а  их  по
кругу.- Тут че осталось, ты погляди! Ящики считанные  были,- она  показывала
на штабеля из  ящиков с  водкой.- Шестьдесят восемь  ящиков было сосчитано -
где они, шестьдесят восемь?!
 - Пропади  они  пропадом,  твои ящики! Кто  их вытаскивал?  Я не  давал
распоряжения, чтоб их вытаскивали! Пускай горят.
 - Нет, это пропади они  пропадом,  твои работники! Эти  ящики у меня на
шее сидят!
 И как плеснуло на  нее, что еще  сидит у  нее на шее,  да  как  сдавило
каленым обручем эту тонкую шею,  зарыдала опять Валя.  А когда отняла она от
лица руки, Водникова рядом уже не  было, а  топтался  рядом дядя Миша Хампо,
порывающийся как-нибудь пожалеть беднягу.
 -  Ты смотри, дядя Миша, смотри,- в десятый  раз сквозь слезы попросила
она   и  принялась  подтаскивать,  ей   помогал  дядя  Миша,  разваленное  и
разбросанное к одному табору.
 В  мучном  складу стали покрикивать  громче и дурней  - без крику,  без
того,  чтобы  не  понуждать  и не  рвануть себя, не получалось. И все  чаще,
выбрасывая мешки, стали задерживаться  мужики - чтоб хватануть воздуха. Иван
Петрович  по-прежнему стоял на перевале.  Ни  рук и  ни  ног  он не чуял под
собой, и в загонистом темпе  потерялось и не взбрыкивало больше сердце. Одно
лишь помнил: взвалить,  удержать  и  свалить, и  три этих  нехитрых  приема,
повторенные без счету, на три дыха и делили его пробежки.
 Выпуская  из  рук мешок, в общем движущемся беспорядке он  почувствовал
какой-то особый вывих. И верно, как бы не  увидел, а почувствовал неладное и
только потом  посмотрел. И  опять чья-то фигура  ушла дальше,  чем  требовал
беспорядок,  и  уходила она  к  бане, уходила  туда и  уносила  мешок.  Иван
Петрович спустился к дороге. На обратном ходу фигура дернулась, заметив, что
ее ждут, и прибавила шагу. Не из тех был Савелий, чтобы растеряться.
 - Что ж ты делаешь? - встретил его Иван Петрович.- Оголодал?
 - А ты видел?
 - Видел.
 - Ни  хрена ты не видел. Ты заявление  написал. Ты  теперь туда смотри,
куда написал. Понял?
 И опустил свою единственную, тяжелую руку на плечо Ивану Петровичу.
 Почему это, когда хотят внушить что-то недоброе, хлопают по плечу.

 Успели. В последнем  складу подобрали все и вывалились наружу - орущие,
запаленные и бешеные. Кричал диким ревом и Афоня Бронников, всегда спокойный
и уравновешенный мужик, похожий сейчас на матерого дьявола: в муке, в саже и
расхлобыст.  Иван  Петрович смотрел на  них удивленно и  виновато, будто  он
здесь  стоял  руки  в брюки. Бухнуло  чем-то внутри  опорожненного склада  и
завыло   и   вырвало  огонь  наверх,   соединяя  последним   прихватом  весь
продовольственный ряд в одно высокое ревущее горение.
 Кто-то окончательно угорев, с отчаянным хрипом вырывал из себя:

 Вра-гу не сда-ет-ся наш гор-дый "Ва-ряг"!
 По-ща-ды ник-то не же-ла-ет!

 Дядя Миша Хампо, на всякое в этой жаркой суматохе наглядевшийся, все же
протер  для  верности глаза: двое играли в мяч. Разбитый  и  разлохмаченный,
похожий  на  большой  рыхлый сверток, он  отлетал от ноги одного к  другому,
отлетал  от другого и так, под  пинками и  бросками, зигзагами  подвигался к
сваленному забору. Дядя Миша оглянулся, чтобы  показать, и никого поблизости
не  случилось.  Мяч  тем  временем  плюхнулся  на   забор,  из  него  что-то
вывалилось.  Не  раздумывая больше,  Хампо  кинулся  к игрокам. Один их  них
подхватил мяч руками, перекинул в улицу и прыгнул сам. Дядя Миша  прыгнул за
ним.  И  когда тот нагнулся, чтобы поднять, дядя Миша настиг его, опустив на
воротник здоровую руку, оторвал, как ребенка, от земли и  успел рассмотреть,
что  мячом  действительно  был  сверток  с  выглядывающими  веером  цветными
тряпками. А тот, кто подымал его, был Соня.
 Хампо только-только сумел рассмотреть, кто это и что, как сбоку на него
обрушился  удар. Он успел перебрать руку, огрести Соню за  шею и притянуть к
себе. Тот  завизжал по-поросячьи,  норовя  подпрыгами  поддеть  дядю Мишу на
калган.  И снова и снова ударили его чем-то тяжелым -  не  руками. Дядя Миша
тянул голову, чтобы увидеть, кто бьет, но никак не  мог  поднять ее и только
выставлял правую, не подвластную ему руку, пытаясь защититься. И все били  и
били его, все били и били...
 Так потом  и увидел  их  Иван  Петрович: лежат на  истоптанном  снегу в
обнимку - маленький, скрюченный в три погибели Соня и навалившийся на него с
вывернутой головой дядя Миша Хампо. А в пяти шагах валяется колотушка.


18

 Всему приходит  конец. Отошла и  эта  страшная ночь, встало утро, и при
белом  свете  опустился огонь вниз и  приутих, устало добирая остатки.  Утро
встало теплое и  сырое,  и  едкий  дым, не подымаясь,  обволок  поселок и не
сходил  с  него.  И  по  берегу,  и  по  льду  темнели  и чадили  головешки,
расквашенный грязный двор, резко очерченный с двух сторон широкой и  дымящей
полосой  пожарища,  представлял из  себя  что-то  до  жути  окончательное  и
безнадежное. И  уцелевший  зелененький  магазинчик ничуть  не  успокаивал, а
добавлял, напротив, выбивающимся своим видом и горечи, и боли, и угара.
 Под  огромным  новым  брезентом  так  и лежало посреди  двора спасенное
орсовское добро. И под брезентом  же лежали до сей  поры не разлученные дядя
Миша  Хампо и Соня.  И там и  там стояла  над  брезентами охрана,  никого не
подпуская и не вступая в разговоры.
 Ждали милиционера и следователя. Ждали комиссию - и  одну, и  вторую, и
третью,  которым теперь  не  будет конца... Ждали собственное  начальство  и
высокое  приездное.  С  первым рабочим  часом  во все  адреса  посланы  были
телеграммы.  Оставили  всякие  труды,  тихо было в гараже и  на улицах, и ни
звука не доносилось с нижнего склада. Ждали.
 Ждали: что будет дальше?
 ...Иван Петрович, воротившись с пожара, не прилег. Печь топилась, когда
он пришел, Алена и под бомбежкой не забыла бы обиходить дом,  и сразу подано
было на скорую, руку на стол. А подав, Алена горько-горько зарыдала и  упала
в кровать.
 Иван   Петрович  посидел,  посидел,  не  притронувшись  к   еде,  потом
переобулся, посмотрел в окно, как несет  с берега  дым,  и вышел. Он пошел к
Афоне,  чтобы  успеть до того,  как  Афоня  свалится  в сон.  Но и  Афоня не
собирался ложиться. Дочь промывала и смазывала  ему чем-то две глубокие, как
раны, запекшиеся  кровью  ссадины  на лбу и подбородке. Когда дочь  отнимала
руки, он прихлебывал из огромной металлической кружки чай.
 Спросил Иван Петрович:
 - Что будем делать, Афанасий? Ты знаешь, что теперь делать, нет?
 -  Жить  будем,-  морщась   то  ли  от  потревоженных  ран,  то  ли  от
потревоженной души, сказал Афоня.- Тяжелое это дело, Иван Петрович,- жить на
свете, а все равно... все равно надо жить.
 И тоже спросил, отхлебнув из кружки:
 - А ты что решил делать?
 -- Будем  жить,- только и переставив те же самые слова другим порядком,
ответил Иван Петрович.


19

 Тихая,  печальная  и  притаенная,  будто  и  она  страдала  от  ночного
несчастья, лежала  в рыхлом снегу  земля. От горы открытым полем она  полого
соскальзывала вниз и  за редкими сосенками  переходила в  лед. По горе стоял
лес,  из него  выдвигались в поле две темные пустошки, лес чернел и впереди,
куда  шел  от  поселка  Иван  Петрович,  но там  и совсем редью,  за которой
начинался залив. На притыке к первой пустошке,  тесня ее от дороги, положено
было кладбище,  куда отдавать на днях отстрадовавшегося егоровского мужика и
потерявшего имя  безвестного горемыку. Они,  люди  живые, отрядят, кого куда
опустить, но ей, земле, решать, ей, вынашивающей правых и виноватых, своих и
чужих, собственным поставом судить, что потом из кого выйдет.
 Тихо-тихо  кругом -  как в отстое, в котором набирается новое движение.
Не  достигал  сюда дым из поселка, в обеднявшем  приглушенном свету виделось
далеко и чисто.
 Отяжелевшее, несвежей белизны  небо, такое же,  как подтаявшее  под ним
поле, длинным  уклоном уходило за Ангару, где садится солнце. И  там  темнел
лес, и там неплотно.
 Но уже натягивались отзывчиво,  поддаваясь первому отогреву, сосенки на
берегу и пригарчивал воздух, уже  вязко  проседал под  ногами снег и отмякал
дальний  речной  раствор. Весна отыскала и эту землю - и  просыпалась земля.
Устраивать ей теперь переклик, что уцелело и что отмерло, что прибавилось от
людей  и  что  убавилось,  собирать  уцелевшее  и  неотмершее в  одну живу и
приготавливать к выносу. Разогреется солнышко - и опять, как и каждую весну,
вынесет  она все свое хозяйство в  зелени и цвету и представит для уговорных
трудов. И не вспомнит, что не держит того уговора человек.
 Никакая земля не бывает безродной.
 Иван Петрович все шел и  шел, уходя из  поселка и, как казалось ему, из
себя, все дальше и дальше вдавливаясь-вступая в обретенное одиночество. И не
потому только это ощущалось одиночеством, что не  было рядом с ним никого из
людей, но  и потому еще, что и в себе он чувствовал пустоту и однозвучность.
Согласие  это  было или усталость,  недолгая  завороженность или  начавшееся
затвердение - как знать! -  но  легко, освобожденно  и  ровно  шагалось ему,
будто случайно отыскал он  и шаг свой и вздох, будто вынесло его  наконец на
верную дорогу. Пахло смолью, но не человек  в нем чуял этот запах,  а что-то
иное,  что-то слившееся  воедино  со смоляным  духом  стучал дятел по сухой
лесине, но не дятел это  стучал, а благодарно и торопливо отзывалось чему-то
сердце.  Издали-далеко видел  он  себя:  идет  по  весенней  земле маленький
заблудившийся человек, отчаявшийся найти свой дом, и вот зайдет он сейчас за
перелесок и скроется навсегда.
 Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.
 Молчит земля.
 Что ты есть, молчаливая наша земля, доколе молчишь ты?
 И разве молчишь ты?