Ричард Райт.
    Утренняя звезда

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Н.Дарузес.
   В кн.: "Ричард Райт. Сын Америки. Повести. Рассказы".
   М., "Прогресс", 1981 (Библиотека литературы США).
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   Она  стояла,  приблизив  свое  черное  лицо  к  запотевшему   окну,   и
раздумывала: когда же наконец перестанет лить дождик? Пожалуй, зарядил  на
всю неделю! Прислушиваясь, как дождь барабанит по крыше,  она  следила  за
бесшумно  скользящей  полосой  желтого  света  -  прожектором  на  далеком
Мемфисском аэродроме. Он то и дело прорезал  дождливую  тьму,  на  секунду
замирал над ее головой, словно  сверкающий  меч,  и  пропадал  снова.  Она
озабоченно вздохнула - Джонни-Бой день-деньской месит грязь, а  башмаки-то
у него худые... В окно ей видны были черноземные поля, уходившие далеко во
тьму. Почва  уже  не  вбирала  дождя:  повсюду  стояли  лужи.  Зевая,  она
пробормотала: "От дождя и вред и  польза.  Либо  всходы  поднимутся,  либо
сгниют в воде, как в могиле". Ее руки были спокойно сложены на животе,  от
кухонной  жары  на  лбу  выступила  легкая  испарина.  В  плите   тихонько
потрескивали дрова, овощи в горшке закипали, и время от времени  слышалось
негромкое бульканье.
   "Мог бы поручить кому-нибудь другому бегать под дождем. Другие  сделали
бы это не хуже. Да где там!  Разве  Джонни-Бой  доверит  кому-нибудь  свое
дело? Непременно надо самому..."
   Она взглянула на груду влажного белья в цинковой лохани. Ну ладно, пора
за работу. Повернувшись, она прихватила  утюг  толстой,  в  несколько  раз
сложенной  тряпкой,  быстрым  движением  коснулась  его  смоченным  слюной
пальцем. Накалился! Нагнувшись, она  выхватила  из  лохани  синюю  рабочую
блузу и встряхнула ее. Выпрямившись, она быстро и ловко  перехватила  утюг
правой рукой, левой достала кусок воска из жестянки и провела им по  днищу
- воск зашипел, как масло на сковороде. Теперь она уже ни о чем не думала;
ее руки машинально двигались, выполняя привычный трудовой обряд. Расправив
рукав, она водила по нему взад и вперед горячим утюгом, пока влажная ткань
не стала жесткой. Она вся ушла в работу, и сама собой с ее губ сорвалась и
зазвучала песня далекого детства:

   Он - лилия долины, он - утренняя звезда,
   Он первый среди многих и светоч моей души...

   Налетел ветер и обдал окно дождем. Пора бы  Джонни  вернуться  домой  к
ужину. А хорошо, если б Сэг тоже вернулся сегодня! Как в старое  время.  А
может быть, он скоро вернется. В письме,  что  она  получила  от  него  на
прошлой неделе, были  слова:  "Не  оставляйте  надежды..."  Что  ж,  будем
надеяться. Тогда оба сына, Сэг и Джонни-Бой, опять были бы с ней.
   Невольно  вздрогнув,   она   перестала   водить   утюгом   и   замерла,
прислушиваясь. Но слышен был только убаюкивающий шепот дождя. Э, что толку
так нервничать. Вечно я тревожусь перед этими собраниями. Напугана  с  тех
пор, как Сэга арестовали. Она услышала тиканье часов и взглянула  на  них.
Джонни-Бой опаздывает на целый час! И устал же  он,  верно,  таскаться  по
этой грязи... Но это еще был не настоящий страх, скорее, это чувство  было
похоже на тяжелое раздумье, чем на страх; казалось, она прижимает  к  себе
страшную явь, ощущая ее острые режущие тело углы; будто  подставляет  руку
под ледяную струю в морозное зимнее утро.
   Она водила утюгом все  быстрее,  словно  работа  могла  отвлечь  ее  от
тяжелых мыслей. Но разве могла она забыть, что Джонни-Бой  ходит  по  этим
мокрым полям, собирая черных и белых коммунистов на завтрашний митинг? Как
раз на этом деле и поймал шериф Сэга, избил его, чтобы дознаться, кто  его
товарищи и где они. Бедный  мальчик!  Они  его,  должно  быть,  избили  до
полусмерти. Но, слава богу, он ничего не сказал. Мой Сэг  не  какой-нибудь
неженка. Всегда был смелый.
   Это случилось год назад. И теперь каждый раз  перед  такими  собраниями
прежний страх возвращался к ней. Она водила утюгом, и перед  ней  вставали
вереницей дни тяжелого труда; дни, когда она стирала и гладила, чтобы  Сэг
и Джонни-Бой были сыты и могли заниматься партийной  работой;  дни,  когда
она носила стофунтовые узлы с бельем на голове, шагая по полям и в  дождь,
и в сушь. В то время ей нетрудно было носить стофунтовые узлы, старательно
уравновесив их на голове и привычно ступая по  рядам  кукурузы  и  хлопка.
Только в тот раз узел показался ей тяжелым,  когда  она  узнала,  что  Сэг
арестован. В то утро она возвращалась домой с  узлом  на  голове,  опустив
усталые  руки,  шла  медленно,  не  глядя  по  сторонам,  а  Боб,  товарищ
Джонни-Боя, окликнул ее с другой стороны поля, подошел и сказал, что шериф
арестовал Сэга. В то утро узел показался ей тяжелым, как никогда.
   И с каждой неделей жить становилось все тяжелее,  хотя  она  никому  об
этом не говорила. Становилось все тяжелее поднимать узлы с бельем,  утюги,
лохани с водой, всю спину у нее разламывало, и работа отнимала куда больше
времени, чем прежде, а все потому, что Сэга взяли, а  скоро,  может  быть,
возьмут и  Джонни-Боя.  Чтобы  заглушить  боль  и  тревогу,  переполнявшую
сердце, она стала напевать мелодию, потом зазвучали слова:

   Он со мной идет рядом, он со мной говорит,
   Говорит мне, что мы его дети.

   Она замолчала, смущенно улыбнулась. Ведь вот все  не  могу  забыть  эти
песни, сколько ни стараюсь... Она выучилась им, когда была  еще  маленькой
девочкой и работала на форме. Каждый понедельник утром  над  хлопковыми  и
кукурузными полями звучали тихие напевы ее матери,  тоскливые  и  зовущие;
потом, когда жизнь наполнилась горечью, она поняла весь их  смысл.  Целыми
днями она мыла и скребла полы за грошовую плату  и  всю  тоску  по  другой
жизни изливала в песнях, и вера возносила ее на своих крыльях.
   Но, когда она стала старше, ледяная белая  глыба  -  белые  люди  с  их
законами - надвинулась на нее и разбила ее  веру,  ее  песни  с  их  тихим
очарованием. Она считала мир белых искушением, посланным для  того,  чтобы
отдалить ее от бога, и она должна была  побороть  все  это,  закалиться  в
испытаниях.
   Дни, обремененные скорбью, укрепили ее веру,  и  она  терпела  нужду  с
гордым смирением; она покорялась законам белых с кроткой улыбкой затаенной
мудрости.
   После того как мать ее вознеслась на небо на огненной колеснице,  жизнь
дала ей мужа, рабочего, и двух черных ребят, Сэга  и  Джонни-Боя,  и  всех
троих она облекла в тайну своей веры. А потом не кто иной,  как  сам  бог,
послал ей испытание: умер ее муж, и это она перенесла, черпая силы в своей
вере; наконец даже воспоминание о муже потускнело, затаилось в глубинах ее
души,  и   у   нее   осталось   двое   мальчиков-подростков,   мало-помалу
становившихся взрослыми.
   Потом горе вошло в ее  сердце  в  тот  день,  когда  Сэг  и  Джонни-Бой
выступили и потребовали своей доли в жизни. Она стремилась  к  тому,  чтоб
они смотрели на мир ее глазами, но они и слышать об этом не хотели. И  она
плакала, когда они хвастались силой, которую влила в них новая и  страшная
вера. Но она и в то время любила их так же, как любит  теперь;  сердце  ее
истекало кровью, но рвалось за ними. Что же ей  было  делать,  ей,  старой
женщине, в чужом мире? И день за днем сыновья срывали  с  ее  глаз  пелену
старой веры, и мало-помалу они привели ее к другой, новой вере, великой  и
сильной, озарившей ее светом новой благодати. Гонения и муки черных - муки
распятого на кресте, и ненависть к тем,  кто  хотел  уничтожить  ее  новую
веру, выросла в стремление испытать свои силы.
   - Господи, Джонни-Бой, - говаривала она, - пусть-ка эти белые попробуют
заставить меня сказать, кто в партии и кто - нет. Пусть только  попробуют;
они еще не знают, что может сделать негритянка!
   А иногда вот так же, как сегодня,  забывшись  в  работе,  она  вплетала
настоящее в прошлое; трудилась под неведомой звездой ради новой свободы, а
с губ ее срывались старые песни с их обманчивой прелестью.
   Утюг остыл. Она подкинула дров в печку, опять подошла к  окну  и  стала
смотреть на желтое лезвие света, прорезавшее мокрую тьму. Джонни  все  еще
нет... И вдруг она замерла, прислушиваясь. За монотонным шумом  дождя  она
расслышала шлепанье шагов по грязи.  Это  не  Джонни-Бой.  Она  из  тысячи
узнала бы его широкие, тяжелые шаги. Вот  они  уже  на  крыльце.  Какая-то
женщина... Она услышала, как в дверь постучали костяшками пальцев, сначала
три раза подряд, потом еще раз.
   Это кто-то из товарищей!  Она  отодвинула  засов,  приоткрыла  дверь  и
вздрогнула от ворвавшейся холодной струи сырого ветра.
   - Кто там?
   - Это я!
   - Кто?
   - Я, Ева.
   Она широко распахнула дверь.
   - Господи, детка, входи же.
   Она посторонилась, и худенькая белокурая девушка быстро вошла в  дверь;
задвигая засов, она слышала,  как  девушка,  прерывисто  дыша,  отряхивает
мокрое платье. Что-то неладно! Ева не побежала бы зря по такой грязи целую
милю. Девочка так привязана к Джонни-Бою; уж не случилось ли чего-нибудь с
ним?
   - Входи в кухню, Ева, там тепло.
   - Господи, я вся мокрая, хоть выжми!
   - Ну понятно, в такой-то дождь!
   - Джонни-Бой еще не приходил? - спросила Ева.
   - Нет! Да ты о нем не  беспокойся.  Снимай  скорее  башмаки.  Ведь  так
немудрено и насмерть простудиться. - Она задумалась. Да, это что-то насчет
партии или  Джонни-Боя.  А  знает  ли  Евин  отец,  как  она  относится  к
Джонни-Бою, вот что любопытно. - Милая, не надо бы тебе выходить из дому в
такую погоду.
   - Я не могла остаться, тетя Сю.
   Она повела Еву в кухню.
   - Снимай башмаки да садись поближе к огню.
   - Тетя Сю, мне нужно вам кое-что сказать...
   У  нее  перехватило  дыхание.  Да,  конечно,  это   что-нибудь   насчет
Джонни-Боя!
   - Что, милая?
   - Шериф был у нас сегодня вечером. Заходил к отцу.
   - Да?
   - Он откуда-то узнал про завтрашнее собрание.
   - Что-нибудь насчет Джонни-Боя, Ева?
   - Да нет же, тетя Сю! Про него я ни слова не слышала. А вы  видели  его
вечером?
   - Он еще не приходил ужинать.
   - Где он может быть?
   - Бог его знает, деточка.
   - Нужно известить товарищей, что собрание не состоится, - сказала  Ева.
- Шериф поставил своих людей возле нашего дома. Я  старалась  пройти  сюда
так, чтобы они не заметили.
   - Ева!
   - Что?
   - Я уже старуха, ты должна мне сказать всю правду.
   - Что вы, тетя Сю?
   - Ты меня не обманываешь?
   - Обманываю?
   - Насчет Джонни-Боя?
   - Господи, да нет же, тетя Сю!
   - Если что-нибудь неладно, лучше скажи мне, детка. Я это могу вынести.
   Она стояла возле гладильной доски, как всегда спокойно сложив  руки  на
животе, и смотрела, как Ева стаскивает  промокшие  насквозь  башмаки.  Она
знала, что Джонни-Бой уже потерян для нее; она  предчувствовала  ту  боль,
которая придет, когда она  узнает  это  наверно;  она  знала,  что  должна
собрать  все  свое  мужество  и  перенести  это.  Как  человек,   которого
подхватило течение, она чувствовала, что вода уносит ее  против  воли,  но
ничего нельзя сделать, и нужно терпеть до конца.
   - Джонни-Бой тут ни при чем, тетя Сю, - сказала Ева. - Только  надо  же
что-нибудь делать, не то все мы попадем в беду.
   - Откуда шериф пронюхал насчет собрания?
   - Вот это отец и хочет знать.
   - Нашелся какой-то иуда.
   - Похоже на то.
   - По-моему, это кто-нибудь из новеньких, - сказала она.
   - Почем знать, - сказала Ева.
   - Послушай, Ева, тебе нужно бы посидеть здесь и обсушиться, а  все-таки
лучше ступай домой и скажи твоему папе, что Джонни нет дома и я  не  знаю,
когда он придет. Кто-нибудь должен сказать товарищам, чтобы они  держались
пока подальше от вашего дома.
   Она стояла спиной к окну, глядя в широко раскрытые голубые  глаза  Евы.
Бедная девочка! Тащиться назад по такой грязи! Хоть ей и  было  жаль  Еву,
она ни на минуту не подумала, что этого можно было бы  не  делать.  Ева  -
женщина, ее никто не заподозрит, ей и придется  идти.  Возвращаться  домой
под холодным дождем было для Евы так же естественно, как для  нее  гладить
круглые сутки, а для Сэга  -  сидеть  в  тюрьме.  Как  раз  в  эту  минуту
Джонни-Бой там, в этих темных полях, и старается  пробраться  к  дому.  Не
дай, господи, чтобы они его сегодня поймали! Чувства ее раздваивались. Она
любила сына и из любви к нему полюбила  его  дело.  Джонни-Бой  был  всего
счастливее, когда работал для партии,  а  она  любила  его  и  хотела  ему
счастья. Она нахмурилась, пытаясь собрать воедино противоречивые  чувства:
запретить это Джонни-Бою - значило признать, что дело,  которое  он  делал
много лет, было ненужно; а если не помочь ему, его непременно схватят рано
или поздно, как схватили Сэга. Она почувствовала растерянность,  словно  в
темноте неожиданно наткнулась на глухую стену. Но там,  под  дождем,  были
люди, черные и белые, которых она знала всю свою жизнь. Эти люди  доверяли
Джонни-Бою, любили его и ценили как человека  и  вожака.  Да,  его  теперь
нельзя останавливать, он должен идти вперед... Она посмотрела на  Еву,  та
плакала и натягивала башмаки непослушными пальцами.
   - Что это с тобой, детка?
   - Вы потеряли Сэга, а теперь посылаете Джонни...
   - Так надо, милая.
   Она была рада, что могла это сказать. Ева верила в черных, и ни за  что
на свете мать не выдала бы перед ней своей слабости. Доверие и  сочувствие
Евы впервые приобщали ее ко всему человечеству; любовь Евы  была  для  нее
прибежищем  от  позора  и  унижения.  Если  в  начале  жизни  белая  глыба
сталкивала ее с земли, то в конце жизни любовь Евы  влекла  ее  обратно  к
земле, словно сигнальный огонь за окном, прорезавший  тьму.  Она  услышала
рыдания Евы.
   - Полно, милая!
   - Мои братья тоже в тюрьме! Мама каждый день плачет...
   - Я знаю, милая.
   Она помогла Еве надеть  пальто:  ее  пальцы  коснулись  худеньких  плеч
девушки. Не ест досыта, подумала она. Она обняла Еву за талию и  притянула
к себе.
   - Ну-ну, перестань плакать.
   - Н-не могу...
   - Все еще уладится, Джонни-Бой вернется.
   - Вы думаете?
   - Ну, конечно, детка. Конечно, вернется.
   Обе они молчали, пока не вышли на крыльцо. Им было слышно,  как  журчит
вода в колеях дороги.
   - Так смотрите же, пусть Джонни-Бой скажет товарищам, чтобы они  покуда
не заходили к нам, - сказала Ева.
   - Я ему скажу. Не беспокойся.
   - До свидания!
   - До свидания!
   Прислонившись  к  дверному  косяку,  она  глядела  вслед  Еве,  которая
скрылась за пеленой дождя, и медленно покачивала головой.



2

   Она опять стояла у доски и  гладила,  когда  услышала  шаги  на  заднем
дворе, чмокающие по грязи; она знала, что это шаги Джонни-Боя, потому  что
много  лет  прислушивалась  к  ним.  Но  сегодня  от  дождя  и  страха  ей
показалось, что они  удаляются,  и  это  она  едва  могла  вынести.  Слезы
выступили у нее на глазах, и она сморгнула их. Она  чувствовала,  что  "он
пришел для того, чтобы  она  его  потеряла:  увидеть  его  теперь  значило
проститься с ним навсегда. Но она не могла проститься с ним  словами:  это
было у них не в обычае. Они могли целыми днями сидеть в одной комнате и не
разговаривать; она была его мать, а он был со сын; большей частью довольно
было кивка головой, одного звука, чтобы понять все, что она хотела сказать
ему, а он - ей.
   Она даже не повернула головы, когда услышала, как  он  тяжелыми  шагами
вошел в кухню. Она слышала, как он придвинул стул, сел и, вздохнув,  начал
стаскивать башмаки; они упали на пол  с  тяжелым  стуком.  Скоро  в  кухне
запахло сохнущими носками и трубкой. Мальчик  хочет  есть!  Она  перестала
гладить и оглянулась на него через плечо: он  попыхивал  трубкой,  откинув
голову назад и положив ноги на край  плиты;  его  веки  были  опущены,  от
промокшей одежды, нагретой возле огня, шел пар. Господи, мальчик с  каждым
днем становится все больше похожим на отца. И трубку в зубах держит  точно
так же, как отец. Любопытно, а ладили бы они с отцом, если бы тот был жив.
Уж верно, были бы дружны - они так похожи. Хорошо, если б у нее  были  еще
дети, кроме Сэга, а то Джонни-Бой все один да один. Трудно мужчине,  когда
нет женщины рядом. Она подумала о Еве; девушка  ей  нравилась;  сердце  ее
никогда не билось с такой живой радостью,  как  в  ту  минуту,  когда  она
узнала, что Ева любит Джонни. Но за Евой стояли холодные белые лица.  Если
они узнают - это смерть...  Она  вздрогнула  и  обернулась,  когда  трубка
Джонни-Боя со стуком упала на пол. Он подобрал  ее,  застенчиво  улыбнулся
матери и помотал головой.
   - Ох, до чего хочется спать, - проворчал он.
   Она принесла подушку из своей комнаты и дала ему.
   - Вот, - сказала она.
   - Хм, - отозвался он, засовывая подушку под голову.
   Они опять замолчали. Да, ей придется  снова  выгнать  его  на  дождь  и
холод, может быть, его схватят, может быть, она видит его в последний раз,
почем знать. Но сначала она даст ему поесть  и  обсушиться,  а  потом  уже
скажет, что шериф узнал о завтрашнем собрании у Лема. И она  заставит  его
принять побольше соды перед уходом: сода всегда помогает от простуды.  Она
взглянула на часы. Одиннадцать. Еще есть время. Расстелив на плите газету,
она поставила на нее полную тарелку овощей, чашку кофе, персиковый компот,
положила нож, вилку, ломоть кукурузного хлеба.
   - Иди ужинать, - сказала она.
   - Сейчас, - сказал он.
   Он не  двигался  с  места.  Она  опять  принялась  гладить.  Скоро  она
услышала, как он начал есть. Потом нож перестал звякать о тарелку,  и  она
поняла, что он кончил ужинать. Было уже почти  двенадцать.  Она  даст  ему
отдохнуть еще немножко, а потом скажет. Пожалуй, до часа. Он так  устал...
Она выгладила все, убрала доску, сложила белье в  шкаф.  Она  налила  себе
чашку кофе, придвинула стул, села и стала пить.
   - Ты почти обсох, - сказала она, не глядя на сына.
   - Да, - сказал он, живо повертываясь к ней.
   По тону ее голоса он понял, что это только начало. Она допила  чашку  и
подождала еще немного.
   - Ева была здесь.
   - Да?
   - Ушла с час назад.
   - Что она говорит?
   - Говорит, что к старику Лему приходил сегодня шериф.
   - Насчет собрания?
   - Да.
   Он пристально глядел на раскаленные угли, которые  просвечивали  сквозь
щели в плите, и нервно теребил волосы. Она знала, что  он  думает  о  том,
откуда мог узнать шериф. В молчании он спрашивал ее без слов,  и  она  без
слов отвечала ему. Джонни-Бой слишком доверчив.  Он  хочет,  чтобы  партия
росла, и принимает людей, еще не узнав их как следует. Нельзя же  доверять
такое дело любому белому...
   - Знаешь, Джонни-Бой, ты принял много белых за последнее время...
   - Ах, мать!
   - Джонни-Бой...
   - Пожалуйста, мать, не говори об этом со мной.
   - А не мешало бы и послушать, ты еще молод, сынок.
   - Я знаю, что ты скажешь,  мать.  И  ты  ошибаешься.  Нельзя  принимать
только тех людей, которых мы давно знаем и  к  которым  хорошо  относимся.
Если мы будем рассуждать по-твоему, то в партии никого не останется.  Если
кто уверяет, что он на нашей стороне, мы его принимаем.  Мы  не  настолько
сильны, чтобы долго выбирать.
   Он порывисто встал, засунул руки в карманы и  повернулся  к  окну;  она
смотрела ему в спину, оба долго молчали. Она знала, что он глубоко верит в
свое дело. Он всегда говорил, что черные не  могут  одни  бороться  против
богачей, человек не может бороться в одиночку, когда все против  него.  Но
он так глубоко верит, что эта вера делает его слепым, думала она.  Они  не
раз спорили об этом прежде; она всегда  терпела  поражение.  Она  покачала
головой. Бедный мальчик, он не понимает...
   - Только это не кто-нибудь из наших, Джонни-Бой, - сказала она.
   - Почему ты так думаешь?  -  спросил  он.  Голос  звучал  тихо,  в  нем
слышалось раздражение. Он все еще стоял лицом к окну, и время  от  времени
желтое лезвие