графику.  Никаких
взаимопроникновений, как ныне, одной жизни в другую.
 И быть тому.
 Да  и как не быть, если другого дела  здесь нет.  Поля и луга, которыми
когда-то жил народ, со  строительством  гидростанции затопили -  и  остались
леса.
 И  вот  на  схеме в  поссовете  клуб,  а  клуб  этот  уже  двадцать лет
размещается  в общественной бане, вывезенной из  одного из старых  поселков.
Надо  бы строить  новый, но как  строить, если  наперед до самого последнего
времени  ничего  не  было видно.  На  схеме  -  детсад,  а  он не действует:
неизвестно было, стоит или не стоит его ремонтировать. И стало известно - не
торопятся. За эти планы никто ни с кого не спрашивает.
 И как тут выглядеть поселку красивым - да еще в зареве пожара?!


5

 Иван Петрович спрыгнул вниз и побежал к тому месту,  где он  только что
видел   начальника  участка.  С  Борисом  Тимофеичем  пять  дней  назад  они
разругались  вдрызг,  когда  начальник  участка  отказался  подписывать  его
заявление об увольнении, но Иван Петрович знал, что если и может кто сделать
тут  теперь что-то, так это лишь он, начальник участка.  Ни главный инженер,
взятый  полгода  назад  из  соседнего леспромхоза  с должности  инженера  по
технике  безопасности, ни директор леспромхоза, окажись он  здесь (но его не
было, он  уехал на  совещание), ни  его  заместители  -  никто, кроме Бориса
Тимофеича, иссволочившегося на  этой работенке,  горячего пожилого человека,
считающего оставшиеся до пенсии дни. Мало с кем жил  он в ладах, как и с ним
мало кто ладил, бегал злой, мог без  разбору  накричать, без  разбору же мог
похвалить  кого попадя,  но все  это было в нем как  дымовая завеса, которая
сбивала  с толку  лишь  новичков, не  знающих хорошо Бориса Тимофеича. А кто
знал,  тот  на  минутные  несправедливости  и  крики  его  не  очень обращал
внимание, помня,  что  Борис Тимофеич Водников  - мужик  свой,  внутри  себя
твердо  разбирающийся,  кто есть  кто и  что  есть  почем,  и  дело свое  по
возможности правящий как следует. С  первого дня, только построился поселок,
был он,  не прибавляя и не убавляя в  должности, начальником  участка, и уже
одно это о нем, человеке,  далеко  не высшего образования, говорит,  что без
него  обойтись  не могли. А управляться  с центральным  участком, на  глазах
леспромхозовского руководства, которое во  все встревает и  ни в чем себе не
отказывает, ох как непросто!..
 Иван Петрович  видел, что, завернув  трактор  с нетрезвым трактористом,
Борис Тимофеич пошел к куче посреди двора, куда стаскивали спасенное от огня
добро из складов. Но теперь  его  там не было. Иван Петрович тупо смотрел на
кучу:  широко разбросанные валенки, словно второпях поскидывали их  те,  кто
прибежал на  пожар,  школьные портфели и  связанная  тюками  школьная форма,
шерстяные платки, ватные брюки, коробки с чем-то, чуть поодаль -  наваленные
друг  на друга мотоциклы "Ява" и действительно "Урал"  с обгоревшей люлькой.
Да, спросят мужики с начальника ОРСа за этот "Урал", крику будет. Что вообще
будет  с  начальником  ОРСа  после пожара? И,  ничуть  не  сомневаясь,  Иван
Петрович  вскользь  усмехнулся  своей наивности:  выкрутится. Эти  нигде  не
пропадут, им любое море по колено.
 - Иван! Иван! - услышал он вдруг голос Алены. Она подбежала с коробками
в охапке, подбежала бегом, но коробки опустила на  землю осторожно, выбирая,
где  почище  и  посуше.- Иван,  это  че  ж делается-то, а?! - голос  ее  был
возбужден   и  поднят   до  какой-то  запальчивой  веселости,  неестественно
округленные, ошалевшие глаза казались дикими.- Этак  все  сгорит! А там чего
только нет! Мы почему, Иван, такие-то?!
 И,  не  дожидаясь  ответа,  он  и не  нужен  ей  был,  развернулась  и,
мелконько, немолодо переваливаясь с боку на бок, словно соступаясь с каждого
шага и на  каждом следующем шаге быстро подхватываясь, заторопилась обратно.
Иван  Петрович  с  минутным вниманием посмотрел ей  вслед, но настолько  все
смешалось в голове, настолько шарики зашли в нем за ролики, что он чуть было
не подумал: "Кто это? знакомая какая-то!" - но успел оборвать себя, заставил
себя узнать Алену, заметить, что  не надо бы бабе носиться  как угорелой,  и
тут же забыл о ней.
 Он  увидел Бориса Тимофеича.  Но  прежде услышал, как тот кричит,  и по
крику отыскал его  в освещенной и  странно, почти неподвижно застывшей толпе
возле первого от угла продовольственного склада. К подскакивающему то и дело
голосу  начальника  привыкли,  но   это   был  крик   сумасшедший  и  потому
неразборчивый. По ответу, отчетливому, хоть и тоже  на парах - всех разогрел
огонь,- Иван Петрович понял, что перед начальником Валя-кладовщица.
 - Не буду! - запальчиво отвечала она.- Тушите. А открывать не буду.
 - Сгори-и-ит! - мать-перемать.
 - Тушите. Я маленькая, что ли, не вижу, что ли, как тащат у Клавки! Все
тащат. А у меня  там больше  чем  на сто  тысяч. Я где их потом брать буду?!
Где?! Где?!
 - Сгори-ит! - надрывался начальник.
 - Тушите. А открывать, чтоб растащили, я не обязана. Тушите.
 Она зарыдала.
 Иван Петрович кинулся было к начальнику, но тот сам повернул к нему. Не
к нему, а  к  вороху  из промтоварных складов,  возле  которого  по-прежнему
кружил  Иван Петрович.  За начальником,  предчувствуя приказание,  держалось
несколько фигур из  архаровцев,  как называли в поселке бригаду оргнабора. И
верно,  не  дойдя  до   вороха  шагов   пять,  Борис  Тимофеич  крикнул,  не
оборачиваясь, зная, что его услышат и поймут:
 - Ломайте!
 Архаровцы кинулись обратно: эта работенка была по ним.
 -  Где Качаев? - в сторону Ивана  Петровича закричал  Водников.- Какого
черта-дьявола?! - мать-перемать.- Это его склады. Где его носит?!
 Качаев  - начальник ОРСа. Борис Тимофеич лучше любого другого знал, что
Качаев  два дня  назад вместе  с  директором леспромхоза уехал  в  город  на
очередное заседание. Да,  растерялся  и он, Борис Тимофеич, иначе не кидался
бы с горлом да с кулаками на тень. И растеряешься, себя не сыщешь, не то что
Качаева: такого еще не бывало.
 И,  взглянув на  его  черное и  сухое,  как  обожженное, лицо с  сильно
обострившимся  носом и вжатыми внутрь щеками,  Иван Петрович  напрочь забыл,
зачем ему нужен был начальник участка,  для чего он его разыскивал, и сказал
то, что требовалось сейчас прежде всего:
 - Ты,  Тимофеич, поставь  дядю  Мишу Хампо в воротах. И  сторож  пускай
встанет, это его дело. Но Хампо обязательно. Он здесь. Я  его только что вон
там, справа, видал.
 Водников кинулся  в ту сторону, куда  показал  Иван  Петрович, даже  не
обернувшись к нему, даже и не поняв, быть может, что действует он по совету,
а не по собственному  решению. Иван Петрович видел,  как он отыскал Хампо и,
на ходу объясняя, что от того требуется, торопливо повел его к воротам. Дядя
Миша Хампо с высоким запрокидом и низким поклоном размашисто закивал в ответ
крупной  седой  головой, уже вглядываясь в толпу возле огня и отмечая людей,
за которыми потребуется особый надзор. Конечно, там дядя Миша будет на своем
месте,  на Хампо  положиться  можно. Валя-кладовщица  знает,  что говорит. А
сейчас, когда откроют продовольственные склады...
 И  точно   -   со  скрежетом   загремели  выдираемые  засовы,  отчаянно
запричитала  Валя,  совершенно  обезумевшая  от свалившейся беды, не видящая
спасения ни  в  чем -  ни в том, разумеется, чтобы ее хозяйство  сгорело под
замками, ни в том,  чтобы  оно было  вынесено. Открыли одни двери, другие, с
третьих, где засов не  поддавался, сбивали огромный замок топором. Архаровцы
действовали быстро и ловко - будто  всю  жизнь только тем  и занимались, что
ломали  запоры. Иван Петрович,  подбегая,  столкнулся  в  распахнутых дверях
крайнего правого  помещения  с одним  из них,  с Сашкой Девятым  (Девятый  -
фамилия, а не прозвище, у архаровцев, у которых все вверх ногами,  и людские
фамилии через одну), и Сашка, веселый, вдохновенно  распаренный, хлопнул его
с хитрым подвертом по плечу, так что  Ивана Петровича на  ходу развернуло  к
нему, и лихо, почти дружелюбно прокричал прямо в лицо:
 - Не сюда. Не  сюда, гражданин законник. Сгоришь -  кто нам будет права
качать?!
 Они, познавшие режимную жизнь или подражавшие тем, кто познал ее, звали
его гражданином  законником. Он и к  этому привык.  Время, что ли, такое: ко
всякому приходится привыкать, о чем еще недавно нельзя было и помыслить.
 К  тому, например, что  и  сама земля  уходит  из-под  ног. Как  это  в
буквальном виде случилось у них и с ними.


6

 Двадцать лет сошло,  как переехали, двадцать  да еще и с гаком,  должно
быть,  сама земля  успела накрениться в ту сторону, куда их  протянуло, но и
дня  единого  не  проходило,  чтобы  не вспоминал  Иван Петрович свою старую
деревню. Вспоминал всякий раз, когда  вольно или  невольно  бросал взгляд на
воду,  под  которой  осталось  нагретое  деревней  за  три  столетия  место.
Вспоминал и мимолетно, кивнув, как поздоровавшись, на ходу в ее сторону, и в
тяжелых и частых раздумьях вспоминал, пытаясь  в сравненье понять, что  это,
что за жизнь была там и к чему пришли здесь.
 Он и  фамилию носил ту же,  что была частью деревни и  выносом из нее,-
Егоров.  Егоров из Егоровки. Вернее,  Егоров в Егоровке. Из деревни своей он
выезжал надолго  только однажды  - в войну. Два года воевал и год  еще после
победы по холостяцкому своему положению  держал  оборону в той же  Германии,
куда завезла его в танке Т-34 судьба. Воротился  домой осенью 46-го.  До сих
иор живо в нем чувство, с каким увидал он тогда после разлуки свою Егоровку:
господи, да она же не стоит, она  лежит! - до того невзрачной  и  обделенной
она показалась. На что только не нагляделся за войну -  и на несчастья, и на
бедность, и  на поруху, все кругом  вопило от  страданий и  молило о помощи,
много  что  было  переворочено  и  обезображено,  но даже в  самых  пугающих
разрушениях просматривалась  надежда:  дайте время, дайте  руки  - оживет  и
отстроится,  человек не потерпит  разора. Здесь  же все  оставалось и словно
навсегда остановилось  без перемен.  Ничего  не убавилось,  но ничего  и  не
прибавилось,  и  как  бы  даже  не  положено,  чтоб  прибавлялось.  Так  оно
впоследствии и  вышло: и еще пятнадцать лет прожили после войны, но как была
скроена Егоровка о сорока дворах, с тем и осталась, и ни баньки, ни стайки к
разношенному больше не подшилось. Правда, и о затоплении знали загодя, а тут
уж не до  новостроек, тут  уж ноги в руки и гляди, куда править,-  то ли  со
своей избенкой на гору, где  брали грибы, то ли вслед за дочерью или сыном в
заманчивый город.
 Тогда, после демобилизации, бравый сержант в шлеме танкиста, отмеченный
наградами  и  повидавший  виды,   отгуляв  встречу,   помнится,  затосковал.
Родина-то родина,  что и говорить, тут  каждый камень еще до твоего рождения
предчувствовал и  ждал тебя и тут каждая травка  по новой  весне  несет тебе
что-то в остережение или поддержку  от былых времен, тут  везде и во всем за
тобой тихий родовой догляд. Но как представишь: все то же, все то же, все то
же... как представишь,  да  еще  на первых порах,  и  будто  пришел  с войны
помирать своей смертью.
 Но  в раздумьях и  неуверенности он замешкался, а  это  значило сделать
выбор в пользу  Егоровки. Вскоре подоспел голод, спасаться от которого легче
было  все-таки здесь, возле Ангары и  тайги,  вскоре разглядел он в соседней
деревне Алену, которая так  неумело и  бесхитростно таращила на него свои  и
без того огромные зенки и так испугалась, когда он впервые взял ее под руку,
что он не стал больше никого  искать. Вскоре получил колхоз новую машину, за
которую и посадить оказалось некого, кроме него,  вскоре в тяжелой и  долгой
немочи слегла мать, и уж сама судьбина встала поперек его выездной дороги. И
пошло-поехало  как у всех: дети, работа, медленный  и  осторожный сворот  на
жизнь полегче и повеселей.
 Иван Петрович не то чтобы свыкся, но словно  бы от лукавого, набранного
на  стороне  и тянувшего, тянувшего куда-то под  неясное обещание, словно бы
освободился от  него и вздохнул с облегчением. Везде  хорошо, где нас нет. В
жизни, быть может, самое важное:  каждому на своем заданном месте  держаться
правильного  направления,  а не кривить без пути и не завязывать его в  узлы
неопределенно-искательными перебежками.
 Так он считал. Он и теперь так  считает, но что делать, если приходится
на   старости   лет  противу  собственных   убеждений  и   желаний  все-таки
приготовляться к  отъезду.  И "приходится" - не  ради сильного словца, а так
оно и есть.
 Да, вот еще. Лукавый, от которого он в свою пору освободился, все же не
ушел одинешенек из дому,  а  увлек  за  собой Гошку, младшего  брата. Укатил
Гошка на стройку И с больших денег вконец там спился.
 Кто бы подсказал вовремя, где они, пути наши?!
 Иван  Петрович  остался в Егоровке, ужился и  успокоился, нисколько  не
страдая от глухомани,  которая  с годами  помаленьку просветлялась:  провели
электричество, чаще  стали притыкаться к егоровскому берегу белые  пароходы,
появился  в восьми  километрах  выше по Ангаре,  как  навис  над  Егоровкой,
сманивая молодежь, богатый  леспромхоз - и тут жизнь, как и везде, из целого
числа  превращалась  в  дробь  с  числителем  и  знаменателем,  где непросто
разобраться,  что  над  чертой  и  что  под  чертой,  и  тут  бы  потихоньку
раскочегарилось, раз такое одно на всех нынче время... И когда грянула весть
о  затоплении, когда подошел  срок  переезжать... признаться,  Иван Петрович
расставался  с Егоровкой  тяжело, не без этого, как  всякий человек, имеющий
память и сердце, и в то же время с тайным удовлетворением, что не он  решал,
а за него решилось, перевозил и ставил на новом месте он свою избу: там было
хорошо,  а  здесь с  годами должно быть лучше. Своими силенками Егоровке  на
ноги, похоже, никогда бы не подняться.
 Новый поселок, в который свезли шесть таких же, как Егоровка, горемык и
где сразу утвердился леспромхоз, назвали по  обширным лесам, а на теперешний
взгляд, по сырью - Сосновкой.


7

 Уж  если  срывать  запоры,  то  срывать  следовало  раньше. Когда  Иван
Петрович  заскочил в крайний  справа продовольственный  склад, там  полыхало
вовсю. Над щелястым потолком гудело страшно, одним мощным гудом, вобравшим в
себя  все подголоски: несколько потолочных плах возле угловой стены с одного
конца сорвало, и в проем бешеными выхлопами обрывался огонь.  Угловая  стена
горела  сверху  донизу,  подступиться  туда  было   невозможно,  дымились  и
остальные  стены  сквозь щели в  потолке  там, где он еще  держался,  огонь
выметывался полосами и с треском искрил. Все накалилось донельзя и все могло
вспыхнуть одним разом.  Сквозь угар  пахло жареным мясом и чем-то  горьким и
едким еще, чем-то из съестного, что не требовало такого разогрева.
 Прежде  Иван Петрович  не бывал внутри и  теперь остатками  годного для
удивления чувства  успел поразиться изобилию. На  полу  немалой  горой  были
навалены пельмени, рядом и тоже на грязном полу в грубых веревочных опоясках
валялись   толстые,  уродливо  раздутые  колбасные  круги,  уже  разметанные
ворвавшимися  людьми в  тяжелых кубах на невысоком  помосте у задней  стены
плавилось,  морща и  втягивая  в  себя  оберточную  бумагу, масло, там же  в
нагроможденных друг на друга ящиках выглядывала красная рыба. Что-то  было в
деревянных бочках,  что-то в картонных  коробках, что-то в  бумажных мешках.
Было,  значит, все-таки было!  -  и куда  все  это уходило? Неужели только в
котлопункты на лесосеках? Расскажите кому-нибудь другому - будто не  едал он
на этих котлопунктах, не знает, что там водится и что видится лишь во сне! И
усмехнулся Иван Петрович или  подтолкнул себя  обожженной мыслью, что надо в
этом месте  усмехнуться над своим неразумием: а машины из райцентра, оттуда,
отсюда,  каждый божий  день подворачивающие к ОРСу и извлекающие  из конторы
Качаева! Зря,  что ли, хлопочут об общих, централизованных складах для  всех
трех леспромхозов, которые должны находиться, конечно, в райцентре! И кивнул
или подумал, что надо кивнуть, Иван Петрович: теперь, если сгорят эти, самые
большие в самом большом леспромхозе, легче легкого будет добиться своего.
 Сколько  же  на  свете неробей и  причиндалов!  И  как получилось,  что
сдались мы на их милость, как получилось?!
 Запахиваясь телогрейкой и приплясывая от жара, Иван Петрович выбрасывал
в двери слизисто-скользкие, начинающие скукоживаться круги  колбасы. Там, во
дворе, кто-то подхватывал их  и куда-то относил,  Иван Петрович видел только
набегающие и отбегающие ноги в  кирзовых  сапогах. Рядом  тоже были люди, но
кто  был,  он не узнавал  время от  времени они натыкались друг на друга  и
отшатывались - жар становился все нестерпимей, огонь по потолку и  по стенам
проворно подвигался влево, глаза слезились, в горле першило, казалось, горел
даже дым,  которым  приходилось дышать.  Что-то  сильно,  как на  сковороде,
шипело,  что-то  по-снарядному  взрывалось  оборвалась  сверху  подгоревшим
концом еще одна плаха  закачалась, помахивая  огнем,  и  оборвалась другим.
Пора было  отступать. Колбасу, кажется, выбросали, ящики  с рыбой вытаскали,
но, взглянув на  помост возле  задней  стены, где были  ящики, Иван Петрович
разглядел там масло и кинулся туда, охнув, что не колбасу следовало спасать,
а  масло.  Он  подхватил  один  из осевших кубов,  и  масло,  обжигая  руки,
поползло,  как  тесто,  у него  на животе,  стекая всей массой под ноги  он
опустил  его на пол, снова подхватил, наваливая  на  грудь и  выгибаясь  - и
вынес,  передал  кому-то  в  руки.  Руки были в верхонках,  и Иван  Петрович
пожалел,  что  не  догадался  прихватить  из  дому  верхонки,-  как  бы  они
пригодились! Он снова двинулся внутрь, все так же запахиваясь телогрейкой  и
выглядывая из-за нее, как из-за щита, направляясь опять к дальней стене, где
оставалось  масло,  но  на  полдороге  кто-то  наскочил на  него  и,  то  ли
прикрываясь им,  то ли  его прикрывая,  поволок  обратно. Иван  Петрович  не
сопротивлялся, понимая, что да, хватит.
 Этот кто-то  на воздухе оказался Сашкой Девятым.  Сашка  оскалил зубы и
прохрипел те же самые слова:
 - Сгоришь, гражданин законнник!.. Ой, сгоришь!..
 И оттолкнул Ивана Петровича от себя.


8

 Никто, похоже, больше не тушил - отступились, а только вытаскивали, что
еще можно было вынести. Водовозка с опущенным  шлангом, из которого сочилась
вода, стояла  с работающим мотором возле ворот ярко озарен был весь двор, и
Иван Петрович,  как-то сразу  увидев  лужицу  под  шлангом,  кинулся  к ней,
чувствуя, что  без  воды  дальше не  вытерпит.  Он сполоснул  лицо,  которое
засаднило  еще сильней, и сделал  из ладони несколько глотков, всего два или
три глотка,  и  вода  кончилась,  в  шланговой  кишке  зафыркало  вхолостую,
зашипело и смолкло. Он потряс еще кишку, подергал, подставляя руку,- пусто.
 Нет, промтоварные склады было  не отстоять: огонь там с сытым и  мощным
гулом дошел полным  опоясом до середины и двигался дальше. Шифер на крыше от
пекла крошился и стрелял этим крошевом, как стреляют и подпрыгивают орехи на
раскаленной  сковородке. Побрасывало  и головешками.  Находиться вблизи было
опасно, кто-то из мужиков с криком гнал прочь ребятишек, под замахами рук те
отскакивали  и,  обезумевшие, с вытаращенными  глазами, как намагниченные на
огонь, тянулись обратно. Иван Петрович высматривал среди мечущихся по двору,
продолжающих  вытаскивать и  перетаскивать фигур, Алену - ее нигде  не было.
Ворох  спасенного добра  рос. Добрались до  хозяйственного  склада,  звенели
косы, кастрюли, посудная мелочь, бухало листовое железо. Господи, то ли надо
спасать, то ли... Или правы люди, что без чайника и  сковородки не обойтись,
а без холодильника и телевизора можно.
 Заскрежетал, ходуном заходил забор между  складами и магазином и рухнул
ближним звеном внутрь, открыв  улицу и трелевочный трактор, который отступал
и  разворачивался для  нового тарана. Это