ает удержу. Конечно,
неловко было уезжать при этаком раскладе, но Таня, городская дочь, настояла,
чтоб  ехали.  До  чего Иван Петрович,  привыкший ко всякому и не разморенный
мужик, а и он, сделав десяток ходок на девятый этаж, заплетаясь на последних
пролетах  ногами  и  руками, заметно почернел вырывающимся  словом и рад был
уехать подальше от этих вызверяющих граждан городских удобств.
 А  лифт  там, пишет  дочь, и по сю пору на приколе, в его  шахте  через
выломанную дверь уже кто-то  разбился. Что в иных местах  нельзя, в Иркутске
можно.
 И  только у сына,  к которому летели  на самолете, Иван Петрович  вошел
опять  в  душу.  Сын  Борька встретил их в Хабаровске - рослый,  как все они
нынче на сытых хлебах, сильно повзрослевший, в форме, выделяющей его мужскую
стать  и  подбирающей  материнскую  скуластость.  Уже и  не Борька,  а Борис
Иваныч.   После  авиационного  училища  он  работал   техником  в  небольшом
аэропорту, и, к покою Алены, работа его делалась на  земле. В тот же день на
другом,  на маленьком самолете они прибыли на это место - красивый и богатый
поселок,  весь в зелени  и  уборе. Правда, и  время  выпало хорошее  - сухой
сентябрь. Борис  жил  своим домом,  который  отдали молодым  тесть  с тещей,
построившиеся посолидней  отдельно через улицу, а  при доме был сад с разной
ягодой и самделишной яблокой. Обо всем этом Борис и рассказывал и писал, но,
пока не видел глазами Иван Петрович, как к писаному и относился. А потеребил
яблоко  с  живого  дерева, обошел  поселок,  поглядел  в  людские  лица,  не
испорченные через  одно пьянством, съездил на рыбалку, подивившись, что рыбы
в  невеликой  речке больше,  чем в Ангаре, и порадовался за  Борьку.  Везде,
сказывают, хорошо, где  нас нет, но тут и  верно  было не  худо.  Дело  не в
яблоке и не в тепле, свой климат он и есть свой, а жизнь здесь чувствовалась
не надрывная, порядка здесь просматривалось больше,  и держался этот порядок
не на окрике и штрафе, а на издавна заведенном междоусобном общинном законе.
Вот в чем дело. И даже  если  и преувеличивал Иван Петрович, а казалось ему,
что ничуть он не преувеличивал, то и тогда несравнимо с Сосновкой.
 Сын  с невесткой пристали:  переезжайте.  Им подпели  Борисовы  тесть с
тещей, которым Иван Петрович с Аленой приглянулись, видать, бесхитростностью
и подладом.  Присмотрим  неторопко дом,  сторгуемся, здесь  большой  совхоз,
работа  найдется.  Будете  при  нас, а мы при вас, все равно  надо к кому-то
притуляться. Никто вас в Сосновке за хвост не держит.
 Никто  за  хвост не держит,  а  Сосновка сама? А земля, которой  отдана
жизнь?  И жизнь  всего  позаднего, прежнего  рода. Неужели оставить  все это
архаровцам, которые,  идучи с  работы,  по  дороге  сворачивают на  кладбище
оправляться, с чем прихватил их однажды Иван  Петрович? Кому-то надо  или не
надо держать оборону? Проть чужого врага  стояли и выстоим, свой враг, как и
свой вор, по-страшнее.
 С тем и примирился Иван Петрович, воротившись от сына и впрягшись опять
в невеселый хомут сосновской жизни.  Но знал он теперь,  что не  всюду живут
одинаково и что  есть куда оборачиваться за  поддержкой.  С  тем  и работал,
продолжая тянуть  лямку  победителя соревнования, хотя никакого соревнования
не было и в помине, а было - или работник ты, или нет, или природный пахарь,
или неотставной болтун. И встревал, и лез на рожон,  и сердце надрывал снова
и  снова - с тем же: не везде трын-трава.  И выходил из  отчаяния, и  других
наставлял, кто готов был из него не выбираться,  соорудив из отчаяния стену,
за которой... гори оно все синим пламенем.
 Все с тем же.
 Однако в последнем году стало совсем  невмочь - с тех пор как прибыла и
утвердилась теперешняя бригада архаровцев.  Раньше этих бригад перебывало  -
не  счесть.  Поживут,  погудят,  покажут местному  народу товар  лицом  -  и
восвояси,  дальше пытать  неприкаянную свою  судьбу.  И  уж  на  кладбище до
десятка могил  их них,  кто ненароком отыскал  ее и  причалил навеки. Всякие
наезжали,  но  таких,  как  нынешние,   не  было.  Эти   явились  сразу  как
организованная  в  одно сила со своими  законами  и  старшинством.  Пробовал
разбить их -  не получилось. Пытались отправить на лесосеку за Ангару - нет.
Остались на нижнем складе  рядом с поселком на разделке и откатке, где нужны
сноровистые руки. А у них сноровка  по  другим делам. И пошло-поехало. Лесом
все кругом  завалено впереплет,  так  что не  подъехать,  кубатура вместе  с
обрезью, в огне  горят и вершинник и хлысты.  Стоишь  с машиной по  полчаса,
пока сам не поможешь растаскать завал. Не удержишься -
 накричишь,  а  с  них  взятки   гладки,  они   только  похохатывают  да
подкусывают,  накричишь потом на Бориса Тимофеича,  а он на тебя.  На работу
стал выезжать как на каторгу.
 И в поселке. В клубе  бильярд на  деньги, в магазине для всех  очередь,
для  них - посторонись. А скажи - оборвут так,  что недели не  хватит,  чтоб
собрать себя по кусочкам. Люди, столкнувшись с какой-то невиданной сплоткой,
держащейся  не  на лучшем,  а словно  бы на худшем в человеке, растерялись и
старались держаться  от  архаровцев  подальше.  Сотни  народу в  поселке,  а
десяток  захватил  власть  -  вот  чего не  мог  понять Иван  Петрович.  Но,
раздумывая  об  этом, догадывался он, что люди  разбрелись  всяк по себе еще
раньше и что архаровцы лишь подобрали то, что валялось без  употребления. Он
допускал  и верил даже, что при большой общей беде архаровцы  могли показать
себя людьми -  не  совсем же пропащее  это племя, но при развезени, когда ни
шатко ни валко, их  собирает вместе  и  возносит в расхристанности неурядье,
которое они чуют, слетаясь к нему, по-звериному обострившимся чутьем. Не зря
прижились они в Сосновке  в  Сырниках, где  теперь сын, не прижились  бы. А
здесь  за  год  съехало  только  двое.   Один  кавказского  вида,  державший
попервости верх в  .команде, был,  по-видимому,  скинут и уволен своими  же,
после  чего утвердился  Сашка Девятый другой, покалеченный  в пьяной драке,
обратно из  больницы не вернулся. И еще один, по фамилии Сомов,  отбился  от
своих и ушел в семью к Наде Почиваловой, мужик у которой утонул.
 В декабре выруливал  Иван Петрович  с  нижнего склада  в поселок  после
работы, и на  полдороге остановил его Сашка  Девятый,  шагавший  с кем-то из
своих.  Иван Петрович притормозил. Сашка  сел, а  тот, другой, остался, хотя
место в кабине было. Красивый парень этот Сашка - высокий, ладно сбитый,  со
светящимся белобрысым лицом, но красота как  бы подточена чем-то. Сразу и не
понять, в  чем штука. Будто подсыхает она изнутри,  морщится, будто  поверху
только и осталась.
 До самого  поселка  ехали молча. Но, сходя у общежития, сказал  Сашка с
неряшливой улыбкой:
 - Ты вот что поимей, гражданин законник, герой борьбы и труда... Ни нам
до тебя дела нет, ни  тебе до нас.  А будешь к нам за делом ходить,  и мы  к
тебе придем.
 А вскоре  кончилось в магазине питье. Кончилось и кончилось - ни справа
по  Ангаре нет, ни слева. И архаровцы, оголодав, снарядили с рюкзачком брата
своего, Соню,  в  город.  Неделю,  пока  летал да сидел он  по  непогодью  в
аэропортах, работали они за  "того парня", скрывая, что его среди них нет. А
тут лес, тут годовой план, день и ночь на нервах. Каждые руки на вес золота.
А  по прибытии  Сони с продуктом  архаровцы  поредели вдвое.  Иван  Петрович
привез директора  и  показал:  смотрите, что  творится. Тот  снял  бригаду с
нижнего  склада.  Потом  Борис Тимофеич  вернул ее, работать в  конце концов
кому-то надо было, а на запущенное архаровское место, опасное еще и тем, что
оно архаровское, никто идти не хотел.
 В январе, в  ветреный со снегом день, когда  в двух  шагах ни холеры не
видать, подъехал  Иван  Петрович  на  нижний склад  и  встал под  разгрузку.
Подошел разгрузчик, подцепил крюком  лес и свалил на поката. За один раз  не
вывалить, снова  зацепил остатки и снова потащил  на себя. Не теряя времени,
Иван  Петрович стал поднимать стойки.  В каждой из них вес нешуточный, сдуру
не  вымахнешь. Задрал наверх  первую  и замешкался,  чтобы перевести дух.  И
только  сделал шаг, только вынес из-под нее голову, тяжеленная металлическая
подпора  вдруг  оборвалась.  Взяла  и  оборвалась,  хотя,   установленная  и
наклоненная  внутрь, не должна  была пойти назад и никогда не ходила. С  той
стороны,  куда  вывалился  лес, суетились  архаровцы -  двое.  Иван Петрович
постоял возле них, посмотрел, подумал и ничего не  сказал.  А что скажешь? И
поехал, размышляя над судьбой.
 На собрании, где  подводились итоги года,  Ивана Петровича  премировали
талоном на ковер.  Он поднялся  и,  портя  заведенную  обедню,  отказался от
талона: ковер ему был не нужен.  Ни премии, ни почести ему были не  нужны, а
нужна  была такая  работа, которую с  другого конца  не подпирают, чтобы  ее
остановить, и такая  жизнь,  которая  обошлась  бы без  подножек. Он  так  и
сказал. Но  сказал  нервно, чуть не  на слезе, допытываясь,  почему делается
вид, что  все хорошо и даже прекрасно,  если выполняем план, и  до каких пор
план станет прикрывать  и оправдывать все,  что творится внутри плана? Обида
Ивана Петровича была  не на  архаровцев - что  с  них взять?! - а  на своих,
притерпевшихся  и покосившихся, поверивших, что  всякая перемена  только  во
благо. Иван Петрович,  разгорячась, захлебнулся тем же,  что упирало  его  в
спину  и  при  ночных  раздумьях: да  неужели только  он  один  это  видит и
понимает, а никто больше не видит и не  понимает? И если он  один, то зачем?
Зачем  видеть  и  понимать?  Есть ли  это истинное  видение  и понимание? Не
покривился ли  он сам тем именно,  что слишком упирается, чтобы удержаться в
прямизне?
 Палисадник перед избой разворотили совсем недавно, уже  после того, как
Иван  Петрович  написал  заявление  об увольнении. Скорей всего, подцепил  с
пьяных глаз кто-то из своих. Если  поспрашивать, нетрудно и  доискаться, чья
это  работа.  Но спрашивать  не  хотелось.  И  Алена  молчала,  а  уж  ей-то
обязательно донесли. Обида с людей, правых и виноватых, сошла в нем в злость
только на самого себя.
 Спасение было одно: уехать.


14

 С некоторых  пор  Иван Петрович невольно  стал  присматриваться к Алене
внимательней.  Даже и  не присматриваться, а  как бы  прислушиваться к  тому
месту, которое она занимала с ним рядом. Каждый мужик, наверно, держит перед
собой два образа жены - какая она есть и какой бы он хотел ее видеть. Они то
совпадают, то расходятся, то заговорят  одним  голосом, то на  разные. У них
словно бы и лицо с отличниками, и меж собой они не обязательно ладят. Мужик,
понятное  дело,  безошибочно  слышит,  когда подходит  к  нему одна  и когда
другая,   но  и  она   сама  знает,  где  в  ней  какая,  и   она  чувствует
несоединенность в себе человека и жены. Конечно, то же самое можно сказать и
о мужике, но сейчас не о нем речь.
 И  вот  Алена его, неизвестно  с какого  времени, сошлась в одно целое.
Больше  всего  озадачило  Ивана  Петровича,  что  он  не заметил, когда  это
произошло, когда  он перестал делить ее на Алену для  себя самой и Алену для
него. Проживши  тридцать  да еще  с гаком  годочков,  ясно,  что  они немало
перелились  друг  в  друга  и  тем уже  стали  роднее, что  в каждом из  них
прибавилось  плоти   другого,  которая  не  может  не  проникать  к   своему
изначальному  крову. Все это  так,  и  все то должно бы относиться ко  всем,
десятки  лет ложившимся в общую постель. Однако у Алены  было  что-то  еще и
особое. У  нее  изменился  голос.  Словно  это  не она  говорит, а через нее
говорит единая женщина,  матерь всех мирских женщин.  Голос сделался глубже,
сочней и шел серединой звучания, не прибиваясь к  сухим берегам.  И  частить
она стала  меньше, и  слово  стало добычливей:  раньше она изводила  великое
множество слов, пока извлекала то, самое главное, ради которого заводила
 разговор,  теперь  же  оно находилось  быстрей, без  артподготовки, как
любил он подшучивать, и оказывалось точней.
 Алена  незаметно заняла место, на которое  ее  в молодости не хватало и
которое можно определить так: женская сыта. Это значит, что Алены было ровно
столько, сколько нужно,- не больше и не меньше. Быть может,  чуть больше, но
маленький перебор  всегда  исправим. Находился  ли он  дома  или уходил,  он
постоянно чувствовал в себе Алену, продолжавшую свою неустанную службу. Она,
когда  требовалось,  добавляла или  убавляла его  характеру, находила  в нем
терпение  и  вела  домой.  В  долгих  рейсах у  себя  в  машине  он  нередко
разговаривал  с  ней,  зная,   чем  она  станет   отвечать,  и,   поговорив,
посоветовавшись,  приходил к какому-нибудь решению. Опрятный  и мягчительный
тот мир,  который  был  Аленой, с  годами  не  только  не выстыл,  но еще  и
пораздался  в  понимании  и тепле.  Мужик, в котором не звучит  голос  жены:
погоди,  Ваня  или  Степа,  скоренько выпрастывается из жизни и,  даже живя,
ходит в ней как в малахае с чужого плеча.
 Маленькая, подбористая, с девчоночьей фигурой, она  не передвигалась, а
взмывала и летала. И так до сих  пор,  хотя  надо бы уже  поубавиться прыти.
Глядя на нее, не раз  Иван Петрович обрывал себя на страшной  и, быть может,
вещей  мысли,  что  такие люди,  как Алена,  такие  порывистые и заведенные,
срезаются  мгновенно, без жалоб и постепенного  остыва. В свое время, когда,
наломавшись вдоволь  и нормировщицей и  учетчицей,  наслушавшись  матюков  и
нахолодавшись на вольном воздухе, спросила-сказала она, что собирается пойти
в библиотекари, Иван Петрович  засмеялся: "И  что ты  там  станешь делать? В
окошки, как бабочка, биться?", не представляя ее сидящей, как того требовала
работа с книгами. А она и не сидела. Она  даже карточки выписывала на ногах,
чуть склонившись  над столом  или подоконником. И по участкам, по  участкам,
подсовывая книжки даже тем, кто не знал, с какого конца  они раскрываются. А
сколько он, Иван Петрович, книг перечинил - до сотни! - сначала какие читал,
потом остальные, и не одной починкой, а она все подкладывала и подкладывала.
 Теперь, значит, и ей сходить с работы, которую она любила.
 Не принято ныне  хвалить жен, но что  делать,  если  нечего представить
Ивану  Петровичу даже и для бога самого об Алене худого. И  как вспомнит он:
вот она бежит, вот бежит  повечеру в дом, нетерпеливая и  утолокшаяся,  чтоб
скорей  увидать  мужика,  вот на  бегу еще  выкрикивает  что-то виноватое  и
прерывистое  -  и сразу  мирью растягивается  душа. Вот они сидят вдвоем  за
чаем,  он  молчит,  она говорит за него  и  за себя, и он не знает,  где чьи
слова, а знает только что наговорились они с пользой и всласть.
 Жена - это что-то отдельное. Дозволенное для общей жизни, но отдельное.
Иные весь век  притираются друг к другу  и не могут  притереться.  Алена для
Ивана Петровича была  больше  чем жена. В этой маленькой расторопной фигуре,
как  во всеединой троице, сошлось все, чем может быть женщина. Обычно таких,
кто  всю  жизнь  изо  дня  в день выстилается и  выплескивается,  не  ценят,
принимая как должное, как воздух и воду, эти  старания и добиваясь  чего-то,
неизвестно чего, еще.  Русский мужик не привык жить с бабой в одну душу. А у
Алены все это было без  надсады и жертвы, а исходило из натуры  ее и души, и
она засохла бы на корню, если бы не над кем было ей хлопотать и кружить. Все
до капельки  выносила она  в  общую жизнь,  ничего для себя не оставляя,  и,
опростанная,  полегчавшая  и  с лица  и  с тела  опавшая, столь счастливо  и
блаженно  улыбалась,  укладываясь  спать,  чтобы запастись  за  ночь  новыми
силами, что  никаким хитрым  сомнением нельзя было усомниться, будто  это не
так.
 Каждый,  поди,  мужик  держит  в  своей памяти  какой-то  один  случай,
способный  скачать  об его жене все.  Давным-давно,  еще  жили  в  Егоровке,
возился как-то Иван Петрович  под машиной с невыключенным раскрытым мотором.
Машина была  старая, ЗИС-150.  Он только после отыскал, где  подтекало, а до
того   и  не   знал-   мотор  вдруг  вспыхнул.  Распластанный  на  земле   и
растерявшийся, Иван  Петрович обмер.  И выскочил  он, когда  на него  чем-то
сыпануло. В углу на  предамбарнике стоял короб с песком,  приготовленным для
зимы, Алена одним махом подхватила его и ухнула на огонь. Потом, когда короб
снова наполнили, Иван Петрович с великим трудом едва отодрал  его  от земли.
Алене нечего было и пытаться.
 -  Это не я и была,- простодушно решила она.-  Это  кто-то, чтоб спасти
тебя,  мои руки  подхватил да свою силу подставил.  А  я ниче и не  помню. И
тяжели вроде никакой не было.
 И  сколько такого случалось,  что  кто-то ее руками  подымал  и подымал
непосильные тяжели.
 Когда пришел Иван  Петрович и сказал, что все, конец, решил он подавать
заявление, она согласилась:
 -- Ну так че, Иван... конечно, к Борьке охота... Он научился  слышать и
то, что она недоговаривала. К Борьке охота, но не так бы, не так...


15

 Теперь только таскай и таскай. Иван Петрович подставлял плечо, стягивал
на него с верхних рядов навала мешок, движением плеча укладывал его ловчей и
разворачивался  в  сторону  наскакивающих   в  двери   беснующихся  огненных
сполохов. И, торя один ход, спускался к дороге. Дело знакомое, за жизнь свою
потаскал, и, если бы не огонь, не беда, было бы в этой работе даже приятное,
как не  умственное,  а  физическое  воспоминание  о  молодости,  когда  всей
деревней  нянькались  с хлебом.  И  сколько потом за лесную  свою жизнь, где
только выпадал случай, брал Иван Петрович в щепоть мучицу,  мял в пальцах  и
ждал, когда вслед за горчащей виной, как за побудкой, в  поте, пыли и солнце
не подступят картины хлебных работ.
 Было  их  поначалу,  выносивших  муку,  человек  десять.  И так  славно
подвинулось  в  азарте  и  общем  подстеге,  когда   двое-трое  набрасывают,
остальные таскают,  что за короткий аврал сняли всю верхотуру. Иван Петрович
примеривался  уже и к  сахару:  вот-вот браться  и за  него,  а он, купчина,
сладок на  языке, да горек на  горбке. Однако,  не  подымающему почти глаз и
ничего не видящему, кроме  мешков да дороги, все реже стали попадаться Ивану
Петровичу встречные фигуры и все  хуже подаваться из складского запаса. Иван
Петрович  распрямился  - осталось их четверо:  он,  да  Афоня, да  однорукий
Савелий, усадьба которого была  рядом, да какой-то покачивающийся,  раздетый
до рубахи, полузнакомый парень.
 - Афоня! - крикнул Иван Петрович.- Че ж это такое опять? Где они?
 -  Там  интереснее,  Иван Петрович,- ответил тот, пробегая.- Интереснее
там, понимаешь?
 На себя. На себе.  С себя. Недолгая пробежка, чтобы  едва-едва  вернуть
прыгающее сердце на  место,  и  снова: на  себя, на себе, с  себя. А  уж  не
молоденький. И  все глубже  присядки на ходу, все чаще заплетаются  ноги,  и
сердце не успевает  отыскать свое  гнездо. Даже Афоня,  здоровый этот бугай,
наваливавший поначалу крест-накрест по два мешка, и под одним бегал теперь с
опущенной головой.
 Появился Борис Тимофеич и тоже подстроился  таскать, отдав власть  само
собой происходящим событиям. Но Афоня и  Иван Петрович  в голос потребовали,
чтоб  не пыжился  он,  а  гнал  сюда  мужиков.  Водников  ушел, затем  опять
появился, приведя с собой  нескольких, и один из этих нескольких, полупьяный
архаровец,  взялся  организовывать цепочку - чтоб не  тащить полным ходом, а
передавать мешки из рук в руки. Афоня послал его вместе с цепочкой подальше,
что тот и не замедлил исполнить, так что больше его и не видывали. Из нового
привода  прибавилось  двое  надежных  - Семен  Кольцов и слесарь  из  гаража
Тепляков. Мелькнул, посветив раза три удалым лицом, Сашка Девятый и исчез.
 Где больше  -  на  вынутом, вынесенном  на дорогу, или  в  складе -  не
разобрать.
 Иван  Петрович  отметил,  что  Тепляков  взялся  за  крупу.  Правильно,
наверно: надо бы и  ее хоть сколько-нибудь отбить.  Надо  бы все отбить,  но
огонь  в  ближнем складу нажимал,  похрустывала, подготав