гда  немцы  заняли   Киев,   Сухарев   находился   в   оккупированном
Днепропетровске. Ему удалось еще до прихода немцев в этот  город  бежать  из
госпиталя. Отлежался он у каких-то незнакомых старушек. Поправившись,  решил
пробираться на Киев. Ведь в Киеве была Магда.
     Как он добрался до Киева - знает один  бог.  Шел  пешком,  стараясь  не
попадаться на глаза полицаям. На форму выменял крестьянскую свитку. И недели
через три появился на Подоле.
     Магда жила с родителями. Те не очень жаловали Сухарева, считая, видимо,
что их единственная дочь может сделать лучшую партию.  (Подумаешь,  какой-то
физкультурник, матрос!) И Сухарев долго  колебался,  идти  ли  ему  прямо  к
Магде. Но уже темнело. В такое время бродить по улицам было  небезопасно.  И
Сухарев вынужден был решиться.
     Он подошел к дому, в котором жила Магда, юркнул в парадное и  отпрянул.
По лестнице спускалась Магда. Офицер вежливо поддерживал  ее  локоть.  Магда
смеялась. Вышла вместе с офицером, не заметив Сухарева, и села в машину.
     От соседок, которым всегда все досконально известно, Сухарев узнал, что
Магда скоропалительно "выскочила" замуж за майора. Теперь она  разговаривает
только по-немецки. Собирается уехать в Берлин. Себя она тоже считает  немкой
- у ее бабушки, оказывается, текла в жилах арийская кровь.
     Сухарев ничего не  ответил.  Дождавшись  утра  в  каком-то  чулане,  он
подкараулил Магду и, когда  она  входила  в  парадное,  всадил  ей  в  спину
кухонный нож.
     После этого, потеряв интерес решительно  ко  всему  на  свете,  Сухарев
переправился через Днепр. Полицаям, потребовавшим у него документы,  заявил,
что он матрос.
     И вот мы говорим о нем. Жора Мелешкин  считает,  что  Сухарев  поступил
правильно. Только сдаваться полицаям  ему  не  следовало.  Помирать,  так  с
музыкой.
     - Ну, помирать никому не охота, - говорит Сенечка.
     У Сероштана на этот счет свое мнение.
     - Помирать, известное дело, не охота,-говорит он. - Но это  лучше,  чем
прозябать.
     - Ну да, - неожиданно для всех вмешивается Вася  Дидич.-  Вам,  Парамон
Софронович, хорошо говорить. Вы свое прожили. Вы свое взяли от жизни. А  вот
я...
     Дидичу на вид не больше семнадцати лет. Он еще никогда не любил, хотя и
стыдится признаться в этом. Василек еще ничего не испытал в жизни.
     - Ошибаешься, сынок,- ласково говорит  Сероштан.  -  Старому,  думаешь,
легко помирать? К старости только и  понимаешь,  как  хороша  жизнь.  Я  вот
надеялся еще внука вынянчить. Да только, видно, мне его не дождаться.
     - Да, - вздыхает Сенечка, -  жизнь  хороша...  Мне  вот  тоже  хотелось
пожить в свое удовольствие. А на свете столько стран, про которые я даже  не
слыхал. Скажем,  побывать  бы  хоть  денек  в  Париже.  Хоть  одним  глазком
взглянуть, как там живут люди.
     - В Париже, ясное дело, красиво живут. С шиком.
     - Как сказать,- говорит Семин.- В Париже я, правда, не  был,  а  вот  в
Лондоне...
     - Да ну? Расскажите,  Валентин  Николаевич,-  просит  Сенечка.  И  Вася
пристает: расскажите. И Жора.
     - Ладно, так и быть,  -  соглашается  Семин.  В  Лондоне  ему  довелось
побывать несколько лет тому назад во время коронации  короля.  Туда  прибыли
военные корабли из всех стран мира, в том числе и наш линкор "Марат".  Семин
был тогда курсантом училища имени Фрунзе.
     Он рассказывает о  Портсмуте,  о  Лондоне,  о  посещении  могилы  Карла
Маркса. Мы слушаем внимательно, удивляемся и не можем удержаться  от  смеха,
когда Семин рассказывает, что  англичане,  которых  уверяли  что  у  русских
фанерный корабль, пытались исподтишка  отколупнуть  хоть  кусочек  толщенной
брони. А когда Семин представляет в лицах разговор  английского  адмирала  с
командиров "Марата", мы уже начинаем ржать до коликов. Дело в том,  что  для
экипажей на берегу были выстроены бараки-вытрезвиловки. Но русский барак еще
не был готов, и адмирал счел своим долгом принести извинения. "Что вы, нашим
морякам барак не по-требуется", - ответил на это командир "Марата". "Вы  так
думаете? - спросил англичанин. - О, русских моряков мы знаем. Они у нас  уже
гостили до мировой войны. И тогда ваши парни  так  разошлись,  что  сбросили
рояль с третьего этажа".
     - Знай наших,- вставляет Жора  Мелешкин.  Потом  Семин  рассказывает  о
Стамбуле. Где он только не побывал! Вот, повезло же человеку. Ребята ахают и
охают. Сенечка Тарасюк лупит на Семина свои круглые глаза.
     - Это тебе не Борисполь, в котором  одна  парикмахерская,-  говорит  он
вздыхая.- А дальше Борисполя я из Киева никуда не уезжал.
     - Затем, снявшись с якоря, мы взяли курс на север,-  продолжает  Семин,
который уже разошелся.- Идем двое суток, а на третьи...
     Он закрывает глаза, раскачивается. Говорит медленно, задумчиво,  и  мне
начинает казаться, что надо мною стоит сияющее южное  солнце,  что  я  слышу
серебряный плеск волны, вижу острокрылых чаек...  Сказочный  портовый  город
открывается моему взору. Белые дома, колоннады, памятники.  Ласковая  зелень
кипарисов. А девушки, какие девушки! В легких платьях с газовыми шарфами,  в
туфельках на звонких каблуках... "Сойдешь на берег, поднимешься  по  широкой
лестнице,- слышу я голос Семина как бы издалека,-  и  хочется,  друзья  мои,
целовать камни на Приморском бульваре..."
     На каком бульваре? Неужели я ослышался? Да ведь это же Севастополь!
     Семин улыбается счастливой улыбкой.
     Не отвечает.
     Так разговор о смерти кончается мечтой о счастье. Эх, жизнь!

     С этого дня у нас многое меняется. Раньше, просыпаясь поутру от холода,
мы либо  молчали  по  целым  дням,  погружаясь  в  свои  воспоминания,  либо
прислушивались к болтовне Сенечки Тарасюка.
     Перманент, оправившись  от  первого  испуга,  уже  не  унывал.  У  него
удивительная способность приноравливаться к любой обстановке.  Он  развлекал
нас анекдотами,  которых  знал  великое  множество,  и  рассказами  о  своих
похождениях. Последние он начинал обычно так: "В один прекрасный  день  (или
вечер) заходит к нам в парикмахерскую одна пикантная дама..."
     Но постепенно и Сенечка стал выдыхаться. Тщетно  он  тужился  вспомнить
еще какой-нибудь новый анекдот. "А  этот  знаете?  -  то  и  дело  спрашивал
Сенечка. - Про тещу, которая... Нет, этот я уже, кажется, рассказывал. И про
сумасшедшего с чайником - тоже... Так вот, однажды в  Одессе  появляется  на
Дерибасовской похоронная процессия. Катафалк, лошади в  белых  попонах,  все
чин-чином, как полагается. А за гробом, между прочим, шагает молодой парень.
"Жора, кого хоронишь, жену?" - спрашивает кто-то  басом  с  тротуара.  "Нет,
тещу", - отвечает Жора и слышит в ответ: "Что ж, тоже не плохо".
     - Мальчик, прибор! - морщится Ленька Балюк. Это означает,  что  анекдот
имеет "бороду". Поэтому Ленька и требует прибор для бритья.
     - Ну, ладно, - ничуть не смущаясь, продолжает Сенечка. - Тогда из серии
детских. Про страуса, например.
     - И этот слышали, - сплевывая, говорит  Ленька.-  Перманент,  за  такие
старые анекдоты еще до революции давали по зубам.
     Сенечка умолкает. Воцаряется тишина. Каждый предоставлен  самому  себе.
Грустит, думает. Жора Мелешкин, должно быть в сотый раз, доказывает Коцюбе и
Дидичу, что Киевское "Динамо" было лучшей футбольной командой  в  стране.  У
турков выиграли девять - один, факт? Команду "Ред-Стар" разгромили на ее  же
поле, два. Начнем хотя бы с вратаря.  Трусевич  чего  стоит!  У  него  такая
хватка, что берет абсолютно "мертвые" мячи. А  полузащитник  Кузьменко?  Тот
как саданет метров с тридцати пушечным ударом в самую "девятку", так  только
держись!.. Но потом умолкает и Жора.
     - Вот что, так не годится,- заявляет Семин.- Мы осточертеем друг другу.
Давайте лучше что-нибудь  рассказывать.  По  очереди.  Например,  содержание
любимых книг.
     - Книг? - переспрашивает тотчас Жора Мелешкин и лицо у него мрачнеет. -
А можетлучше про кино? "Путевку в жизнь" с Мустафой и "Мы из  Кронштадта"  я
раз по двадцать смотрел...
     - Не выйдет, - перебивает Жору Харитонов.- Эти картины  все  видели.  И
"Возвращение Максима", и "Депутат Балтики",  и  другие.  Я  присоединяюсь  к
предложению Валентина Николаевича.
     - Согласны, чего там, - говорю я. - Ну, кто первый начнет?  Только  без
раскачки...
     - Пожалуй, я попробую, - стыдливо заявляет Бляхер.
     Он смущается. Хочет хоть  что-нибудь  сделать  для  товарищей,  которые
рискуют из-за него головой.
     - Ты, Боря? Ну, начинай. Почин, говорят, дороже денег.
     Бляхер откашливается. Память у него, скажу я вам, дай господь  каждому.
Он помнит не только имена героев, не только события и отдельные, фразы, но и
целые страницы. В этом легко убедиться, когда он, выждав, пока мы  усядемся,
начинает:

               "-  Том!..  Нет  ответа.-  Том!.. Нет ответа.- И куда это мог
          деваться этот несносный мальчишка, хотела бы я знать. Том, ay, где
          ты?..
               Тетя  Полли  спускает очки на нос и оглядывает комнату поверх
          очков.  А  через минуту поднимает очки на лоб и оглядывает комнату
          уже  из-под очков. Она никогда еще не глядела сквозь очки на такую
          мелочь,  как  мальчишка.  Ведь  это  были  ее  парадные  очки,  ее
          гордость.  С  таким  же  успехом она могла бы смотреть сквозь пару
          печных заслонок..."

     Так появляется среди нас босоногий хитрец Том Сойер.  Затем  происходит
драка Тома с незнакомым чистюлей, которого Том дубасит  кулаками  по  спине.
Затем, в наказание за его поведение,  тетя  Полли  заставляет  Тома  красить
забор. Наконец, Том Сойер встречает прелестную незнакомку Бекки Тетчер  и  -
ах, эти мужчины! - мгновенно забывает о своей прежней любви к Эми Лоуренс.
     Не знаю как другие, но я читал эту книгу еще в детстве.  И  все-таки  я
слушаю с наслаждением. А Жора Мелешкин,  так  тот  сидит  с  открытым  ртом,
боится пропустить слово. Не трудно догадаться, что Жора никогда не слышал об
удивительных приключениях Тома Сойера и Гекль-берри Финна;  Жора  вообще  не
читал книг. И когда дело доходит до покраски забора и Бляхер рассказывает  о
новой проделке Тома, ловко одурачившего смеявшихся над ним мальчишек, у Жоры
Мелешкина расширяются глаза. В эту минуту даже Сероштан, который вначале  не
проявил интереса к рассказу, поворачивает  голову  к  Бляхеру  и  крякнет  с
восхищением:
     - Ох чертяка!
     Бляхер обрывает рассказ на самом интересном месте,  когда  Том  и  Гек,
попав в дом с привидениями, наблюдают за индейцем Джо. Останавливает Бляхера
Семин.
     - На сегодня хватит,- говорит Семин.- Уже поздно. Спасибо тебе, Борис.
     - Остальное я расскажу завтра,- обещает Бляхер.- А то уже темно.
     Действительно, уже вечереет. Дни стали короче - теперь декабрь. Но Жора
не может успокоиться. Чем там кончилось у Тома Сойера?  Неужели  индеец  Джо
поднимется по лестнице и порешит пацанов? Жора пристает к Борису, чтобы  тот
не мучил и сказал напоследок хоть одно-единственное слово.
     - Все будет в порядке,- обещает Бляхер.- Вот увидишь.
     - Ну, если так...- Жора успокаивается.- А  здорово  он  закрутил,  этот
Марк Твен. Пацаны, как  живые.  Я  сам  таким  был,  право  слово.  Так  он,
говоришь, американец? Рулевым плавал? - Жора качает головой.- Ты смотри!

     С Бляхером никто из нас тягаться не может. Что и  говорить,  рассказчик
он отменный. Знает, где замолчать на минуту, в каком месте  понизить  голос.
Не даром Жора восхищается:
     - Артист!
     - Что верно, то верно,- соглашается боцман. Как и Жора, он теперь  один
из самых внимательных слушателей и поклонников бляхеровского таланта.  Он  и
Жора могут слушать  Бляхера  до  бесконечности.  Но  свое  одобрение  боцман
высказывает несколько своеобразно:
     - Ну и врет же, паразит!
     Пересказав за два дня "Приключения Тома Сойера", Бляхер принимается  за
"Остров сокровищ". Потом наступает мой черед. Моя любимая книга -  "Робинзон
Крузо". Затем Семин читает на память "Хаджи Мурата". И снова нашим вниманием
надолго овладевает Бляхер. Оказывается, он помнит и "Овод", и "93-й год".
     "Овод" нравится нам больше  всего.  Когда  дело  доходит  до  развязки,
Сероштан начинает посапывать. Оно и понятно: он тоже отец.
     За Бляхера  Сероштан  стоит  горой.  Старосте,  попробовавшему  у  него
выпытать, кто же все-таки Бляхер по национальности, Сероштан дал понять, что
если кавалерист не отстанет от нашего Бориса, то ему придется иметь дело  не
с кем-нибудь, а с ним, Сероштаном.
     - Мы Бориса в обиду не дадим,- играя каменными желваками,  поддерживает
боцмана Ленька Балюк.- Заруби это себе на своем паршивом  носу,  кавалерист.
Понял?
     - Хорошо,  хорошо...-  староста  пятится.-  Раз  вы  говорите,  что  он
православный, дык я вам верю. Верю. Верю! - почти кричит он  из  закутка,  в
который его загнали.
     С этого момента он оставляет  Бляхера,  наконец,  в  покое.  Тот  может
разгуливать по лагерю не таясь. После долгого перерыва Борис вместе  с  нами
выходит на прогулку. Лицо у него желтое, пергаментное. По  лбу  и  по  щекам
рассыпаны крупные веснушки. Он хрипло, прерывисто дышит белым паром.
     - Ну и мороз!
     -  Ничего,-  ободряет  Семин,  который  сам  ле-денеет-от  холода.-  Ты
попрыгай, Борис. Надо разогнать кровь.
     - Попробую,- тихо улыбается Бляхер. Он, как и  прежде,  застенчив.  Ему
все кажется, что он нам в тягость. Он боится, как бы мы не пострадали  из-за
него. И глаза у него грустные, влажные, тоскующие.
     Отец Бляхера был сапожником, мечтал вывести своих детей в люди.  Хотел,
чтобы хоть один из его четырнадцати сыновей стал музыкантом. Но никто из них
так  и  не  полюбил  скрипки,  лежавшей  в  черном  футляре  на   громоздком
рассохшемся буфете. Как и его  старшие  братья,  Борис  окончил  фабзавуч  и
работал на заводе "Большевик" литейщиком. Потом попал на  флот.  Так  что  в
армии теперь шестеро Бляхеров. Если, конечно, братья еще живы.
     - Живы. Воюют, наверно,- говорит Ленька.- Ты, Борис, можешь гордиться.
     - Чем? - Бляхер смущенно сутулится.- Теперь все воюют.
     Он смотрит на небо. Оно закрыто низкими тучами, и  какой-то  тревожный,
страшный, лиловый свет ровно разливается по снегу. Все ниже и ниже провисает
небо, и кажется, будто смеркается посреди дня.

     Два раза в день - утром и  вечером  -  нам  выдают  мутную,  тепловатую
бурду. Случается, что каждому перепадает и по  ломтю  черствого  хлеба.  Это
особенный хлеб. Мы его называем "золотым". Пекут его из  высевок  пополам  с
кукурузой. По крайней мере так уверяет Степан Мелимука, который до того, как
стал рулевым, несколько лет проработал судовым коком.
     Бурду нам варят из отрубей, в ней плавает  картофельная  шелуха.  Повар
наливает это варево в ржавые жестяные банки из-под консервов, в  котелки,  в
глиняные миски и черепки. Эту посуду вместе  с  деревянными  и  алюминиевыми
погнутыми ложками мы постоянно держим при себе.
     Такой еды, конечно, едва хватает,  чтобы  не  умереть  с  голоду.  Если
кому-нибудь посчастливится раздобыть морковку либо мерзлую луковицу, это для
нас праздник. Но такое случается редко, и когда раздают  лагерную  похлебку,
мы все набрасываемся на нее, по словам Леньки  Балюка,  "как  шакалы".  Едим
стоя, на коленях, присев на корточки, согнувшись в  три  погибели  и  просто
повалившись на солому. Лязгаем зубами, чавкаем, обсасываем голые кости. Надо
же, в самом деле, задать  работу  зубам,  которые  шатаются  и  выпадают  из
красных, разбухших десен!
     Первым, уву всегда, набрасывается на пищу сам  Ленька  Балюк.  Еды  ему
постоянно не хватает, он мучается, и мы "подбрасываем" ему время от  времени
то пайку хлеба, то еще чего нибудь. Чаще других отдает  Леньке  свою  порцию
Сухарев. Сам он почти ничего не ест.
     После обеда все как-то добреют. Лииа  тускло  озаряются  слабым  светом
больных  глаз.  И  появляется  в  этих  глазах  отсвет  прошлого,  далекого,
потерянного безвозвратно, того, что кажется сегодня сказкой.
     - Помните, какую яичницу с салом нам выставила чернобровая  солдатка  в
Мышеловке? - говорит Сенечка.- Никогда не  ел  ничего  вкуснее.  Яичница  аж
шипела и сама просилась в рот.
     - Положим, наш кок тоже готовил яичницу  -  закачаешься!  -  вспоминает
Жора.
     - Черт!.. А биточки?
     - Да, чего-чего, а мяса хватало,- говорит Харитонов.- Сегодня  свинина,
завтра телятина.- И принимается напевать, перевирая слова:

     Каким вином нас угощали!
     Какую закусь подавали!
     Уж я пила, пила, пила...

     У Леньки Балюка от этой песни в животе возникает такая музыка,  что  он
вскакивает. Не прошло и часа после обеда, а Ленька уже снова голоднее волка.
     - Хоть бы ты помолчал, Курский соловей,- просит Ленька.- Очуметь можно.
     -   Так   и   быть.   По   просьбе   почтеннейшей    публики    концерт
отменяется,отвечает Харитонов и умолкает.
     Но теперь уже сам Ленька  не  в  силах  сдержать  нахлынувшие  на  него
воспоминания.
     - Боже, какой я был пижон,- говорит он, нарушая молчание.- Каждый  день
проходил мимо закусочных, мимо кондитерских. Так  нет  того  чтобы  зайти  -
вечно куда-то спешишь. Вот досада! Сколько отбивных я мог съесть и не  съел.
А пирожных! С заварным кремом, "наполеонов", корзиночек... И мороженого!
     А по мне, так нет лучшей рыбы,  чем  колбаса,-  говорит,  не  вытерпев,
Сероштан.- Бывало мне жинка як нажарит... Домашнюю, свиную... Вот бы  сейчас
покуштувать.
     - С французской булочг подхватывает Сенечка. Чтобы хрустела на зубах. А
колбасу на сковородку...
     - И то правда. С луком.
     - Еще чего захотел!
     - А я так даже  против  обыкновенного  шницеля  не  возражаю,-  говорит
Жора.- На Константиновской была  нарпитовская  столовка,  так  там  завсегда
подавали на второе шницеля.
     - А потом компотик...
     - Или кисель. На третье.
     Ленька прислушивается к голосам, болезненно морщится и говорит:
     - Да замолчите, черти. Живот сводит.  Вы  когда-нибудь  кончите  варить
воду или нет?
     - А ты не слушай.
     - Да ты ведь сам начал, Лень, а теперь кричишь.
     - Ну, начал. Был такой грех. А теперь прошу...
     - Добре...
     "Повара" умолкают. Но ненадолго. Понизив голоса,  перейдя  на  шуршаший
шепот, они снова принимаются за свое. Причмокивают даже от удовольствия.
     Ленька затыкает уши. Зарывается с головой в солому.  А  мне  еще  долго
слышно, как Сенечка и Жора, перебивая друг друга, пекут, варят и жарят...
     "Вот и еще один день прошел,- думаю я.- А сколько их  осталось  у  нас,
таких дней?"


ГЛАВА ВОСЬМАЯ Надеяться и верить

     По лагерю разнеслась весть о том, что немцев расколотили  под  Москвой.
Говорят, им здорово досталось. Наши будто  бы  окружили  несколько  немецких
дивизий - с танками,  с  артиллерией,  словом,  со  всеми  потрохами,  и  не
оставили камня на камне.
     К нам в клуню это известие приносит вездесущий Сенечка.  У  него  всюду
друзья-приятели, есть знакомства даже по ту сторону проволоки, и  он  всегда
обо всем узнает раньше других.
     - Немцы бегут,- докладывает Сенечка шепотом, едва сдерживая радость.Ну,
теперь они покатятся колбаской...
     - Нагляделись на Москву в полевые бинокли,- говорит Семин.- Хватит.
     Мы сидим голова к голове. Лица  разглаживаются,  светлеют.  Победа!  Мы
впервые пробуем на зуб это слово, интересно, какой у него вкус? Смотрим друг
на друга, подмигиваем, подталкиваем плечом.  Победа?  Ленька  Балюк  ложится
ничком. Неужели победа? Жора расслабленно  опускает  длинные  руки.  Победа,
братки, победа! У Васи Дидича лицо точно из  теста  -  вот-вот  расплывется.
Победа, черт побери! Сероштан  поднимается,  расправляет  могучие  плечи,  и
кажется, что, перенеся ногу через лежащего Леньку, он  зашагает  куда  глаза
глядят, не обращая внимания на стены, на рвы, на реки, и будет шагать до тех
пор, пока не дойдет до этой  самой  Победы  и  не  возмется  за  нее  своими
волос