ийстве, ведь, не помолишься.  Убьешь, а молиться не  станешь . . .  И,
ведь, знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.
     -- Не  смейся, -- говорит он через минуту, -- зачем и над чем смеешься?
Я Божьи слова говорю, а  ты скажешь: бред.  Ведь,  ты  скажешь,  ты скажешь:
бред?

     Я молчу.
     --  Помнишь, Иоанн в Откровении  сказал: "В  те дни  люди будут  искать
смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них". Что же,
скажи,  страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать
ее?  А ты будешь  искать,  все  мы  будем  искать. Как прольешь  кровь?  Как
нарушишь закон? А проливаем и нарушаем. У тебя нет закона, кровь для тебя --
вода. Но слушай  же меня, слушай:  будет  день, вспомнишь эти слова.  Будешь
искать конца, не найдешь: смерть убежит от тебя. Верую во Христа, верую.  Но
я  не  с  ним.  Недостоин быть с ним,  ибо в  грязи и крови. Но  Христос,  в
милосердии своем, будет со мною.
     Я пристально смотрю на него. Я говорю:
      Так не убий. Уйди из террора.
     Он бледнеет:
     -- Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя
скорбит смертельно.  Но  я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел, --
возьми его.  Если грех  велик, --  прими  его.  А  Господь  пожалеет  тебя и
простит.
     -- И простит, -- повторяет он шепотом.
     -- Ваня, все это вздор. Не думай об этом.
     Он молчит.
     На улице я забываю его слова.

     19 марта.

     Эрна всхлипывает. Она говорит сквозь слезы:
     -- Ты меня совсем разлюбил.
     Она сидит в моем кресле, закрыв руками лицо.  Странно: я никогда раньше
не замечал, что у нее такие большие руки.
     Я внимательно смотрю на них и говорю:
     -- Эрна, не плачь.
     Она  подымает  глаза.  Нос  у  нее  покраснел и нижняя  губа  некрасиво
отвисла, Я отворачиваюсь к окну. Она встает и робко трогает меня за рукав:
     -- Не сердись. Я не буду.
     Она часто плачет. Сначала краснеют глаза, затем  опухают щеки, наконец,
незаметно выкатывается слеза. У нее тихие слезы.
     Я беру ее к себе на колени.
     -- Послушай Эрна, разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?
     -- Нет.
     -- Разве я тебя обманул? Разве я не сказал, что люблю другую?
     Она вздрогнула и не отвечает.
     -- Говори же.
     -- Да. Ты сказал.
     -- Слушай же дальше. Когда мне станет с тобой тяжело, я  не солгу тебе,
я скажу. Ведь ты мне веришь?
     -- О, да.
      А теперь не плачь. Я ни с кем. Я с тобою.
     Я целую ее. Счастливая, она говорит:
     -- Милый мой, как я люблю тебя.
     А я глаз не могу оторвать от ее больших рук.

     21 марта.

     Я не знаю  ни слова по-английски. В гостинице,  в ресторане, на улице я
говорю на ломаном русском языке. Выходят недоразумения.
     Вчера я был в театре. Рядом со мной купец,
     15
     толстый, красный, с потным лицом. Он сопит и угрюмо дремлет. В антракте
поворачивается ко мне:
      Вы какой нации?
     Я молчу.
      Я спрашиваю: какой вы нации?
     Я, не глядя на него, отвечаю:
     -- Подданный Его Величества Великобританского короля.
     Он переспрашивает:
     -- Кого?
     Я поднимаю голову и говорю:
     -- Я англичанин.
     -- Англичанин? Так-с, так-с, так-с  . .  .  Самой мерзкой нации. Так-с.
Которые  на японских миноносцах  ходили, у Цусимы Андреевский  флаг  топили,
Порт-Артур брали ... А теперь, извольте, -- к нам, в Россию пожаловали. Нет,
не дозволяю я этого.
     Собираются любопытные. Я говорю:
      Прошу вас молчать.
     Он продолжает:
     -- В участок  его. Может, он опять японский шпион или жулик какой . . .
Англичанин .. . Знаем мы их, англичан этих... И чего полиция смотрит?
     Я щупаю в кармане револьвер. Я говорю:
     -- Второй раз: прошу вас молчать.
     -- Молчать? Нет,  брат,  пойдем в участок. Там разберут.  Недозволенно,
чтобы, значит, шпионы. Нет. За царя! С нами Бог!
     Я встаю.  Я смотрю в упор в его круглые, налитые  кровью глаза и говорю
очень тихо:
     -- В последний раз: молчать.
     Он пожимает плечами и молча садится.
     Я выхожу из театра.

24 марта.

     Генриху 22  года. Он  бывший студент.  Еще  недавно он ораторствовал на
сходках,  носил пенсне и  длинные  волосы.  Теперь,  как  Ваня, он  огрубел,
похудел и  оброс небритой щетиной.  Лошадь у него тощая, сбруя  рваная, сани
подержанные, -- настоящий московский Ванька.
     Он везет нас: меняи Эрну. За заставой обернулся и говорит:
     -- Намедни попа одного возил. На Собачью Площадку рядился, пятиалтынный
давал. Ну, а где она Собачья Площадка? Везу. Крутил я крутил. Стал, наконец,
поп ругаться: куда везешь, сукин сын? Я, говорит, тебя в полицию представлю.
Извозчик,  говорит, должен Москву,  как мешок с овсом знать,  а ты, говорит,
экзамен, небось,  за  целковый сдал. Насилу я его умолил:  простите, говорю,
батюшка, Христа ради... А  экзамена я действительно не держал. Карпуха-босяк
за полтинник вместо меня явился.
     Эрна почти не слушает. Генрих продолжает с воодушевлением:
     -- Вот тоже на днях барин один с барыней порядились. Старички. Будто из
благородных. Выехал я  на  Долгоруковскую,  а там  трамвай  электрический  у
остановки  стоит. Ну, я  не глядя: Господи благослови,  -- через рельсы. Как
барин-то  вскочит и  давай меня по шее тузить: ты, говорит, негодяй, что же?
Задавить нас желаешь? Куда,  говорит, прешь. . . сукин сын? А я и говорю: не
извольте,  говорю, ваше  сиятельство  себя беспокоить,  так  что  трамвай  у
остановки стоит, проедем. Тут слышу барыня по-французски заговорила:
     Жан,  говорит, не  волнуйся, во-первых тебе это вредно, а кроме  того и
извозчик, говорит,  человек.  Ей-Богу, вот  так  и сказала:  извозчик,  мол,
человек. А он ей по-русски:  сам знаю, что человек, да ведь какая скотина...
А она: фи,  говорит, что ты право, стыдись ... Тут он, слышу, за плечо  меня
тронул:  прости, говорит,  голубчик,  и  на чай  двугривенный подает ...  Не
иначе: кадеты .. . Н-но, милая, выручай!..
     Генрих стегает свою лошаденку. Эрна незаметно жмется ко мне.
      Ну, а вы как, Эрна Яковлевна, -- привыкли?
     Генрих говорит робко. Эрна, нехотя, отвечает:
     -- Ничего. Конечно, привыкла.
     Направо Петровский парк, черный переплет  обнаженных ветвей.  Налево --
белая скатерть поля. Сзади -- Москва. Сияют на солнце церкви.
     Генрих примолк. Тишина. Только сани скрипят.
     На Тверской я сую ему в руки полтинник. Он снимает заиндевелый картуз и
долго смотрит нам вслед.
     Эрна мне шепчет:
      Можно сегодня прийти к тебе, милый?

     28 марта.

     Генерал-губернатор ждет покушения. Вчера ночью он неожиданно переехал в
Нескучное. За ним переехали и  мы.  Ваня,  Федор и  Генрих следят  теперь  в
Замоскворечье: у Калужских ворот и на большой  Полянке. Я брожу по Пятницкой
и Ордынке.
     Мы  уже  много  знаем  о  нем. Он высокого  роста, с  бледным  лицом  и
подстриженными усами.  Выезжает в Кремль два раза в  неделю, от 3-х до 5-ти.
Остальные часы он  дома. Иногда бывает в  театре. У него три запряжки.  Пара
серых коней и две вороных пары. Кучер не старый, лет сорока, с рыжей, веером
бородою. Карета  новая с белыми фонарями. Иногда в ней ездит его семья: жена
и  дети.  Но тогда кучер другой. Старик с медалями на груди. Охрану мы знаем
тоже:  два  сыщика,  оба  евреи. Ездят всегда  на гнедом рысаке, в  открытых
санях.  Ошибиться  нельзя и я думаю, что мы скоро назначим день. Ваня бросит
первую бомбу.

29 марта.

     Из Петербурга приехал  Андрей  Петрович. Он член комитета. За ним много
лет каторги  и Сибири,  -- тяжкая жизнь затравленного  революционеpa. У него
грустные глаза и седая  бородка клином. Мы сидим в "Эрмитаже". Он застенчиво
говорит:
     -- Вы знаете, Жорж,  в комитете  поднят вопрос о временном  прекращении
террора. Что вы об этом думаете?
     -- Человек, -- подзываю я полового, -- поставь машину из "Корневильских
колоколов". Андрей Петрович опускает глаза.
     -- Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить  террор и
парламентскую работу?  Или мы ее признаем и  идем на выборы в Думу,  или нет
конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?
     -- Что думаю? Ничего.
     --  Вы   подумайте.  Может  быть  придется  вас  распустить,   то  есть
организацию распустить.
     -- Что? -- переспрашиваю я.
     -- То  есть не  распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Жорж, ведь
мы понимаем. Мы знаем, как товарищам  трудно. Мы ценим...  И потом, ведь это
только предположение.
     У него лимонного цвета лицо, морщинки у глаз. Он наверное живет в нищей
каморке, где-нибудь на Выборгской стороне, сам варит себе  на спиртовке чай,
бегает зимою в осеннем пальто и  занят по горло всякими планами и делами. Он
делает революцию.
     Я говорю:
     -- Вот  что,  Андрей Петрович, вы решайте  там,  как  хотите. Это  ваше
право. Но как бы вы ни решили, генерал-губернатор будет убит.
     -- Что вы? Вы не подчинитесь комитету?
     -- Нет.
     -- Послушайте, Жорж ...
     -- Я сказал, Андрей Петрович.
     -- А партия? -- напоминает он.
     -- А террор? -- отвечаю я.
     Он вздыхает. Потом протягивает мне руку.
     -- Я в Петербурге ничего  не скажу. Авось, как-нибудь обойдется.  Вы не
сердитесь.
     -- Я не сержусь.
     -- Прощайте, Андрей Петрович.
     Вызвездило. К морозу. Жутко в пустых  переулках. Андрей Петрович спешит
на  вокзал. Бедный старик.  Бедный взрослый ребенок. Именно вот таких и есть
Царство Небесное.

     30 марта.

     Я опять брожу около дома Елены. Это громадный, серый, тяжелый дом купца
Купоросова. Как могут жить люди в этой коробке? Как может жить в ней Елена?
     Я знаю: глупо мерзнуть  на улице, кружить вокруг закрытых дверей, ждать
того, чего  никогда не  будет. Ну, если я  даже встречу ее?  Что  изменится?
Ничего.
     А  вот  вчера,  на Кузнецком, у Дациаро я встретил мужа Елены. Я издали
заметил  его. Он стоял у окна, спиною  ко мне  и разглядывал  фотографии.  Я
подошел и стал рядом с ним. Он высокого роста, белокурый и стройный. Ему лет
25. Офицер.
     Он  обернулся и  сразу узнал меня. В его потемневших  глазах  я  прочел
злобу и ревность. Я не знаю, что он прочел в моих.
     Я не ревную его. Я не имею злобы к нему. Но он мне  мешает. Он стоит на
моей дороге. И еще:
     когда я думаю о нем, я вспоминаю слова:
     Если вошь в твоей рубашке
     Крикнет тебе, что ты блоха, --
     Выйди на улицу
     И убей!

     2 апреля.

     Сегодня тает, бегут ручьи.  Лужи  сверкают на солнце. Снег размок  и  в
Сокольниках пахнет весной, -- крепкой сыростью леса. Вечерами еще мороз, а в
полдень скользко и каплет с крыш.
     Прошлой  весной я был на юге. Ночи,  -- ни зги.. Только горит созвездие
Ориона. Утром  по каменистому  берегу я  ухожу к морю. В лесу цветет вереск,
расцветают белые  лилии. Я карабкаюсь на утес. Надо мной раскаленное солнце,
внизу -- прозрачная зелень воды. Ящерицы скользят, трещат цикады. Я лежу  на
жарких камнях, слушаю волны. И вдруг, -- нет меня, нет моря, нет солнца, нет
леса,  нет  весенних  цветов. Есть одно громадное тело,  одна бесконечная  и
благословенная жизнь.
     А теперь?
     Один мой знакомый, бельгийский офицер, рассказывал мне о своей  жизни в
Конго. Он был один и  у него было  пятьдесят черных солдат. Его кордон стоял
на  берегу  большой  реки, в  девственном лесу, где солнце не  жжет и бродит
желтая  лихорадка.  По ту сторону  жило  племя независимых негров, со  своим
царьком и со своими законами. День сменялся ночью и вновь  наступал день.  И
утром, и  в  полдень, и  вечером  была  все та же  мутная  река  с песчаными
берегами, те же ярко-зеленые лианы, те же люди  с черным телом и  непонятным
наречием. Иногда он от скуки брал ружье и старался попасть в курчавую голову
между  ветвей.  А  когда  черным  людям  с  этого берега  случалось  поймать
кого-нибудь  из тех, кто  на  том,  пленника привязывали к столбу. От нечего
делать  его  расстреливали,  как  мишень  для стрельбы.  И  наоборот:  когда
кто-нибудь из его людей попадался на том берегу, ему разрубали руки  и ноги.
Затем клали  на  ночь в реку  так,  что торчала одна голова. А наутро рубили
голову.
     Я спрашиваю: чем белый человек отличается от черных?  Чем мы отличаемся
от него?  Одно из  двух:  или "не убий"  и тогда мы такие же разбойники, как
Победоносцев  и Трепов. Или "око за око и зуб за зуб". А если так, то к чему
оправдания? Я так  хочу и  так  делаю. Или  здесь  скрытая трусость,  боязнь
чужого мнения? Боязнь, что скажут:
     убийца, когда теперь говорят: герой. Но на что мне чужое мнение?
     Раскольников убил старушонку и сам  захлебнулся в ее крови. А вот  Ваня
идет убивать и,  убив,  будет счастлив и свят. Он говорит: во имя любви.  Да
разве  есть  на свете любовь? Разве Христос воистину воскрес  в третий день?
Все это слова... Нет,
     Если вошь в твоей рубашке
     Крикнет тебе, что ты блоха,
     Выйди на улицу
     И убей!

4 апреля.

     Федор рассказывает:
     -- Было это дело на юге в  N. Знаешь улицу,  что низом от вокзала идет?
Ну, еще часовой  на  горке стоит?  ..  Взял я  бомбу, -- сам изготовил, -- в
платок увернул, наверх  взобрался.  Недалеко  от часового стою, шагах этак в
двадцати пяти. Дожидаю.  Вот,  гляжу:  пыль  пошла,  казачишки  едут.  А  за
казачишками он, своею  персоной, в коляске и офицер какой-то при нем. Поднял
я  руку,  бомбу  высоко держу.  Он,  как  глянет,  завидел меня, белый,  как
скатерть сделался. Я на него смотрю, он на меня. Тут я, Господи  благослови:
с  размаху бомбу  вниз. Слышу: взорвало.  Ну, я бежать.  Браунинг у меня был
хороший, Ванин подарок.  Обернулся:  часовой меня на винтовку ловит.  Стал я
кружить, для затруднения, значит. Кружу, а сам  из  револьвера стреляю. Так,
главнее для страху. Патроны  все расстрелял, обойму переменил,  дальше бегу.
Глядь: из казармы солдаты бегут, пехота. На  ходу в меня из  винтовок палят.
Им бы остановиться,  да  с места  бы  и стрельнуть.  Наповал  бы убили.  Ну,
перебежал это  я  поле, до домов добежал.  Что  такое?  Из переулка  матросы
бегут. Ну,  я  раз-раз, раз-раз,  обойму всю опять расстрелял. Уж и не знаю,
убил ли кого.  Бегу. В улицу завернул, -- заводские с  работы идут. Я к ним.
Слышу: не трожь, ребята, пусть  бежит. Я, -- в толпу, револьвер -- в карман,
шляпу скинул, нашлепку надел, пиджак скинул, в рубашке остался...  Папироску
тут  закурил,  завернулся со  всеми.  Иду. Будто  тоже  с завода,  солдатам,
значит, навстречу.
     --Ну?
     -- Ну, ничего. Домой пришел. Дома слышу:
     бомбой коляску взорвало, ему кишки разнесло, да двух казачишек убило.
     -- А  скажи, -- спрашиваю  я его, -- если мы генерал-губернатора убьем,
ты будешь доволен?
     -- Барина если убьем?
     -- Ну да.
     Он улыбается. Блестят крепкие, как молоко белые зубы.
     -- Чудак . .. Конечно доволен.
      Но ведь тебя, Федор, повесят.
     Он говорит:
     -- Так что? Две минуты, -- готово дело. Все там будем.
     --Где?
     Он хохочет:
     -- Да у свиней собачьих.

     7 апреля.

     Прошла  страстная  неделя.   Сегодня  веселый  перезвон:  Пасха.  Ночью
радостный крестный ход, слава Христу. А с утра вся Москва на Девичьем  поле,
яблоку негде упасть. Бабы в белых платочках, солдаты, оборванцы, гимназисты.
Целуются, щелкают  семечки,  зубоскалят.  На  лотках красные яйца,  пряники,
американские черти. На ленточках  разноцветные пузыри. Люди, словно  пчелы в
улье: гомон и шум.
     В  детстве  говеешь еще  на  шестой. Пост  всю неделю, до  причастия ни
маковой  росинки  во рту. На  страстной неистово бьешь  поклоны, к Плащанице
всем телом прильнешь: Господи, прости мне мои прегрешения. У заутрени, как в
раю: свечи ярко горят, воском пахнет, ризы белые,  киот  золотой. Стоишь, не
вздохнешь, -- скоро ли воскреснет Христос, скоро ли  домой со святым куличом
пойдешь? Дома праздник, великое торжество. Всю святую неделю праздник.
     А сегодня мне все чужое.  Томит колокольный звон, скучен смех. Уйти бы,
куда глаза глядят, не вернуться.
     --  Барин,  купите  счастье,  -- сует  мне девчонка  конверт.  Девчонка
босоногая,  рваная,  какая-то  вся  непраздничная. На  клочке  серой  бумаги
напечатано предсказание:
     "Если  тебя  преследуют  неудачи,  не  теряй надежды  и  не  предавайся
отчаянию.  Труднейшее  преодолеешь  и  повернешь,  наконец,  к  себе  колесо
фортуны.  Твое предприятие окончится полным успехом, которого даже не смеешь
ожидать".
     Вот и яичко на красный день.

     8 апреля.

     Ваня живет на Миусах, на постоялом дворе, в артели. Он спит вповалку на
нарах. Ест из котла. Сам чистит лошадь, моет пролетку. Днем  -- на улице, на
работе. Он не жалуется, доволен.
     Сегодня он  в новой поддевке,  волосы смазаны маслом, сапоги у него  со
скрипом. Он говорит:
     -- Вот и Пасха пришла. Хорошо ... Жорж, ведь Христос-то воскрес.
     -- Ну так что ж, что воскрес?
     -- Эх ты... Радости в тебе нет. Мира ты не приемлешь.
     -- А ты приемлешь?
     -- Я? Я -- дело другое. Мне тебя, Жоржик, жалко.
     -- Жалко?
     -- Ну да. Никого ты  не любишь.  Даже себя. Знаешь, есть у нас на дворе
извозчик Тихон. Черный такой мужик, курчавый. Зол, как черт. Был он когда-то
богат,  потом  погорел:  подожгли.  Простить  до  сих  пор  не  может.  Всех
проклинает: Бога,  царя, студентов, купцов,  даже детей.  И  тех  ненавидит.
Сукины  дети все, -- говорит, -- и все подлецы. Кровь христианскую  пьют,  а
Бог с небес радуется ... Давеча  прихожу  из чайной на двор, гляжу:  посреди
двора  Тихон  стоит.  Ноги  расставил,  рукава  засучил,  кулачища   у  него
громадные, -- лошаденку свою  вожжей по глазам хлещет.  Лошаденка-то  хилая,
еле  дышит,  морду  в гору дерет. А он ее по глазам, по  глазам. Стерва,  --
хрипит, -- сволочь проклятая, я тебе покажу, я тебя научу... За что, говорю,
Тихон,  бьешь животину?  Молчи, --  кричит, -- хлюст  паршивый ...  И  давай
хлестать  еще  свирепее.  На  дворе  грязь,  вонь,  конский  навоз,  а  наши
повылезли, смеются, Тихон, мол, балует... Так  и ты,  Жоржик, всех бы вожжей
по глазам... Эх ты, бедняга.
     Он скусывает кусочек сахару, долго пьет чай, потом говорит:
     --  Не сердись. И не смейся. Вот я думаю. Знаешь, о  чем. Ведь мы нищие
духом.  Чем,  милый, живем? Ведь  голой  ненавистью  живем. Любить-то  мы не
умеем. Душим, режем, жжем. И нас душат, вешают, жгут. Во имя чего? Ты скажи.
Нет, ты скажи.
     Я пожимаю плечами.
     -- Спроси Генриха, Ваня.
     -- Генриха? Генрих верит в социализм,  знает, что люди будут свободны и
сыты. Но  ведь это же все для Марфы,  а  что  для  Марии? За  свободу можно,
конечно, жизнь отдать. Что за свободу? За слезу одну можно.  Я молюсь: пусть
не будет рабов, пусть не будет голодных. Но ведь это же, Жоржик,  не все. Мы
знаем, мир неправдой живет. Где же правда? Скажи.
     -- Что есть истина? Да?
     -- Да, что есть  истина. А помнишь: "Я на то родился и на то  пришел  в
мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает гласа
моего".
     -- Ваня, Христос казал: не убий.
     --  Знаю.  Ты о крови пока молчи. Ты вот  что скажи: Европа два великих
слова миру сказала, два великих слова своею мукой запечатлела. Первое слово:
свобода, второе слово: социализм. Ну, а  мы, что миру  сказали? Кровь лилась
за  свободу. Кто  ей  верит  теперь? Кровь  лилась  за  социализм?  Что  же,
по-твоему,  социализм  -- рай  на земле?  Ну, а  за любовь,  во  имя  любви,
кто-нибудь на костре горел? Разве кто-нибудь из нас смел сказать:
     мало  еще, чтобы люди  были свободны, мало еще, чтобы с  голоду дети не
умирали, чтобы матери слезами не обливались.  Нужно еще,  нужно,  чтобы люди
друг друга любили, чтобы Бог был с ними и в них. Про Бога-то, про  любовь-то
забыли.  А ведь  в Марфе одна половина  правды, другая в Марии. Где  же наша
Мария?  Слушай,  я  верю: вот  идет  революция  крестьянская,  христианская,