиросу Семину. Семин -
Сероштану. Сероштан - Жоре Мелешкину. Жора...
     Папироса обходит всех. Даже Вася Дидич и Борис Бляхер, которые сроду не
курили, не отказываются от последней затяжки. Вот и все.
     Мы стоим и молчим. Видим, как солдаты упирают черные автоматы в животы.
     Мы стоим. Нас семнадцать.
     Первый в ряду Парамон  Софронович  Сероштан,  пятидесяти  одного  года,
бывший капитан Днепровского парохода "М. И. Калинин", Сероштан, которому так
и не суждено увидеть внука...
     Вторым стоит  Валентин  Николаевич  Семин,  мой  одногодок.  Он  стоит,
шатаясь, без посторонней помощи. Его ясные, светлые глаза слегка насмешливы.
Сколько девчат в Севастополе будет плакать по нем!..
     Рядом с командиром в разодранной тельняшке покачивается, засунув руки в
карманы широкого клеша, Ленька Балюк. Он был простым водолазом на  спасалке.
Он улыбается, потом хохочет.  Слышите,  человек  хохочет,  надсмехается  над
самой смертью! Кто из вас способен на это?..
     Четвертый - Жора Мелешкин. Высокий, тощий. Его называли хулиганом. А он
мог бы стать филологом, наш Жора. Сколько книг он так и не успел прочесть!..
     Сенечка Тарасюк, которого мы прозвали Перманентом. Парикмахер.  Вот  уж
кто действительно никогда не унывает...
     Рыжий веснушчатый Борис Бляхер с грустными глазами...
     Застенчивый Вася Дидич. Так ему и не пришлось поцеловать девушку...
     Коцюба, который сумел взять себя  в  руки...  Степан  Мелимука,  бывший
рулевой... Иван Помятун, Иван Рудой и Иван Савченко - три Ивана. Их мы почти
не  знаем.  С  нами  они  пробыли  меньше  недели.  Но  у  них   заскорузлые
крестьянские руки, которым водить комбайны, вязать снопы... Тысячи  гектаров
ржи останутся несжатыми и осыплются на корню из-за того,  что  погибают  эти
парни...
     Моторист  Петр  Цыбулько...  Григорий  Цыганок   и   Михаил   Ракушкин,
водопроводчик... Сухарев Анатолий... Я.
     Нас семнадцать. Мы недолюбили, недорадовались, недострадали. А  нам  бы
жить и жить! Работать,  читать  книги,  ласкать  любимых,  растить  детей  и
внуков. И гулять по Крещатику. И отбивать  девчат  у  слюнтяев.  У  нас  все
впереди и... нет ничего впереди.
     Трудно расставаться с жизнью. Но во сто  крат  труднее  умирать,  когда
враг на твоей земле, в твоем доме, когда о победе можно только мечтать...

               Мы  не  знаем  того,  что будет. Но верим, что наши придут. И
          тогда  наверняка  сочинят  замечательные  песни, о которых не имел
          понятия Харитонов. И тогда люди смогут петь во весь голос. И какая
          жизнь будет тогда, какая жизнь!

     - Kehrt um! Кругом! - командует офицер. Но мы не поворачиваемся. Нам не
стыдно посмотреть смерти в глаза.
     - Ruht! Вольно!
     А мы и не собирались стать "смирно".
     - Himmeldonnerwetter! - чертыхается офицер.
     Ругайся, ругайся сколько влезет!
     У нас мало времени.  Нам  не  до  тебя.  Остались  всего  две  команды:
"Achtung" и "Feuer!" - "Пли!". И мы думаем...

               Будет  время  и  ни  одного  оккупанта  не останется на нашей
          земле.  Будет  время  и  взамен  разрушенных  построят новые дома.
          Удобные, просторные, светлые. Настанет такое время, когда людям не
          придется думать о хлебе насущном.

     Мы знаем, за что идем на смерть. За то, чтобы наша земля была свободна.
Но мы умираем не только за это, но и за то...

               Чтобы  люди  не  забыли  о  старенькой  одинокой матери Петра
          Харитонова,  которая живет где-то под Курском. Чтобы братья Бориса
          Бляхера  никогда  не  услышали  позорного слова "жид". Чтобы, если
          выживет  майор Подлесный - такие люди живучи! - никто не подал ему
          руки.  И  Вале,  которую  я сегодня видел, - тоже. И чтобы ни одна
          девушка   не   причинила   парню  столько  горя,  сколько  испытал
          Сухарев...
               Люди  вернутся  с  войны.  Многие придут с орденами. Другие -
          без.  Вернутся  некоторые из тех, кто был с нами в плену. Так вот,
          пусть  их никто не упрекнет за это. Как знать, быть может, иные из
          этих бывших пленных воевали не хуже тех, у кого грудь в крестах?
               И еще нам хочется, чтобы нас не забыли. Мы стоим лицом к лицу
          со  смертью. За нами - голый бульвар. Что ж, посадят новые тополя.
          Землю,  на  которой  мы  стоим,  зальют асфальтом. И по нему будут
          ходить  люди.  Так. пусть они помнят, что эта земля густо обагрена
          нашей  живой  кровью...  Возможно,  что  когда-нибудь  там, где мы
          стоим,  поставят  памятник.  Так  чтобы у подножия этого памятника
          никогда не увядали цветы. И чтобы под ним играли дети...

     Мы беремся за руки. Жить остается  меньше  секунды.  Я  набираю  полные
легкие воздуха. И последнее, о чем я еще успеваю подумать, это о том, что...

               Людям надо вот так вот крепко держаться друг за друга...