то
будет? Не  мучь же меня.  Не  надо  мучений. Будем радоваться вдвоем,  будем
жить. Я не хочу горя и слез ...
     Я говорю:
     -- Ты сказала, что ты его и моя. Скажи, -- так ли? Правда ли это?
     -- Да, правда.
     Тень  скользнула у  ней по лицу. Глаза  печальны и  темны. Белое платье
тает в сумерках дня.
     -- Почему?
     -- Ах, почему? ..
     Я наклоняюсь к ней близко.
     -- А если ... Если бы не было мужа?
     --  Не знаю ...  Я ничего, ничего  не  знаю ... Разве любовь  вечна? Не
спрашивай, милый... И не думай, не думай, не думай ...
     Она целует меня, я молчу.  В  моей душе медленно расцветает ревность: я
не хочу и не буду делиться ни с кем.

     10 сентября.

     Елена тайком приходит ко  мне и  быстро, как воды, текут часы и недели.
Весь мир  теперь для меня  в  одном, -- в моей к  ней  любви. Свернут свиток
воспоминаний, помутилось зеркало жизни. Передо мною глаза Елены, ее губы, ее
любимые  руки, вся  ее молодость и  любовь.  Я  слышу  ее смех, ее радостный
голос.  Я играю  ее волосами, я жадно  целую ее  горячее и  счастливое тело.
Падает ночь. Ночью глаза еще ярче, смех еще звонче,  поцелуи больнее. И  вот
снова,  как  чары:  южный  странный  цветок,  кровавый кактус,  колдующий  и
влюбленный. Что мне террор, революция, виселица и смерть, если она со  мной?
.. Она входит робко, опуская глаза. Но вот  вспыхнули огнем  ее щеки, звенит
ее смех. У  меня на коленях она поет  беззаботно и звонко. О чем ее песни? Я
не знаю, не слышу. Я чувствую ее всю и радость ее звучит в моем сердце, и во
мне уже нет печали. А она целует и шепчет:
     -- Все равно ... Пусть ты  завтра уйдешь ...  Но сегодня ты  мой ...  Я
люблю тебя, милый.
     Я не пойму ее. Я знаю:  женщины любят тех, кто их любит,  любят любовь.
Но сегодня муж, завтра  я,  послезавтра опять  его поцелуи...  Я ей  однажды
сказал:
      Как можешь ты целовать двоих?
     Она подняла тонкие брови.
     -- Почему, милый, нет?
     И я не знал, что ответить. Я злобно сказал:
      Я не хочу, чтобы ты целовала его.
     Она рассмеялась.
     -- А он не хочет, чтоб я целовала тебя.
     -- Елена ...
     -- Что, милый?
     -- Не говори со мной так.
     --  Ах, милый мой, милый... Что  за  дело  тебе, кого  и когда я целую?
Разве я знаю, кого ты еще целовал? Разве я хочу и могу это знать?  Я сегодня
люблю тебя... Ты не рад? Ты не счастлив?
     Я хочу ей сказать: у тебя нет  стыда, нет любви...  Но я молчу: разве в
моей душе живет стыд?
     -- Слушай,  --  смеется она, -- зачем  ты так говоришь?  То  можно, это
нельзя.  Умей  жить, умей радоваться, умей взять  от  жизни любовь. Не нужно
злобы, не нужно убийства. Мир велик и всем хватит радости и любви. В счастье
нету греха. В поцелуях нету обмана ... Так не думай же ни о чем и целуй...
     И потом говорит еще:
     -- Вот ты, милый, не знаешь счастья... Вся твоя жизнь только кровь.  Ты
железный, солнце не для тебя ... Зачем, зачем думать о смерти? Надо радостно
жить ... Неправда ли, милый?
     И я в ответ ей молчу.

     12 сентября.

     Я опять думаю об Елене. Быть может, она не любит меня, не любит и мужа.
Быть может, она любит только  любовь.  Только в любви ее  яркая  жизнь,  для
любви она родилась на свет и во имя ее сойдет в могилу. И когда я думаю так,
во мне встает отрадная злоба. Что из того, что Елена со мною, что я целую ее
прекрасное тело и  вижу любящие, в сиянье, глаза?  .. Она с улыбкой уходит к
мужу,  она любовно  живет его жизнью. Меня томит мысль о нем, об этом юноше,
белокуром и стройном. И иногда, в тишине, я ловлю себя на мечтах, глубоких и
тайных. И тогда мне кажется, что я думаю не о нем, а о том, кого уже нет и о
ком  я со  злобою думал прежде. Мне кажется, что  генерал-губернатор все еще
жив.
     Вот  я иду тернистым путем. На узкой моей тропинке стоит он, ее муж. Он
мешает мне: она любит его.
     Я смотрю, как в садах  изнемогает усталая осень.  Рдеют холодные астры,
облетают сухие листья.  Утренники  свивают траву. В эти дни увя-данья  четко
встает привычная мысль. Я вспоминаю забытое слово:
     Если вошь в твоей рубашке
     Крикнет тебе, что ты блоха,
     Выйди на улицу
     И -- убей!

     13 сентября.

     Генрих  все  эти  дни  прожил  в Москве. У  него в Замоскворечье семья.
Только сегодня он уезжает в Петербург к Эрне.
     Он отдохнул, пополнел  и окреп.  Глаза у  него  блестят и уже нет вялых
слов. Я давно не видел его.
     Мы сидим с ним в трактире. Здесь когда-то бывал с нами Ваня. Генрих ест
и в промежутках между едой говорит:
     -- Читали, Жорж, что в "Революционных Известиях" пишут?
     -- О чем?
     -- Да о генерал-губернаторе.
     -- Нет, не читал.
     Он возмущен и говорит горячо:
     --  Пишут о  значении не  только  для  Москвы, но и для всей  России. Я
согласен: этот акт  --  перелом.  Теперь увидят, как мы сильны, поймут,  что
партия победит, не может не победить.
     Он вынимает тонкий листок печатной бумаги.
     -- Вот, Жорж, прочтите.
     Мне скучно  слушать его, скучно  читать.  Я отстраняю  бумагу рукой.  Я
говорю с неохотой:
     -- Спрячьте. Не стоит.
     -- Что вы? Как же не стоит? Ведь для этого вся работа.
     -- То есть, чья же работа?
     -- Наша работа, конечно.
     -- Для газетной статьи?
     -- Вы смеетесь ... Печатное слово необходимо. Нужна пропаганда террора.
Пусть массы поймут, пусть идея борьбы проникнет в деревню. Разве не так?
     Мне скучно. Я говорю:
     -- Бросим об этом. Слушайте, Генрих, вы ведь, любите Эрну? ..
     Он роняет  ложку в тарелку и густо краснеет. Потом  дрогнувшим  голосом
говорит:
     -- Откуда вы знаете?
     -- Знаю.
     Он в смущеньи умолк.
     -- Ну, так берегите ее... И желаю вам счастья.
     Он встает, долго ходит по грязному кабинету. Наконец, говорит тихо:
     -- Жорж, я вам верю. Скажите мне правду.
     -- Что вам сказать?
     -- А вы не любите Эрну?
     Мне смешно его хмурое, в красных пятнах, лицо. Я громко смеюсь.
     -- Я? Люблю Эрну? Что вы? Бог с вами.
      И никогда .. . никогда не любили?
     Я говорю раздельно и ясно:
     -- Нет. Не любил.
     Его лицо расцветает счастливой улыбкой. Он приветливо жмет мне руку.
     -- Ну, еду. Прощайте.
     Он быстро  уходит. Я долго сижу один  за грязным столом, между грязными
тарелками. И вдруг  безудержно смешно: я люблю,  она любит, он любит ... Что
за скучная песня.

     14 сентября.

     Я сегодня не видел Елены. Я ушел вечером в Тиволи. Как всегда бесстыдно
гремел оркестр, пели цыгане. Как всегда бродили женщины  между столов,  и их
платья шуршали шелком. И я, как всегда, скучал.
     За соседним столом пьяный морской  офицер.  Блестит  в  стаканах  вино,
вспыхивают бриллианты  у  дам. До  меня долетает  смех и  бессвязный  говор.
Медленно ходит стрелка часов.
     Вдруг я слышу:
     -- Что вы скучаете здесь?
     Офицер,  шатаясь,  протягивает  мне  стакан. У  него  багровые  щеки  и
подстриженные усы. Такие усы носил генерал-губернатор.
     --  Как  вам  не стыдно  скучать ...  Позвольте  представиться: Берг...
Пойдемте к нам, за наш стол ... Дамы вас просят ...
     Я встаю, называю себя:
     -- Инженер Малиновский.
     Мне все равно, где сидеть: я лениво сажусь за их стол. Все смеются, все
чокаются со мной. Плачут скрипки, а за окном сереет рассвет.
     Вдруг я слышу, кто-то спросил:
     -- Где Иванов?
     -- Какой Иванов?
     -- Да полковник Иванов. Куда девался Иванов?
     Я вспоминаю:  начальник Охранного отделения Иванов. Уж не его ли зовут?
Я наклоняюсь к плечу соседа.
     -- Извините, не жандармский ли полковник Иванов?
     -- Ну да ... конечно ... Он самый ... друг и приятель ...
     Меня  жжет  желанный соблазн.  Я  не встану.  Я  не уйду.  Я знаю: этот
Иванов, конечно, носит с собою мой портрет. Я щупаю револьвер и жду.
     Входит Иванов. Он похож на купца, рыжебородый и толстый. Грузно садится
за стол и пьет водку. Нас, конечно, знакомят.
     -- Малиновский.
     -- Иванов.
     Он пришел сюда пить и мне опять уже скучно.
     Вот опять желанный соблазн, -- подойти к нему и шепнуть:
     -- Джордж 0'Бриен, полковник.
     Но я молча встаю.  На дворе плачет дождь, спит  каменный город. Я один.
Мне холодно и темно.

     15 сентября.

     Я спрашиваю себя: зачем  я в Москве? Чего я могу добиться? Елена только
любовница. Она никогда не будет женой. Я знаю это и все-таки не могу уехать.
Я знаю также, что лишний день -- лишний риск и что на карте стоит моя жизнь.
Но я так хочу.
     В Версале,  в парке, с веранды видны  озера.  Между нежными боскетами и
кокетливыми клумбами их  берега чертят четкие линии.  Влажным дымом клубятся
фонтаны, молчат зеркальные воды. И над ними сонный покой.
     Я закрываю глаза: я в  Версале. Я  бы хотел забыть об Елене, я бы хотел
сегодня покоя. Течет река жизни. День встает и уходит. А я, как раб на цепи,
с моей любовью.
     Где-то вдали  ледяная высь.  Горы  блещут лазурью, девственным  снегом.
Люди мирно  живут у их  ног,  мирно любят  и  с миром же умирают. Им  светит
солнце, их греет любовь. Но, чтобы жить, как они, нужны не гнев  и не меч...
И я вспоминаю Ваню.  Может  быть, он  и  прав, но белые ризы  не  для  меня:
Христос не со мной.

     16 сентября.

     -- Милый  мой, отчего ты всегда печальный,  --  говорит мне  Елена,  --
разве я не люблю тебя? Вот смотри, я подарю тебе жемчуг.
     Она  снимает с пальца  кольцо. В  золотом  кольце,  как слеза,  большая
жемчужина.
     -- Береги ее ... Это моя любовь. Она доверчиво обнимает меня.
     -- Ты горюешь, что я тебе не жена? О, я знаю: брак,  -- привычка любви,
вялая,  без  блеска  любовь.  А  тебя  я  хочу любить ...  Я хочу красоты  и
счастья...
     И задумчиво говорит еще:
     --  Почему люди пишут разные буквы, из  букв слагают слова, из  слов --
законы? Этих законов библиотеки.  Нельзя жить, нельзя любить, нельзя думать.
На каждый день  есть запрет... Как  это смешно и глупо ..  . Почему я должна
любить одного? Скажи, почему?
     И я опять ничего не умею ответить.
     -- Вот  видишь, Жорж, ты молчишь. Ты тоже не знаешь. Разве ты никого не
любил? . .
     Мне жутко. Да, я любил не одну и я никогда не знал, зачем пишут законы.
Она  говорит мои же слова. Но теперь  я в них чувствую ложь. И  я хочу ей об
этом сказать, но не смею.
     У ней тяжелые, черные косы. Они  упали на  плечи. В темной рамке кудрей
лицо ее бледнее и тоньше. И глаза ее ждут ответа.
     Я молча целую  ее. Я целую ее невинные руки, ее сильное  молодое  тело.
Поцелуи мучат меня.  Вот опять завороженная мысль, --  мысль о том, кто, как
я, целует ее, и кого она любит. И я говорю:
     -- Нет, слушай, Елена ... Или он, или я ... Она смеется.
     -- Вот видишь:  я раба, а  ты господин... А если я не хочу выбирать? ..
Скажи, зачем выбирать?
     За окном  шумит дождь. В полутьме я вижу ее  силуэт, ее большие, черные
ночью, глаза. И я говорю, бледнея:
      Я хочу так, Елена.
     Она грустно молчит.
     -- Выбирай.
     -- Милый, я не могу ...
     -- Я сказал: выбирай.
     Она быстро встает. Говорит решительно и спокойно:
     -- Я  люблю  тебя,  Жорж:. Ты это  знаешь.  Но  я  не буду  твоей женой
никогда.
     Она ушла. Я один. Только жемчуг ее со мною.

     17 сентября.

     Елена любит  свое прекрасное тело, свою молодую  жизнь. Говорят, в этой
любви свобода. Мне  смешно: пусть Елена раба,  а я господин, пусть  я раб, а
она свободна...  Я твердо знаю одно: я не  могу делиться любовью.  Я не могу
целовать, если целует другой.
     Ваня  искал Христа, Елена ищет свободу. Мне все  равно:  пусть Христос,
пусть Антихрист, пусть Дионис. Я  не ищу ничего. Я люблю. И в моей любви мое
право.
     Вот  опять  багровый  цветок  опьяняет  меня. Опять  свершается  тайное
колдовство. Я, как камень в пустыне. Но в руке моей -- острый серп.

     18 сентября.

     Вчера  было  то, чего я ждал  и во что втайне  не  верил. День скорби и
поруганья. Я шел по  Кузнецкому мосту. Ползал молочный туман, таял волнистою
мглою.
     Я шел без цели, без мыслей, как корабль в волнах без руля.
     Вдруг  в  тумане  сгустилось  пятно,  колыхнулась неясная  тень.  Прямо
навстречу мне быстро шел офицер. Он взглянул на меня и  сразу остановился. Я
узнал: муж Елены. Я впился глазами в глаза и в темных зрачках прочел гнев.
     Тогда я мягко взял его под руку и сказал:
     -- Я ждал вас давно.
     Мы молча пошли по Тверской. Мы шли долго во мгле и оба знали свой путь.
И были близки, как братья. Так вышли мы в парк.
     В  парке осень. Ветви  голые, --  решетка тюрьмы.  Тает туман, в тумане
мокнет трава. Пахнет гнилью и мохом.
     Далеко,  в  заросшей  чаще,  я выбираю тропинку. Я сажусь на срубленный
пень и холодно говорю:
     -- Вы узнали меня?
     Он молча кивает мне головою.
      Вы знаете, зачем я в Москве?
     Он кивает опять.
      Ну, вы знаете: я не уеду.
     Он с усмешкой говорит:
     -- Вы уверены в этом?
     Уверен ли  я? Я не  знаю. Кто поймет,  кого любит  Елена.  Но  я говорю
только:
      А вы?
     Пауза.
      Вот что: вы уедете из Москвы. Поняли? Вы.
     Он вспыхнул гневным румянцем. Но говорит хладнокровно:
     -- Вы сумасшедший.
     Тогда  я, молча, вынимаю оружие. Я  меряю восемь шагов по траве и кладу
на  концах  их мокрые прутья: барьер. Он следит со  вниманием.  Я кончаю. Он
говорит, улыбаясь:
     -- Что ж, вы хотите драться?
     -- Я требую: уезжайте.
     Белокурый и  стройный, он  смотрит  мне  прямо  в  глаза. И  насмешливо
повторяет:
      Вы -- сумасшедший.
     Я говорю, помолчав:
     -- Вы будете драться?
     Он отстегнул  кобуру, нехотя  вынул револьвер.  Потом подумал минуту  и
говорит:
      Хорошо ... Я к вашим услугам.
     Вот он уже  у  барьера. Я знаю: я  бью в туза  на десять шагов. Промаха
быть не может. Я  поднял револьвер. На черной мушке пуговица  пальто. Я жду.
Тишина. Я говорю очень громко:
     -- Раз... Он молчит.
     -- Два и ... три.
     Он  стоит  неподвижно,  грудью   ко  мне.   Его  револьвер  опущен.  Он
насмехается надо мной ... Вдруг какой-то горячий и жесткий комок сжимает мне
горло. Я в гневе кричу:
     -- Стреляйте...
     Ни  звука. Тогда  я медленно, радостно,  долго  нажимаю  курок.  Желтым
светом сверкнуло пламя, пополз белый дым.

     Я потел по мокрой  траве и наклонился  над телом. Он лежал  на тропинке
ничком в холодной и мягкой грязи. Странно согнулась рука, широко раскинулись
ноги. Сеял дождь. Была мгла. Я свернул  в  чащу леса. Уже  сумерки набежали.
Между деревьями -- ни зги. Я шел, и не было цели. Так идет корабль без руля.

     20 сентября.

     В Цусимском  бою бессмысленно гибли люди.  Темная  ночь,  в море  мгла,
ходит  зыбь. Как огромный  раненый зверь, прячется броненосец. Чуть  чернеют
черные трубы, молчат гремевшие пушки. Днем дрались, ночью бегут, ждут атаки.
Сотни глаз шарят тьму. И вдруг вопль -- крик испуганной чайки: "Миноносец по
борту" ... Вспыхнул прожектор, белым светом ослепла ночь.
     А  потом...  Кто на  палубе, -- кинулся в море. Кто внутри,  за кованой
броней,  --  бьется о  люк. Медленно тонет  корабль, уходит  носом под воду.
Машинисты  в машине  кулями срываются вниз. Их  бьют  железные  цепи, крошат
колеса,  душит дым,  обжигает пар. Так гибнут  они.  Бессмысленно-безымянная
смерть.
     А  вот смерть еще.  Север,  море,  северный  шторм. Ветер рвет  паруса,
взвивает  белую пену.  В серых  волнах рыбачья  лодка.  Серый  день  меркнет
бледною зарею.  Где-то вдали загорелся маяк. Красный, белый и снова красный.
Люди застыли  на скользком  носу,  вцепились в канаты. Ропщет волна, брызжет
дождь ... И вдруг сквозь вой ветра -- медленный звон. У низкого борта бьется
колокол на воде и  звонит. Это бакан. Это мель. Это смерть ... И потом опять
ветер, небо и волны. Но уже нет никого.
     И смерть еще: я убил человека... До сих пор я имел оправдание: я убиваю
во имя террора,  для революции. Те, что топили японцев, знали, как я: смерть
нужна для России. Но  вот  я убил для себя. Я захотел и убил. Кто судья? Кто
осудит  меня?  Кто  оправдает? Мне  смешны  мои  судьи,  смешны  их  строгие
приговоры. Кто придет ко  мне и с верою  скажет:  убить нельзя, не убий. Кто
осмелится бросить камень?  Нету грани, нету  различия.  Почему  для  террора
убить -- хорошо,  для отечества -- нужно, а для себя  -- невозможно? Кто мне
ответит?
     Вот  в  окно  глядит ночь, я  вижу  горящие  звезды.  Блещет Медведица,
струится  серебряный Млечный путь,  робко сверкают  Плеяды. Что  за ними? ..
Ваня верил. Он знал. А я стою одинокий и ночь непонятно молчит и земля дышит
тайной, и  загадочно мерцают звезды. Я прошел  трудный  путь. Где конец? Где
мой  заслуженный отдых?  Кровь родит кровь  и месть живет местью. Я убил  не
только его . . . Камо пойду и камо бегу?

22 сентября.

     Сегодня  с утра льет дождь,  мелкий, осенний. Я смотрю  в его паутинную
сеть и лениво, как капли, меня тревожат скучные мысли.
     Жил Ваня и умер. Жил Федор, его убили. Жил генерал-губернатор и его уже
нет ... Живут, умирают,  родятся. Живут, умирают  . ..  Хмурится  небо, льет
дождь.
     Во мне нет раскаяния. Да, я  убил... Во мне нет горечи за  Елену. Будто
мой разбойничий выстрел выжег любовь. Мне чужда теперь ее мука.  Я не  знаю,
где  она и что  с нею. Плачет она над ним, над своей беспорочной  жизнью или
уже  забыла? Кого забыла?  Меня?  Меня  и его. Опять его. Мы и теперь  с ним
скованы цепью.
     Сеет дождь,  шумит по железным крышам. Ваня сказал: как жить без любви?
Это Ваня сказал, а не я... Нет. Я -- мастер красного цеха.  Я  опять займусь
ремеслом. Изо дня в день, из долгого часа в  час я буду готовить убийство. Я
буду украдкой следить, буду жить смертью и однажды сверкнет пьяная  радость:
свершилось -- я победил. И так до виселицы, до гроба.
     А  люди  буду хвалить, громко  радоваться победе. Что мне их  гнев,  их
жалкая радость? ..
     Молочно-белый туман  опять обвеял  весь  город.  Уныло  торчат  дымовые
трубы, гудит на фабрике долгий гудок. Ползет холодная мгла. Сеет дождь.

     23 сентября.

     Христос сказал:  "Не убий", и ученик  Его, Петр, обнажил  для  убийства
меч. Христос сказал: "Любите друг друга", и Иуда предал Его. Христос сказал:
"Я пришел не судить, но спасти", и был осужден.
     Две тысячи лет назад Он молился в  кровавом  поту, а ученики Его спали.
Две тысячи  лет назад  народ одел Его в  багряницу: "Возьми и распни Его". И
Пилат сказал: "Царя ли вашего  распну?" Но первосвященники отвечали:  "Нет у
нас царя, кроме Кесаря".
     И у  нас нет царя,  кроме Кесаря.  И теперь еще Петр обнажает меч, Анна
судит с Каиафою, Иуда Симонов предает. И теперь еще распинают Христа.
     Значит,  Он  не  лоза, мы  --  не  ветви.  Значит,  слово Его --  сосуд
глиняный.  Значит,  Ваня  неправ  ...  Бедный,  любящий Ваня  ...  Он  искал
оправдание жизни. К чему оправдание?
     Гунны прошли по полям, растоптали зеленые  всходы.  Бледный конь ступил
на траву, завяла трава. Люди слышали Слово -- и вот поругано Слово.
     Ваня  с  верой  писал:  "Не  мечом,  а  любовью спасется мир  и любовью
устроится". Но ведь и Ваня убил, "совершил  тягчайший  грех  против людей  и
Бога". Если  бы я думал, как он, я бы не мог убить. И, убив, не могу думать,
как он.
     Вот  Генрих. Для  него нет загадок. Мир, как  азбука,  прост. На  одной
стороне рабы, на другой -- владыки.  Рабы  восстают на владык. Хорошо, когда
убивает  раб. Дурно, когда убивают раба. Будет день, рабы победят. Тогда, --
рай и благовест на земле: все равны, все сыты и все свободны.
     Я не верую  в  рай  на земле,  не  верую в рай на  небе. Я не хочу быть
рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь -- борьба. Я не могу не бороться.
Но во имя чего я борюсь, -- не знаю. Я так хочу. И я пью вино цельное.

     24 сентября.

     Я опять нанял комнату, живу в номерах: инженер Малиновский. Я живу, как
хочу,