не заменит смысла бытия.

     Жить, замуровав себя - жестоко,
     ибо кто подаст надежный знак,
     не известно ни числа, ни срока,
     давят одиночество и мрак, -
     радость и жестокость - что желанней?
     Горше и нужнее - что из них?
     Мера человеческих страданий
     превосходит меру сил людских.

     Надо чашу выпить без остатка,
     до осадка, что лежит на дне,
     ибо то, что горько, с тем, что сладко,
     непонятно смешано во мне.
     Я рожден, чтоб жить на этом свете,
     и не рваться из его оков,
     потому что все мы - Божьи дети
     от начала до конца веков.

НАШЕМУ ПРИВРАТНИКУ

     Образ твой приходит мне на ум,
     вспоминаю с теплотой все чаще
     твой бессменный форменный костюм
     и кофейник, в закутке кипящий.
     Засорялся душ ли, гас ли свет,
     кран ли протекал, полы коробил -
     ты умел помочь, подать совет.
     Старикан, твой час еще не пробил?

     Ты ночами на посту не дрых,
     об тебя ломалась вражья лапа:
     ты троих, а то и четверых
     умудрялся спрятать от гестапо.
     Ты салютовал, как палачи,
     и штандарт над входом приспособил -
     а в потемках нам таскал харчи.
     Старикан, твой час еще не пробил?

     Знаю твердо - ты не спасовал,
     не согнулся ты от горькой чаши.
     Под бетонным полом твой подвал
     сберегает рукописи наши.
     Сына у тебя взяла война,
     а квартальный - милости сподобил
     и торчит у твоего окна...
     Старикан, твой час еще не пробил?

     15.X.1941. Лондон

ПЕЧЬ ВОЗЛЕ ЛЮБЛИНА

     Дымил крематорий печною трубой
     над Люблином, в польской земле.
     В товарных вагонах людей на убой
     свозили в огромном числе:
     чудовищный дым застилал окоем -
     их газом травили, сжигали живьем
     у Люблина, в польской земле.

     Три года крюкастый штандарт проторчал
     над Люблином, в польской земле.
     Хозяин процент со всего получал -
     без пользы пропасть ли золе?
     В мешок да под пломбу - и снова в вагон:
     подкормкою пепел служить обречен
     великой немецкой земле.

     Сияет на знамени красном звезда
     над Люблином, в польской земле, -
     но мало того, что теперь навсегда
     погашено пламя в жерле, -
     позорного чада над миром - с лихвой,
     так пусть же заплатит палач головой
     за бойню в польской земле!

     22.8.1944

СЛАВЯНСКОЕ

     Ты сегодня дашь нам, господарь, ночлег,
     завывает ветер, сыплет крупный снег;
     мы оставим ружья, двери - на крючок,
     ну, а ты согреешь, братик-сливнячок.

     Мы врагов осилим эдак через год.
     Господарь, приветствуй будущих господ:
     не пойду батрачить, я не дурачок,
     ну-ка, подтверди-ка, братик-сливнячок.

     Пролито немало крови на веку:
     выйти в господари должно гайдуку,
     завести овечек, садик, парничок,
     кукурузку, дыньку, ну, и сливнячок.

     Из страны прогоним бешеных свиней,
     доживем, понятно, и до вешних дней,
     и такой отколем майский гопачок -
     ух, как будет славно, братик-сливнячок!

     7.2.1945

ВИЗИТ К ПОМЕЩИКУ

     Мое почтенье, барин-господин!
     Ты слышишь стук окованных дубин?
     Ты очень зря запрятал в погреба
     стервятника с фашистского герба.

     Хозяин, ведь у нас с тобой родство!
     Мой дед повесил деда твоего.
     В мое лицо вглядись еще слегка:
     ты, барин, узнаешь ли батрака?

     Ну, разжирел ты, барин, чистый хряк!
     Ты мордовал меня и так, и сяк,
     я тюрю ел, ты смаковал пилав, -
     но времечко бежит, летит стремглав!

     Таши-ка сливнячок из кладовой!
     Стаканчик - мне, а весь осадок - твой.
     Тебе вниманье, барин, уделю:
     давай-ка шею, полезай в петлю.

     22.6.1945

МАЙ В ДОБРУДЖЕ

     Черна зола пожарищ и сыра,
     однако строить новый дом пора;
     как ни изрыли землю кабаны -
     Под осень тут созреют кочаны.

     Гляди-ка, уцелел хозяйский дом!
     Он строен, чай, не нашим ли трудом
     там, на юру, над степью: посему,
     пожалуй, будет школа в том дому.

     Пора заняться саженцами слив.
     Да будет мир неслыханно счастлив,
     таков, каким вовек не видан встарь:
     никто не раб, и каждый господарь.

     12.5.1945

ПОГИБШИЙ В ЗЕЛАНДИИ

     В бескормицу, в самое злое бесхлебье,
     не вовремя гибнуть надумал, отец.
     Разграбило ферму чужое отребье,
     зарезали немцы последних овец.
     Плотину взорвали они торопливо,
     когда отступали. И невдалеке,
     где польдер открылся на время отлива,
     твой труп отыскался в соленом песке.

     Отец, мы тебя между илистых склонов
     тихонько зарыли в предутренний час,
     но стопка твоих продуктовых талонов
     в наследство еще оставалась у нас:
     и чашечку риса, и сыр, и горбушку
     делили мы поровну, на три куска, -
     Мы на ночь стелили тебе раскладушку,
     мы дверь запирали на оба замка.

     Отец, под кустом бузины у плотины
     ты горькую трапезу благослови:
     ты жизнь даровал нам в былые годины
     и, мертвый, даруешь нам крохи любви.
     Три вечных свечи мы поставим в соборе,
     чтоб люди забыть никогда не могли
     о том, как враждебное хлынуло море
     в родные пределы зеландской земли.

     2.6.1945

СТАРАЯ ПАРА В ВЕНСКОМ ЛЕСУ

     С тех пор, как бомбы градом с неба валят,
     мы приучились вверх смотреть, - и вот
     мы вдруг поймем, что синевою залит
     безоблачный осенний небосвод.
     Мы рухлядь "зимней помощи" наденем -
     подачки с оккупантского плеча, -
     и побродить часок в лесу осеннем
     пойдем тихонько, ноги волоча.

     Нам сыновья, что под Москвою пали,
     писали, что костерик до поры
     им разрешалось ночью, на привале,
     поддерживать кусочками коры;
     но вздумалось начальственным придирам,
     что для солдат уместней темнота -
     лишь тонкий ломтик хлеба с комбижиром
     да чай из земляничного листа.

     А двое стариков в далекой Вене
     ничком ложатся в палую листву,
     когда над ними пробегают тени
     машин, перечеркнувших синеву;
     и, встать не смея с прелого покрова,
     мы ждем, когда же кончится налет -
     как все, над кем трава взойти готова,
     о ком никто не вспомнит через год.

     14.10.1943

     РЕКВИЕМ ПО ОДНОМУ ФАШИСТУ*

     Ты был из лучших, знаю, в этом сброде,
     и смерть твоя вдвойне печальна мне;
     ты радовался солнцу и свободе,
     как я, любил шататься по стране, -
     мне говорили, ты гнушался лязгом
     той зауми, что вызвала войну, -
     наперекор велеречивым дрязгам
     ты верил только в жизнь, в нее одну.

     Зачем ты встал с обманутыми рядом
     на безнадежном марше в никуда
     и в смерть позорным прошагал парадом?
     И вот лежишь, сраженный в день суда.
     Убить тебя - едва ли не отрада;
     ни у кого из нас терпенья нет
     дорогу разъяснять заблудшим стада -
     и я за смерть твою держу ответ.

     Пишу, исполнен чувств неизрекомых,
     и поминаю нынче ввечеру
     тебя медовым запахом черемух.
     и пением цикады на ветру. -
     вовек да не забудется позор твой,
     о сгинувший в неправедной борьбе,
     ты славе жизни да послужишь, мертвый, -
     мой бедный брат, я плачу о тебе.
     ---------
     *Стихотворение  посвящено   памяти   Йозефа   Вайнхебера   (1892-1945),
покончившего с собой при вступлении советских войск в Австрию. Его же памяти
посвящено  стихотворение  Альфреда  Маргул-Шпербера  ("Звезда в  вине"  (см.
соотв. стр. в  "Вечном  слушателе") -  таким образом,  по  меньшей мере  два
выдающихся   немецких  поэта,  оба   -  этнические  евреи,  почтили   память
Вайнхебера, в последние годы жизни примкнувшего к нацизму.

x x x
     Когда вернусь я в мой зеленый дом,
     что ждет меня с терпеньем и стыдом,
     я там на стол собрать хочу давно
     орехи, хлеб и терпкое вино.

     Любимая, на трапезу приди,
     и ту, другую, тоже приведи,
     придите все - все будет прощено,
     пусть нас помирит терпкое вино.

     И ты приди, кто в чуждой стороне
     так дорог нынче оказался мне, -
     придите, - мне без вас не суждено
     разлить по кружкам терпкое вино.

     Цветите же, когда придет весна,
     акация, каштан и бузина,
     ломитесь ветками ко мне в окно
     и осыпайтесь в терпкое вино.

     Так соберитесь же в моем дому
     все те, кто дорог сердцу моему, -
     мы будем петь, о чем - не все ль равно -
     в дому, где ждет нас терпкое вино.

     14.4.1944

ВОЗВРАЩЕНИЕ БУРГЕНЛАНДЦА

1. СЫН БУРГЕНЛАНДЦА

     Весь сельдерей повыдерган из грядок,
     уложена вся пшенка за варок,
     у матери давно везде порядок,
     в похлебке тоже третий день жирок.
     Туманами подернуты закаты...
     Пора уж, батя, и тебе до хаты.

     Я жду тебя, - уж я укараулю,
     хотя свободной ни минутки нет;
     я всю собрал картошку и цибулю,
     дрова переколол в поленья дед -
     мать на табак не разрешила траты...
     Пора уж, батя, и тебе до хаты.

     Она козу пасет на дальних кручах,
     одна в залог уходит далеко, -
     там много трав, целебных и пахучих;
     на кухне выкипает молоко,
     и сумерки уж больно длинноваты...
     Пора уж, батя, и тебе до хаты.

     На помидоры - урожай особый,
     и шильхер тоже очень удался, -
     но сливовицу нашу ты не пробуй,
     пусть даже мать пожарит к ней гуся:
     в ней порошок, - но мы не виноваты...
     Ты, батя, приходи скорей до хаты.

2. ОТЕЦ БУРГЕНЛАНДЦА

     Померзла помидорная рассада,
     по грядкам видно: на носу зима.
     Осенний шильхер выспел то, что надо,
     и пшенкою забиты закрома.
     Поленницы пусть шатки, да не валки,
     на юг убраться птицам невтерпеж -
     когда ж услышу стук дорожной палки,
     когда ж, сынок, из города придешь?

     Никто меня не кормит до отвала,
     и я желудком очень нездоров;
     твоя жена мне денег не давала,
     наколотых ей вечно мало дров, -
     чтоб все понять - не нужно и смекалки;
     а стук часов ночами так похож
     на долгожданный стук дорожной палки, -
     когда ж, сынок, из города придешь?

     Она сама гоняет коз к разлогу,
     и сына к плавням шлет за тростником, -
     корсет натянет, выйдет на дорогу
     и долго вдаль глядит, как под хмельком, -
     но сливовицу ты из рук нахалки
     не пей, не то подохнешь ни за грош...
     Когда ж услышу стук дорожной палки,
     когда ж, сынок, из города придешь?

3. ЖЕНА БУРГЕНЛАНДЦА

     Посохли флоксы, выспел шильхер славно,
     вся кукуруза сложена в сарай,
     на грядках нет работы и подавно,
     а гуси улетают в южный край, -
     я сею мак, мне временами худо,
     тогда иду под вечер за порог -
     когда ж моя окончится причуда,
     когда же ты вернешься, муженек?

     Запасец дров твоим отцом наколот, -
     он вообще-то целый день в дому,
     на хвори жалуется и на голод:
     не буду резать курицу ему
     назло, - он все бурчит, бурчит, зануда,
     что про меня, мол, все ему вдомек -
     когда ж моя окончится причуда,
     когда же ты вернешься, муженек?

     Коль ты прибавишь малость к тем деньжонкам,
     что я с продажи сливок берегу -
     то сможем мы разжиться поросенком, -
     я мак давно готовлю к пирогу;
     а так - узнать кому, да и откуда,
     не здешний он, тот возчик-паренек...
     Когда ж моя окончится причуда,
     когда же ты вернешься, муженек?

4. БУРГЕНЛАНДЕЦ ИДЕТ ДОМОЙ

     На палке трясется котомка,
     дойти б уж домой поскорей.
     На лужицах льдистая кромка,
     повыдерган весь сельдерей, -
     и, радуясь каждой примете,
     шагаю, маленько спеша:
     зарежу козу на подклети,
     у плавней возьму камыша.

     Папаше несу, старикану,
     табак, и еще ветчину, -
     сынишке игрушку достану, -
     уважу, понятно, жену:
     забудем о прожитом лете,
     ужо натомилась душа!
     Зарежем козу на подклети,
     у плавней возьмем камыша.

     Готова ли каша из пшенки?
     Довольно ли в печке огня?
     Семь месяцев в дальней сторонке
     мгновеньем прошли для меня.
     Никто ни за что не в ответе,
     да можно ли жить, не греша -
     не резать козу на подклети,
     у плавней не брать камыша?

ПОГРЕБОК

     Субботний зной, не торопясь, отхлынул,
     восходят звезды и ласкают глаз.
     Кирпичник кружку в горло опрокинул,
     и за другою тянется сейчас.
     Домой плетется стадо; сколько денег
     принес - истрать уж все, да не мусоль:
     прогнили доски стенок и ступенек,
     но под окном цветет желтофиоль.

     Нет росписей на балке потолочной -
     оттуда колбаса глядит, с крюка.
     Тут зашибает брынзу дух чесночный,
     тут красный перец - радость языка.
     Сюда идут в любой из деревенек
     бобыль, поденщик и другая голь.
     Прогнили доски стенок и ступенек,
     но под окном цветет желтофиоль.

     Еще домой идти, пожалуй, рано,
     еще по кружке можно взять вполне.
     Летит веселый грохот с кегельбана, -
     хочу сыграть, - подай-ка шар и мне!
     Есть погребок в любой из деревенек,
     везде табачный дым вонюч, как смоль -
     прогнили доски стенок и ступенек,
     но под окном цветет желтофиоль.

ПЕСНЯ ПОД ОСЕННИМ ДОЖДЕМ

     Я песню пою, ибо люди поют
     под шуршащим осенним дождем;
     стелите солому и прячьтесь в уют
     под шуршащим осенним дождем.
     Ничто так не горько, не грустно для слуха,
     как шорох травы, раздающийся глухо
     под шуршащим осенним дождем.

     Сидит у камина хозяин в дому
     под шуршащим осенним дождем;
     тепло в духоте и во мраке ему
     под шуршащим осенним дождем.
     Он запахом льна перепревшего дышит,
     как яблоки падают наземь - он слышит
     под шуршащим осенним дождем.

     Поденщик, одетый в худое тряпье
     под шуршащим осенним дождем,
     проспит бесполезное время свое
     под шуршащим осенним дождем.
     Подмытый водой, словно стебель ничтожный,
     глядит в никуда указатель дорожный
     под шуршащим осенним дождем.

     Смывается лыко, ограда гниет
     под шуршащим осенним дождем.
     Скребутся дворовые псы у ворот
     под шуршащим осенним дождем.
     Вода не уходит с разбухшего луга,
     канавы бурлят и клокочет округа
     под шуршащим осенним дождем.

ТРАВНИЦА

     Где тропка петляет к ручью за деревней,
     где скалы крошатся опокою древней
     и держатся в скалах деревья с трудом -
     стоит покосившийся травницын дом.

     Хвосты сельдерея, фасоль и редиска
     еще говорят - человечество близко,
     но папорть, хозяйственным планам вразрез,
     под окна решительно выдвинул лес.

     Тот самый, что женщине в рваной одежке
     сморчки поставляет весной для кормежки,
     до осени - ягоду в горла корчаг
     ссыпает не скупо; зимою - сушняк

     для печки дает приношением щедрым,
     покуда метели гуляют по кедрам.
     Дремучим чащобам и дочь, и сестра,
     как зверь, нелюдима, и так же мудра,

     находит, почти что без помощи зренья,
     заветные зелья и злые коренья,
     и то, что лекарство, и то, что еда,
     и то, чем врачуется бабья нужда.

     Февраль, и доедена пшенка, и смальца
     в корчаге осталось едва на полпальца,
     но лес, обрядившийся в иней и наст,
     согреет, прокормит, в обиду не даст.

ПИВНАЯ

     Далеко за деревней, со свалкою старой впритык,
     где стервятину наспех привозит зарыть гуртовщик,
     где ручей пробирается через коросту дерьма -
     неприметно к подошве горы притулилась корчма.

     Кто кислятины местной не брезгает выпить - тому
     самый раз завалиться под вечер в такую корчму, -
     если чертова шнапса желает какой однолюб -
     блещет медной змеей самогоноварительный куб.

     Ненапойная жажда сюда пригоняет не зря
     батрака, углежога, подручного золотаря;
     все растрескано небо, угар от похмелья тяжел -
     пей, покуда не взмокнут мозги, и не рухнешь под стол.

     Молчаливо садятся они на скамейки рядком;
     колбаса - из конины с тухлинкой, зато с чесноком,
     если кто припоздает - тому, для порядка ворча,
     наливает корчмарь все такой же стакан первача.

     На стакане втором хоть один да развяжет язык,
     тут же песня польется, до слез проберет горемык,
     и на третий потянут слова неизбывной тоски,
     и, мотив подхватив, застучат по столам тесаки.

ЙОЗЕФА

     Там, за деревней, где ряской канавы цветист,
     средь золотарников - поля неправильный кут.
     Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы.
     Прямо под дверью лежат на просушке грибы.

     Шпанские мушки да всякие зелья у ней,
     козочка тоже: Йозефа других не бедней.
     Вечером трижды, попробуй, в окно постучи -
     дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи.

     Молча вдовец к ней приходит еще дотемна,
     молча - кабатчик, пусть лезет на стенку жена,
     молча - барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу,
     молча - бирюк-винокур, зашибивший деньгу.

     Горькой настойкой она угощает гостей,
     есть постоянный запасец домашних сластей,
     после - Йозефа постель приготовит свою.
     Ежели что - так заварит себе спорынью.

     Пышно цветут золотарник, татарник и дрок.
     Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек.
     Дом и коза, и кусок полевого кута -
     совесть Йозефы пред всеми на свете чиста.

КАФЕШКА ПРИ ДОРОГЕ

     Зальце заштатной кафешки
     возле развилки дорог.
     Здесь ни погонки, ни спешки -
     смело ступи на порог, -
     право, бывает и хуже,
     кисло вокруг не смотри.
     Движутся барки снаружи,
     трубки дымятся внутри.

     Кофе и булочка с тмином, -
     а за окном - облака
     вдаль уплывают с недлинным,
     чисто австрийским "пока".
     Чужд размышлений тревожных
     этот приветливый кров -
     правил помимо картежных
     и биллиардных шаров.

     Тянутся дни, как недели,
     длятся минуты, как дни.
     Детка, не думай о деле,
     дядя, костыль прислони.
     Здесь, у дорожной излуки,
     мы коротаем года:
     сумрак протянет к нам руки
     и уведет в никуда.

ТОСТ НАД ВИНОМ ЭТОГО ГОДА

     Орех и персик - дерева;
     скамей привычный ряд, -
     я чую лишь едва-едва,
     что мне за пятьдесят.
     Вот рюмку луч пронзил мою,
     метнулся и погас, -
     я пью, хотя, быть может, пью
     уже в последний раз.

     Пушок, летящий вдоль стерни,
     листок, упавший в пруд,
     зерно и колос - все они
     по-своему поют.
     Жучок, ползущий по стеблю,
     полей седой окрас -
     люблю, - и, может быть, люблю
     уже в последний раз.

     Свет фонарей и плеск волны, -
     я знаю, - ночь пришла,
     стоит кольцо вокруг луны,
     и звездам нет числа;
     но, силу сохранив свою,
     как прежде, в этот час
     пою - и, может быть, пою
     уже в последний раз.

ВЕЧЕР ПЕРЕД ОПЕРАЦИЕЙ

     В больнице тихо, полночь на земле.
     Да не умру я завтра на столе!
     Я буйабеса не поел в Марселе,
     я в роще пальм не погулял доселе, -
     о, пусть я поживу и погрешу!
     Мария, исцели меня, прошу!

     Листва сошла, узоры на стекле...
     Да не умру я завтра на столе!
     Я - тот сосуд, в который скорбь людская
     сбегается, затем легко стекая
     по капле к моему карандашу...
     Мария, исцели меня, прошу!

     Часы почти не движутся во мгле.
     Да не умру я завтра на столе!
     Еще в миру так широка дорога,
     и не написано еще так много
     того, что только я один пишу!..
     Мария, исцели меня, прошу!

ШЛЮХА ИЗ ПРЕДМЕСТЬЯ

     Дождик осенний начнет моросить еле-еле;
     выйду на улицу, и отыщу на панели
     гостя, уставшего после тяжелого дня -
     чтобы поплоше других, победнее меня.

     Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю,
     (за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),
     тихо открою скрипучую дверь наверху,
     пива поставлю, нар