тра и днем все было б чин по чину,
     любой бы кушал то, что заказал,
     но к вечеру бы скидывал личину
     и наполнялся жизнью сад и зал.

     Клиенты без различия, без ранга
     с охотой стали бы наверняка
     вальсировать и приглашать на танго,
     хлебнув вина, а можно - молока.

     Не пачкались бы скатерти, салфетки,
     не преступало меры озорство,
     скандалы были б очень-очень редки,
     а может быть - совсем ни одного.

     И мне порой приятно было б тоже
     припомнить золотые времена:
     я выходил бы в залу к молодежи
     и вместе с нею пел бы допоздна.

СТАРОМУ БРОДЯЧЕМУ ЦИРКУ

     На юр, среди чертополошин,
     где спокону не живал никто,
     объявился цирк - не зван, не прошен:
     стало воздвигаться шапито.
     В пересохший грунт вонзились колья,
     вздулись тенты, словно паруса,
     и фургоны, встав среди приволья,
     дым понаправляли в небеса.

     Все чуть-чуть проржавлено, погнуто,
     отовсюду только лязг да скрип,
     непорядок в ячеях батута,
     очень плохо смазан кривошип;
     агрегат внушает беспокойство
     всем, кто цирк считает ремеслом:
     как ни жаль, но сдать бы все устройство,
     кажется, пора в металлолом.

     Старый цирк, времен былых осколок,
     сколько ты скитался до сих пор!
     Но, зайдя в деревню ли, в поселок,
     где уж там рассчитывать на сбор.
     По местечкам, по глубине тяжко
     натаскавшись поперек и вдоль,
     ты пришел в столицу, побродяжка:
     может, да и выгорит гастроль.

     Но включают радио так рано -
     с ним ли бой вести, в конце концов?
     Победишь ли власть киноэкрана
     звуками фанфар и бубенцов?
     Знай ты, сколь житье в столице туго,
     ты бы к нам, пожалуй, ни ногой!
     Или понял, что у нас для друга
     все-таки найдется грош-другой?

     Наперед провал не предрекая,
     кинь же вызов с пустыря судьбе,
     верь же, что какая-никакая
     соберется публика к тебе.
     Старый цирк, пускай случится чудо:
     отдохнуть в сырые вечера
     пусть придет как можно больше люда
     под заплаты твоего шатра!

В ПОЛЕ

     На гравии блестя слегка,
     мерцают дальние огни.
     Еще острей от ветерка
     тяжелый аромат стерни.
     Темны пространства пустырей,
     струится сырость от земли,
     шуршат крапива и кипрей,
     и псы разлаялись вдали.

     Для мака время подошло
     дозреть, коробочки клоня,
     Твоей руке сейчас тепло:
     она касается меня.
     Движенья ветра так слабы,
     и вьются у моих висков
     одни лишь пенные клубы
     почти незримых мотыльков.

     Твой стон и сладостен, и слаб,
     и мне сегодня стоит он
     не больше, чем любой из жаб
     под норость выбранный затон.
     Струится вглубь тяжелый сок,
     миг длится, жизнь уходит прочь.
     Под пальцами опять песок,
     уже к концу подходит ночь.

УГЛЕПОГРУЗЧИКИ

     Они сошли с асфальтовой дороги,
     направились к платформе прямиком.
     Бурты угля, как горные отроги,
     лежали, припорошены снежком.
     Они лопаты взяли, и умело,
     без лишней спешки, принялись за дело.

     Присели, ощутив усталость в теле,
     забыв про холод и про темноту,
     и хлеб со смальцем деловито ели,
     подолгу крепкий чай держа во рту,
     на ребрах чуя - такова работа -
     бельишко, задубевшее от пота.

     Когда иссякла ночь, и уголь тоже,
     казалось им - кто знает, почему -
     они грузили уголь, но, похоже,
     только уголь, но еще и тьму;
     легко ли он дается, час полночный,
     тяжелый час дороги сверхурочной?..

ЗИМНИЙ САДОВНИК

     Помидоры последние сняты с кустов,
     догорели ботва и листва.
     Сад ухожен, и пуст, и к морозу готов,
     и шуршит под граблями дресва.
     Розы вкопаны в грунт, как обычно зимой,
     все закончено, и потому
     я сезонных рабочих отправил домой,
     чтобы с садом побыть одному.

     Только вяло глядит из песка сельдерей,
     да по трубам шумят ручейки,
     и на грядках, за стеклами оранжерей,
     из земли прозябают ростки.
     Соки съежены стеблях, кончается год,
     солнце медлит всходит поутру,
     и дрожащий на уксусном дереве плод
     морщит старческую кожуру.

     С каждым днем все жесточе, все злей холода,
     и порою рукам тяжело
     спозаранок садовничать, - лишь иногда
     дышит в стекла скупое тепло.
     Одинок я, набрякшие трубы грубы,
     но стою, примирен до конца
     с жизнью, ибо она не презрела судьбы
     клубня малого и деревца.

     Будь прославлен, о город, цветущий для всех
     в дни, когда облетели давно
     даже астры в саду, - будь прославлен, орех,
     постучавшийся веткой в окно;
     снежноягодник, - зрелая крепость ядра,
     стекленеющих ягод литье -
     будь прославлена, первых метелей пора
     и земное служенье мое.

     Кровь еще горяча, - я не думал вовек,
     что она так чиста и жарка,
     что еще пощадят меня ветер и снег,
     как щажу я на ловле малька.
     Так, сегодня я - дым, отогревший в горсти
     пробужденное семя и всход,
     слаб и мал, как они... Но не должен пройти
     мимо тех, кто еще расцветет.

СТАРИК У РЕКИ

     Где город кончается и переходит в поля,
     где илом и гнилью прибрежной пропахла земля,
     замшелый рыбак доживает свой век, и вода
     течет с незапамятных лет сквозь его невода.

     В привычку - стряпня и починка сетей старику,
     из города носит и нитки, и шпиг, и муку;
     он дружбы не водит ни с кем, но со всеми вокруг
     знаком, и выходит к порогу на первый же стук.

     Бывает, зайдет поселенка, укупит леща,
     к нему плотогоны погреться бредут сообща,
     садятся к столу, коль погода снаружи дурит,
     и все умолкают, когда старикан говорит

     о мерном теченьи реки, о сетях на ветру,
     об илистых поймах, о рыбе, что мечет икру,
     и губы похожи его на сочащийся сот,
     на гриб-дождевик, от которого споры несет, -

     даются слова все трудней и трудней старику,
     не так уж и много рыбак повидал на веку,
     и за день устал, и давно задремать бы ему,
     и сплавщики тихо его покидают в дому.

x x x

     Там, где копоть кроет подъездные ветки,
     что ведут до самых заводских ворот,
     ни пырей, ни вязель не хранят расцветки,
     щелочью и маслом вымаран осот.
     Там земля буреет, напрочь обесплодев,
     вар, лоскутья толя, словом, хлам любой
     уминают фуры тяжестью ободьев,
     так же, как известку и кирпичный бой.

     Сколь травы полоски ни грязны, ни узки,
     но полны рабочих в середине дня:
     смотрят, как шлагбаум весь дрожит при спуске,
     как шагает крана черная клешня.
     Здесь, когда не жарко, топчутся подростки,
     поиграть у рельсов тянет детвору, -
     ветхий мяч футбольный ударяет в доски,
     и скрипит штакетник пыльный на ветру.

     Угасают трубы по гудку, покорно
     прочь выходит смена, молча, по-мужски,
     медленно, как будто глины или дерна
     тащит на подошвах грубые куски.
     Газ на стены светит сумрачно и тяжко,
     ветер наползает, гулок и глубок, -
     только на коленях нищий старикашка
     спичечный в отбросах ищет коробок.

УЛИЧНЫЕ ПЕВЦЫ

     Вот-вот от трясучки каюк одному,
     щербат и потаскан другой;
     в потемках поют возле входа в корчму,
     однако ж в нее - ни ногой.

     Гармонику, дрожью измотан вконец,
     терзает бедняк испитой,
     и такт отбивает щербатый певец
     по донцу кастрюли пустой.

     Плетутся сквозь город с утра до утра;
     от песни - один лишь куплет
     остался, - так редко в колодец двора
     летит хоть немного монет.

     От кухонь едой пригоревшей несет;
     подачки дождешься навряд;
     но все же у каждых дверей и ворот
     фальцетом, как могут, скрипят.

     Пьянея от горечи зимних годин,
     бредут по кварталам в тоске:
     о мыльной веревке мечтает один,
     другой - о холодной реке.

x x x

     Опять акация в цвету.
     Одето небо серизной,
     струится отблеск фонарей
     вокруг антенн и вдоль дверей,
     шипит роса, густеет зной.

     Опять акация в цвету.
     Жара от стен ползет во тьму
     и в горло, как струя свинца.
     Коль денег - на стакан пивца
     и только, так сиди в дому.

     Опять акация в цвету.
     Сгущает небо духоту,
     которой без того с лихвой,
     Кто похотлив - тот чуть живой,
     а кто болтлив - тот весь в поту.

     Опять акация в цвету
     вскипает, сладостью дыша.
     Ночною болью обуян
     любой, кто трезв, любой, кто пьян,
     кто при деньгах, кто без гроша.

     Жара, дыханье затрудня,
     растет, лицо щетина жжет,
     спина в поту и высох рот -
     довольно, отпусти меня!
     Опять акация в цвету!

ЩЕТИНЩИК

     Ну, щеточник - еще рюмашку тминной!
     Ты мне мозги не вкрутишь с кислой миной;
     учти: за просто так не отдаю
     щетинку первоклассную мою!

     Ты как считаешь - дела нет вольготней,
     чем прятаться часами в подворотне
     с товаром, - иль попробуй-ка спроста
     поразбирать щетинку на сорта!

     Свинью сработал - стало-ть, взятки гладки?
     С хавроньи жирной - шиш возьмешь окатки,
     на тощей ты, паскудник, уясни -
     несортовые вычески одни!

     Ну нет, моя работа - не игрушки!
     Бывает - целый день нигде ни хрюшки,
     придешь домой с полупустым мешком
     и через силу шпаришь кипятком.

     Гони деньгу, не то возьмешь с нагрузкой!
     И не морочь мне голову утруской,
     и не качай по дурости права -
     не то товар получмшь черта с два.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ АРЕНДЫ

     Возьми с собой корзинку и вино,
     иди и подожди в саду за домом;
     сентябрь настал, - безветрено, темно,
     и звезд не перечесть над окоемом.
     Попозже я приду, - разлей питье, -
     и парники, и астровые грядки -
     здесь все отныне больше не мое
     и завтра надо уносить манатки.

     Вот артишоки, - ты имей в виду,
     я сам испек их, так что уж попробуй.
     Я десять лет трудился здесь, в саду,
     здесь что ни листик - то предмет особый.
     Налей по новой. Десять лет труда!
     Зато - мои, зато хоть их не троньте.
     Я пережил подобное, когда
     лежал, в дерьмо затоптанный, на фронте.

     Страданье - не по мне: меня навряд
     возможно записать в число покорных, -
     но слишком мал доход с капустных гряд
     и ничего не скопишь с помидорных.
     Не знал я тех, кем брошен был в дерьмо,
     не знаю тех, кто гонит прочь от сада.
     Хлебнем: понятно по себе само,
     что верить хоть во что-нибудь да надо!

     Я верю в горечь красного вина,
     что день сентябрьский - летнего короче,
     что будет после осени - весна,
     и что на смену дням - приходят ночи;
     я верю ветру, спящему сейчас,
     я верю, что вкусил немного меда,
     что вещи слишком связывают нас,
     что из-за них нам хуже год от года.

     Куда пойду, - ты спросишь у меня, -
     и заночую на какой чужбине?
     Вьюнку ползти далеко ль от плетня,
     легко ли с грядки откатиться дыне?
     Шуршит во мраке лиственный навес,
     печаль растений видится воочью, -
     синеет в вышине шатер небес,
     и не вином я пьян сегодня ночью.

ПРОЩАНИЕ С ЛЕСНЫМ СКЛАДОМ

     Черный иней лег на весь придворок,
     никнет плющ, из жизни уходя.
     У кочнов торчат ряды подпорок,
     серые от ветра и дождя.
     Над землей струится в позднем блеске
     влажных испарений жалкий тюль,
     но вот-вот мороз ударит резкий,
     отливая череды сосуль.

     Из-под бревен все свои пожитки
     я уже достал, из тайника;
     я нередко на манер улитки
     заползал туда для холодка,
     и лежал, задремывая кротки,
     все дела забыв, само собой,
     прорастала в волосах яснотка
     и ласкался ветер голубой.

     Дома будет потеплей, посуше,
     но тоскливей, да и голодней, -
     там нельзя лежать и бить баклуши,
     отдыхать по стольку долгих дней;
     семечек возьму, на косогоре
     оглянусь на склад в последний раз -
     нет, не звезды погасил цикорий,
     это сам я вместе с ним погас.

ШЕЛУШИЛЬЩИКИ ОРЕХОВ

     Они сидят вокруг стола в каморке,
     и перед каждым сложены рядком
     орехов строго считанные горки, -
     скорлупки знай хрустят под молотком;
     работают меньшие на подхвате -
     не так-то просто ядрышко извлечь, -
     в коробку, под замок его, к оплате,
     все остальное - на растопку, в печь.

     Вот - перерыв; нехитрая уборка,
     сметается метелкой шелуха:
     молчат и полдничают - только корка
     похрустывает, пыльна и суха.
     Но передых сомнителен и хрупок:
     конечно, подремать бы малышне,
     однако нужно ядра из скорлупок
     вылущивать, едва не в полусне.

     Частицы шелухи изъели горло,
     но длится труд: у взрослых и детей
     шершавой пылью легкие расперло
     и выступает кровь из-под ногтей.
     Спина и руки сведены ломотой,
     хлеб, горсть орехов и бутыль вино -
     как хорошо... Коли, лущи, работай,
     лущи, коли, старайся дотемна.

ЗИМНЕЕ ПАЛЬТО

     В шалманчик за рынком приходит с утра
     безногий при помощи двух костылей;
     он мрачен, - крепленого выпить пора, -
     садится у печки, куда потеплей.
     Приплелся сюда через силу - зато
     сейчас помягчеет блуждающий взгляд:
     он ласково зимнее гладит пальто -
     его по часам отдает напрокат.

     Пальто - это вещь недурная весьма:
     и плечи на вате, и полы до пят,
     вдоль борта идет голубая тесьма,
     ну, правда, нагрудный карман плоховат,
     ну, правда, на швах и под воротником
     подкладочный светится войлок-злодей;
     дешевым пропахло пальто табаком
     и потом просительских очередей.

     В шалманчик к семи забежит человек,
     заплатит что надо - и вмиг за порог
     ныряет в пальто под начавшийся снег, -
     прокатчик покуда сыграет в тарок:
     он шлепает карты на стол тяжело,
     глядит на часы; наконец, доиграв:
     прокатное время, глядишь, истекло -
     уже не пора ли насчитывать штраф?

ХОЛОДНЫЙ РЯД ФАБРИЧНЫХ ТРУБ

     Безмолвен город, и квартал торговый
     стоит пустым, как будто снова ждет:
     поторговаться, но купить готовый,
     куда-то схлынул начисто народ.
     В витринах понаставлено умело
     всего, что задержать могло бы взгляд;
     однако продавцы сидят без дела
     и нервничают, если к ним звонят.

     В слободках - скука без конца, без края,
     играют в карты, оседлав скамьи,
     лучам светила, как бы загорая,
     подставив спины потные свои.
     Домой - к чему ходить: обед несложен -
     всего-то коркой размешать бурду,
     и, вынув ложку, как кинжал из ножен,
     скрипя зубами, взяться за еду.

     Придут под вечер из лесу подростки,
     с почти пустой корзиной ли, с мешком, -
     Там - ягоды, и высохши, и жестки, -
     мамашам их предъявят со смешком,
     к порогу выйдет, тощей самокруткой
     затянутся, не разжимая губ,
     и долго смотрят с ненавистью жуткой
     в закат, на стылый ряд фабричных труб.

СТОЧНЫЙ ЛЮК

     Измотан морозом и долгой ходьбой,
     старик огляделся вокруг,
     подвинул решетку над сточной трубой
     и медленно втиснулся в люк.

     Он выдолбил нишу тупым тесаком,
     спокойно улегся во тьме,
     то уголь, то хлеб он кусок за куском
     нашаривал в жидком дерьме.

     Почти не ворочался в нише старик,
     и видел одних только крыс,
     лишь поздний рассвет, наступая, на миг
     в решетку заглядывал вниз.

     И зренье, и слух отмирали в тиши,
     и холод как будто исчез,
     и дохли в одежде голодные вши,
     утратив к нему интерес.

     И был он безжалостно взят за грудки,
     и вынут наружу, дрожа,
     и тщетно пытался от грозной руки
     отбиться обтеском ножа.

ВЫДВОРЕНИЕ ИЗ ПРИЮТА ДЛЯ СЛЕПЫХ

     Богадельная стала свалкой гнили,
     из отбросов стряпалась жратва -
     и слепые щеточники взвыли,
     и качнуть надумали права.
     Семеро пожаловались хором -
     персонал, выходит, нерадив, -
     расползлись, чуть живы, по каморам,
     с жалобой к опекуну сходив.

     Натыкались на углы страдальцы,
     там, где ковыляли столько лет,
     по-слепецки налагали пальцы
     на любой попавшийся предмет, -
     медленно валандались по дому
     от добра искавшие добра,
     и, соседям разгоняя дрему,
     что-то бормотали до утра.

     И, когда рассвет забрезжил хмурый,
     каждый был на лежбище своем
     трижды и четырежды, как шкурой,
     позамотан щеточным сырьем.
     Думали - начальство гнев ослабит,
     и до смерти бы лежали так, -
     но к обеду с кошта снятых ябед
     выперли из дома, как собак.

ПРИЕМ В ДОМ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ

     Отныне - вот постель твоя.
     Одежку в этот шкаф повесь.
     Следи, чтоб не было нытья:
     у нас оно не в моде здесь.

     Вот эти тапки забери.
     Клопов не бойся, нет почти.
     Крючок на фортке - изнутри.
     Запомни все, и все учти.

     Нас будет четверо: уснем,
     увидишь, легши по местам.
     Мы в коридор выходим днем,
     Курить, понятно, только там.

     Как видишь, койки широки:
     да ты лежал ли на такой?
     К покою склонны старики,
     так ты уж нас не беспокой.

     Здесь может разное бывать.
     Не делай удивленный вид,
     не лезь, коль кто начнет кивать
     и сам с собой заговорит.

     Ну, я пойду. Тебе - впервой.
     Подумай, полежи ничком.
     Когда черед настанет твой,
     то будь приветлив с новичком.

ЖИТЕЛИ ВАГОНА

     Вагон, бесплатная квартира,
     стоит на рельсах тупика.
     Сюда доносится из мира
     далекий лязг товарняка,
     тут служит лестницей подножка, -
     каморка, может, и мала,
     а все же места есть немножко
     для колыбельки, для стола.

     Живущим здесь - не до уюта,
     здесь громыхают поезда,
     от трассы - тяжкий дух мазута
     и гарь, - а впрочем, не беда:
     и здесь судьба дает поблажки,
     жизнь хочет жить - и потому
     не могут не цвести ромашки,
     и все-таки цветут в дыму.

     Нам ни к чему людская жалость,
     возьмем лишь то, что даст земля:
     запрем вагон, побродим малость,
     вдоль рельсов наберем угля.
     Живем легко, не ждем напасти,
     мир, как вагон забытый, тих:
     видать, о нас не знают власти,
     а мы не жаждем знать о них.

ПО ПОВОДУ НАСИЛЬСТВЕННОЙ СМЕРТИ
     ВЛАДЕЛЬЦА ТАБАЧНОГО КИОСКА

     Лавочник-табачник, из воды
     у плотины всплывший поутру,
     были губы у тебя худы
     и дрожали в холод и в жару.
     Вышла смерть тебе - последний сорт,
     да и жизнь - не шибко хороша:
     был ножной протез, как камень, тверд,
     и усы торчали, как парша.

     Жил один ты долгие года,
     тишина звенела в голове;
     ставню опускали ты, лишь когда
     улицы тонули в синеве.
     Но порой нырял ты в темноту,
     и тогда захватывало дух:
     у канала, на пустом мосту
     ты ловил подешевевших шлюх.

     И, над ними обретая власть,
     средь клопов, с отстегнутой ногой,
     ты желал повеселиться всласть,
     расплатившись кровною деньгой.
     Знал ты этой публики пошиб,
     и наутро звал себя ослом:
     потому, когда серьезно влип,
     понял, что имеешь поделом.

     Эту дочерь городского дна
     ты узнал, дрожащий, в тот же миг,
     как тебя окликнула она,
     мертвой хваткой взяв за воротник, -
     вынырнул босяк из темноты,
     вынул нож, - и был ты с босяком
     в миг последний так подумал ты -
     вроде как бы даже и знаком.

     И, умело спущенный в канал,
     даже без нательного белья,
     ты в воде про то уже не знал,
     как наличность плакала твоя,
     вся истаяв к утренним часам:
     оба руки вымыли в реке,
     а потом, как ты бы сделал сам,
     пили и дрожали в кабаке.

ШАГИ

     Вцепившись в набитый соломой тюфяк,
     я медленно гибну во