ает тень. Она взяла меня за руку и молчит.
     -- Слушайте, -- говорит она наконец, -- я ничего в этом не понимаю. Но,
скажите, зачем убивать .. . Зачем? Вот смотрите, как здесь хорошо:
     расцветает  весна, поют птицы. А  вы  думаете  о  чем?  Живете чем?  ..
Смертью? .. Милый, зачем?
     Я хочу  ей сказать, что  кровь  очищает  кровь, что  мы  убиваем против
желания, что террор нужен  для  революции, а революция нужна для народа.  Но
почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю,  что это только слова для нее
и что она меня не поймет.
     А она настойчиво повторяет:
     -- Милый, зачем?
     На деревьях  роса. Заденешь ветку плечом, -- брызнет дождь разноцветных
капель. Я молчу.
     -- Не лучше  ли жить, попросту жить? .  . Или я не поняла  вас? Или так
нужно . .. Нет, нет, -- отвечает  она себе, -- так  не нужно, не может  быть
нужно .. .
     И я робко спрашиваю, как мальчик:
     -- Что же нужно, Елена?
     --  Вы  спрашиваете меня?  Вы?  ..  Разве я знаю?  Разве я могу  знать?
Ничего, ничего я не знаю ... Да и знать не хочу ... А сегодня нам хорошо ...
И не надо думать о смерти . .. Не надо . ..
     Вот она опять рвет со смехом цветы,  а я думаю, -- скоро  я снова  буду
один и ее детский смех зазвучит не для меня, -- для другого.
     Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно:
     -- Елена.
     -- Что, милый?
     -- Вы спрашиваете меня, что я делал? .. Я... я помнил о вас.
     -- Помнили обо мне?
     -- Да ... вы ведь видите: я вас люблю ... Она опускает глаза.
     -- Не говорите мне так.
     -- Почему?
      Боже мой  ... Не говорите. Прощайте. Она быстро  уходит.  И долго еще
между белых берез мелькает ее черное платье.

29 апреля.

     Я написал Елене письмо:
     "Мне кажется, что я не  видел  вас  долгие  годы. Каждый час  и  каждую
минуту я чувствую, что вас нет со мной. Днем и ночью, всегда и везде, -- вот
я вижу ваши сияющие глаза.
     Я верю в  любовь, в свое право любить. В глубине моего сердца, на самом
его  дне,  живет спокойная  уверенность,  предчувствие будущего.  Так должно
быть. Так будет.
     Я люблю вас и я счастлив. Будьте же счастливы любовью и вы".
     Я получил короткий ответ:
     "Завтра в Сокольниках, в шесть часов".

30 апреля.

     Елена мне говорит:
     -- Я рада, я счастлива, что вы со мною ... Но  не говорите мне о любви.
Я молчу.
     --  Нет, обещайте:  не  говорите мне  о любви ... И  не печальтесь,  не
думайте ни о чем.
     -- Я думал о вас.
     -- Обо мне? . . Не думайте обо мне . . .
     -- Почему?
     И я сам тотчас же отвечаю:
     -- Вы  замужем?  Муж?  Честь  мужа?  Долг честной  женщины? О, конечно,
простите... Я  осмелился  говорить о своей любви, я осмелился просить вашей.
Для  добродетельных жен есть только  домашний покой, чистые  комнаты сердца.
Простите.
     -- Как вам не стыдно?
     -- Нет,  мне не стыдно. Я знаю: трагедия любви и  подвенечного  платья,
законного брака, законных супружеских поцелуев. Не мне стыдно, Елена, а вам.
     -- Молчите.
     Несколько минут мы  молча идем по узкой  дорожке парка.  На ее лице еще
гнев.
     --  Слушайте,  -- поворачивается она ко  мне,  -- неужели для  вас есть
закон?
     -- Не для меня, а для вас.
     -- Нет ... А вот вы  ...  Вы живете кровью.  Пусть это нужно,  но вы...
зачем вы живете кровью?
     -- Не знаю.
     -- Не знаете?
     -- Нет.
     -- Слушайте, ведь это закон .. . Вы сказали себе: так нужно.
     Я говорю, помолчав:
     -- Нет. Я сказал: я хочу.
     -- Вы так хотите?
     Она с изумлением смотрит мне прямо в глаза.

     -- Вы так хотите?
     -- Ну да.
     Вдруг она мягко кладет мне руки на плечи.
     -- Милый, милый мой Жорж.
     И  быстро, гибким  движеньем целует меня прямо в губы. Долго и жарко. Я
открываю глаза: ее уже нет. Где она? И не сон ли мне снился?

1 мая.

     Сегодня первое мая, -- праздник рабочих. Я люблю этот день. В нем много
света и радости. Но именно сегодня я бы охотно убил генерал-губернатора.
     Он стал  осторожен. Он прячется во  дворце и мы напрасно следим за ним.
Мы  видим только  сыщиков  и  солдат.  И они  видят  нас.  Я  думаю  поэтому
прекратить наблюдение.
     Я  узнал:  14-го,  в  день  коронации,  он  поедет  в театр. Мы  запрем
Кремлевские ворота.  Ваня  станет у Спасских,  Федор  у  Троицких, Генрих  у
Боровичьих. И здесь будет наше терпение.
     Я  радуюсь заранее победе.  Я вижу кровь на мундире. Вижу темные  своды
церкви, зажженные свечи. Слышу пение молитв, душный ладан кадила. Я хочу ему
смерти.
     Я хочу ему "огня и озера огненного".

     2 мая.

     Эти дни я как в лихорадке. Вся моя воля  в одном: в моем желании убить.
Каждый  день я зорко смотрю: нет ли за  мой шпионов. Я боюсь, что мы посеем,
но не пожнем, что нас арестуют. Но я не сдамся живым.
     Я живу теперь в  гостинице "Бристоль".  Вчера принесли мне мой паспорт.
Принес из участка сыщик. Он топчется на пороге и говорит:
     -- Осмелюсь спросить, господин пристав спрашивают, какого изволите быть
вероисповедания?
     Странный вопрос. В паспорте сказано, что я лютеранин. Я, не поворачивая
головы, говорю:
     -- Как?
     -- Какого исповедания-с? Веры какой-с? Я беру в руки паспорт.  Я громко
читаю  английский  титул лорда Ландсдоуна: ...We, Henry Charles Keith  Perry
Fitz Maurice Marquess of Landsdown, Earl Wy combe" и т.  д.Я не  умею читать
по-английски. Я произношу буквы подряд.
     Сыщик внимательно слушает.
     -- Понял?
     -- Так точно.
     -- Иди к приставу, скажи: сейчас телеграмма посланнику. Понял?
     -- Так точно.
     Я стою спиной к нему, смотрю в окно. Я говорю очень громко:
     --  А теперь,  --  пошел  вон.  Он  с поклоном уходит.  Я остаюсь один.
Неужели за мной следят?

6 мая.

     Мы встретились в Кунцеве,  у полотна железной дороги: я, Ваня, Генрих и
Федор. Они в сапогах бутылками, в картузах: по-мужицки.
     Я говорю:
     -- Четырнадцатого генерал-губернатор поедет  в театр.  Нужно теперь  же
решить места. Кто бросит первую бомбу?
     Генрих волнуется:
     -- Первое место мне.
     У Вани русые кудри, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на
него. Генрих повторяет:
      Непременно мне, непременно.
     Ваня ласково улыбается:
     --  Нет,  Генрих,  я жду очень давно. Не огорчайтесь: за мною право. За
мною первое место. Федор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю:
     -- Федор, а ты?
      Что ж, я всегда готов.
     Тогда я говорю:
     -- Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет
у Спасской, у Троицкой Федор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу.
     Все молчат.
     По  железнодорожному  полотну вьются тонкие  рельсы.  Столбы  телеграфа
уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.
     -- Слушай, -- говорит Ваня, -- я вот о чем думал. Ведь легко ошибиться.
Бомба  весом  4  кило.  Бросишь  с рук,  -- не  всегда  попадешь.  Попадешь,
например, в заднее колесо, -- ну и останется  жив. Помнишь, как 1 марта, как
Рысаков.
     Генрих волнуется:
     -- Да, да ... Как же быть?
     Федор внимательно слушает. Ваня говорит:
     -- Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям.
     --Ну?
     -- Ну, наверное взорвет карету и лошадей.
     -- И тебя тоже взорвет.
     -- И меня.
     Федор с презрением пожимает плечами.
     --  Не надо этого ничего. И  так убьем. Подбежать к окну,  да в стекло.
Вот и готово дело.
     Я  смотрю  на  них.  Федор навзничь лежит на  траве  и солнце жжет  его
смуглые  щеки. Он  жмурится: рад  весне, Ваня,  бледный,  задумчиво смот-рел
вдаль. Генрих ходит взад и вперед и порывисто курит. Над нами синее небо.
     Я говорю:
     --  Я скажу, когда продавать  пролетки. Федор  оденется  офицером,  ты,
Ваня, -- швейцаром, вы, Генрих, останетесь мужиком, в поддевке.
     Федор поворачивается ко мне. Он доволен. Смеется:
      Я, говоришь, его благородием . . . Ловко . . . Значит, без пяти минут
барин.
     Ваня говорит:
     -- Жоржик, нужно еще о снарядах подумать. Я встаю.
      Будь спокоен. Все помню.
     Я жму им всем руки. На дороге меня догоняет Генрих.
     -- Жорж:.
     -- Ну что?
     -- Жорж:... Как же это ... Как же Ваня пойдет?
     -- Так и пойдет.
     -- Значит, погибнет?
     -- Погибнет.
     Он смотрит себе под ноги, на траву. На свежей траве следы наших ног.
     -- Я этого не могу, -- говорит он глухо.
     -- Чего не могу?
     -- Да этого ... чтобы он шел ...
     Он останавливается. Он говорит быстро:
     --  Лучше я первый пойду. Я погибну. Как же так, если его повесят? Ведь
повесят? Повесят?
     -- Конечно, повесят.
     -- Ну,  так  я не могу.  Как  будем жить, если  он умрет?  Пусть  лучше
повесят меня.
     -- И вас, Генрих, повесят.
     --  Нет, Жорж, слушайте,  нет... Неужели его не будет? Вот мы  спокойно
решили, а от  нашего решения Ваня наверное погибнет. Главное,  что наверное.
Нет, Бога ради, нет ...
     Он щиплет бородку. Руки его дрожат. Я говорю:
     -- Вот что, Генрих,  одно  из двух: или так, или  этак.  Или террор,  и
тогда оставьте все эти скучные разговоры, или разговаривайте и уйдите назад,
-- в университет.
     Он молчит. Я беру его под руку.
     -- Помните, Того своим  японцам сказал: "Я жалею  лишь об одном,  что у
меня нет детей, которые  бы  разделили  с вами вашу участь". Ну и мы  должны
жалеть об одном, что не можем разделить участи Вани. И не о чем плакать.
     Близко  Москва.  На солнце искрится Триумфальная арка.  Генрих подымает
глаза.
     -- Да, Жорж, вы правы. Я смеюсь:
     -- И подождите еще: suum quique.

7 мая.

     Эрна приходит ко мне, садится в угол и курит. Я не люблю, когда женщины
курят. И мне хочется ей об этом сказать.
     -- Скоро, Жоржик? -- спрашивает она.
     -- Скоро.
     -- Когда?
     -- Четырнадцатого,  в  коронацию. Она кутается  в  теплый платок. Видны
только ее голубые глаза.
     -- Кто первый?
     -- Ваня.
     -- Ваня?
     -- Да, Ваня.
     Мне  неприятны  ее большие  руки, неприятен ласковый  голос,  неприятен
румянец щек. Я отворачиваюсь. Она говорит:
     -- Когда готовить снаряды?
     -- Подожди. Я скажу.
     Она долго курит. Потом встает и молча  ходит по комнате. Я смотрю на ее
волосы. Они льняные и вьются на висках и на лбу. Неужели я мог ее целовать?
     Она останавливается. Засматривает мне робко в глаза:

     -- Ведь ты веришь в удачу?
      Конечно.
     Она вздыхает:
     -- Дай Бог.
     -- А ты, Эрна, не веришь?
      Нет, верю.
     Я говорю:
     -- Если не веришь, -- уйди.
      Что ты, Жоржик, милый. Я верю.
     Я повторяю:
     -- Уйди.
     -- Жорж, что с тобою?
      Ах, ничего. И оставь меня ради Бога.
     Она опять  прячется в угол, снова кутается в платок.  Я  не люблю  этих
женских  платков.  Я молчу. Тикают  на  камине часы. Я боюсь: я жду  жалоб и
слез.

     -- Жоржик.
     -- Что, Эрна?
     -- Нет. Ничего.
      Ну так прощай. Я устал.
     В дверях она шепчет грустно:
     -- Милый, прощай.
     Ее плечи опущены. Губы дрожат.
     Мне ее жаль.

     8 мая.

     Говорят, где нет закона, нет и преступления. В чем же мое преступление,
если я  целую Елену? В чем вина, если я не  хочу больше  Эрны.  Я  спрашиваю
себя. Я не нахожу ответа.
     Если бы у меня  был закон, я бы не убивал,  я, вероятно, не целовал  бы
Эрну, не искал бы Елену. Но в чем мой закон?
     Говорят  еще,  -- нужно любить человека.  А  если нет  в сердце  любви?
Говорят,  нужно его уважать.  А если  нет уважения? Я  на  границе  жизни  и
смерти. К чему  мне  слова о грехе?  Я могу сказать про себя: "Я взглянул, и
вот конь бледный и  на нем всадник, которому имя смерть".  Где ступает ногой
этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни,  значит, нет и
закона. Ибо смерть -- не закон.

     9 мая.

     Федор  продал  на Конной свой выезд. Он  уже офицер, драгунский корнет.
Звякают шпоры, звенит  сабля по мостовой. В форме он выше ростом и походка у
него увереннее и тверже.
     Мы сидим с ним в Сокольниках, на пыльном кругу. Поют в оркестре смычки.
Мелькают мундиры военных, белые туалеты дам. Солдаты отдают Федору честь.
     Он говорит:
     -- Слышь, как по-твоему, сколько плочено вот за этот костюм?
     Он тычет в нарядную даму за соседним столом. Я пожимаю плечами.
     -- Не знаю. Рублей, вероятно, двести.
     -- Двести?
     -- Ну да. Молчание.
     -- Слышь.
     -- Что?
     -- А я вот работал, -- целковый в день получал.
     -- Ну?
     -- Ну, ничего.
     Вспыхивают электрические огни. Низко над  нами  сияет матовый  шар.  На
белой скатерти синие тени.
     -- Слышь.
     -- Что, Федор?
     -- А что ты думаешь, если, к примеру, этих?
     -- Что этих?
     -- Ну, бомбой.
     -- Зачем?
     -- Чтобы знали.
     -- Что знали?
     -- Что рабочие люди как мухи мрут.
      Федор, это ведь анархизм.
     Он переспрашивает:
     -- Чего?
     -- Анархизм это, Федор.
     --  Анархизм?  .. Экое  слово  ...  Вот  за этот  костюм плочено двести
рублей, а дети копеечку просят. Это как?
     Мне странно видеть  его серебряные погоны,  белый китель, белый околыш.
Мне странно слышать эти слова.
     Я говорю:
     -- Чего ты сердишься, Федор?
     --  Эх, нету правды на свете. Мы  день-деньской на заводе, матери воют,
сестры по улицам шляются ... А эти ... двести рублей . . . Эх  ... Бомбой бы
их всех, безусловно.
     Тонут  во мраке кусты, жутко  чернеет лес.  Федор облокотился  о стол и
молчит. В его глазах злоба.
     -- Бомбой бы их всех, безусловно.

10 мая.

     Осталось  всего  три дня. Через три дня  генерал-губернатор будет убит.
Нетленное обратится в тлен.
     Образ Елены заволокло туманом. Я закрываю глаза, я хочу его воскресить.
Я знаю: у нее черные волосы и черные брови, у  нее тонкие руки. Но я не вижу
ее.  Я вижу мертвую  маску. И  все-таки в душе живет  тайная вера: она опять
будет моею.
     Мне теперь все равно. Вчера была  гроза,  гремел  первый гром.  Сегодня
трава умылась и в Сокольниках расцветает сирень. На закате кукует кукушка Но
я  не замечаю весны. Я  почти забыл об  Елене.  Ну,  пусть она любит и мужа,
пусть она не будет моею. Я один. Я останусь один.
     Я так говорю себе. Но я знаю: уйдут короткие дни, и я опять буду мыслью
с нею. Жизнь замкнется в кованый круг. Если только уйдут эти дни...
     Сегодня я  шел по  бульвару.  Еще пахло дождем, но уже  щебетали птицы.
Справа, на мокрой  дорожке рядом со  мной, я заметил какого-то господина. Он
еврей,  в котелке, в длинном желтом пальто. Я свернул  в глухой переулок. Он
стал на углу и долго смотрел мне вслед.
     Я спрашиваю себя опять: не следят ли за мною?

     11 мая.
     Ваня все еще извозчик. Он по-праздничному пришел ко мне на свидание. Мы
сидим на скамье у Христа Спасителя в сквере.
     -- Жоржик, вот и конец.
     -- Да, Ваня, конец.
     -- Как я рад. Как я буду счастлив и горд. Знаешь, вся жизнь мне чудится
сном. Будто я на то и родился, чтобы умереть и... убить.
     Белый  храм  уходит главами в небо. Внизу на  солнце блещет река.  Ваня
спокоен. Он говорит:
     -- Трудно в чудо поверить. А если в чудо поверишь, то уже нет вопросов.
Зачем  насилье  тогда? Зачем меч? Зачем кровь?  Зачем "не убий"? А вот нет в
нас веры. Чудо, мол, детская сказка. Но слушай и сам сказки, сказка иль нет.
И быть может вовсе не сказка, а правда. Ты слушай.
     Он вынимает черное, в кожаном  переплете Евангелие.  На верхней  крышке
тисненый позолоченный крест.
     "Иисус говорит:  отнимите камень. Сестра умершего, Марфа,  говорит ему:
"Господи! уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе.
     Иисус  говорит  ей:  не  сказал ли я тебе,  что  если будешь  веровать,
увидишь славу Божию?
     Итак  отняли камень, где  лежал умерший. Иисус же возвел очи  к небу  и
сказал: Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал меня.
     Я  и знал, что Ты всегда  услышишь Меня, но  сказал  для народа,  здесь
стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня.
     Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь, иди вон.
     И вышел  умерший, обвитый  по рукам и ногам  погребальными пеленами,  и
лицо  его  обвязано  было платком. Иисус говорит  им:  развяжите  его, пусть
идет".
     Ваня закрыл Евангелие. Я молчу. Он задумчиво повторяет:
     -- "Господи! уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе..."
     В  синем  воздухе  вьются ласточки.  За  рекою  в  монастыре  звонят  к
вечерням. Ваня вполголоса говорит:
     -- Слышишь, Жоржик, четыре дня ...
     -- Ну?
     -- Великое чудо.
      И Серафим Саровский -- чудо?
     Ваня не слышит.
     -- Жорж.
     -- Что, Ваня?
     -- Слушай.
     "Мария стояла у гроба и плакала. И когда плакала, наклонилась во гроб.
     И видит двух ангелов,  в белом одеянии сидящих, одного у главы, другого
у ног, где лежало тело Иисуса.
     И  они говорят  ей: жена,  что ты  плачешь? Говорит им:  унесли Господа
моего, и не знаю, где положили Его.
     Сказавши сие, обратилась назад и увидела Иисуса стоящего, но не узнала,
что это Иисус.
     Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь? Она, думая, что это
садовник,  говорит Ему:  Господин!  Если  Ты  вынес Его,  скажи мне, где  Ты
положил Его, и я возьму Его.
     Иисус  говорит ей: Мария! Она, обратившись,  говорит Ему:  Раввуни! что
значит: Учитель!"
     Ваня умолк. Тихо.
     -- Слышал, Жорж?
     -- Слышал.
     -- Разве сказка? Скажи.
     -- Ты, Ваня, веришь?
     Он говорит наизусть:
     "Фома же,  один из двенадцати, называемый Близнец, не  был тут с  ними,
когда приходил Иисус.
     Другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: если не
увижу на руках Его ран от гвоздей и не вложу перста моего в раны от гвоздей,
и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю.
     После восьми дней опять были в доме ученики  Его, и Фома с ними. Пришел
Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал им:
     мир вам!
     Потом  говорит Фоме: подай перст твой  сюда и посмотри руки Мои;  подай
руку твою и вложи в ребра Мои, и не будь неверующим, но верующим.
     Фома сказал ему в ответ: Господь мой и Бог мой!
     Иисус  говорит ему:  ты  поверил,  потому что увидел Меня;  блаженны не
видевшие и уверовавшие".
     -- Да, Жорж, -- "блаженны не видевшие и уверовавшие".
     Тает день, весенней тянет прохладой. Ваня встряхивает кудрями.
     -- Ну, Жоржик, прощай. Навсегда прощай. И будь счастлив.
     В его чистых глазах печаль. Я говорю:
     -- Ваня, а "не убий?" ...
     -- Нет, Жоржик, -- убий.
     -- Это ты говоришь?
     -- Да,  я  говорю. Убий,  чтобы не  убивали. Убий, чтобы  люди по-Божьи
жили, чтобы любовь освятила мир.
     -- Это кощунство, Ваня.
     -- Знаю. А "не убий" -- не кощунство?
     Он  протягивает мне обе  руки.  Улыбается большой и  светлой улыбкой. И
вдруг целует крепко, как брат.
     -- Будь счастлив, Жоржик.
     Я тоже целую его.

12 мая.

     У  меня  сегодня  было  свидание  с  Федором  в  кондитерской  Сиу.  Мы
сговаривались о подробностях покушения.
     Я первый  вышел на  улицу.  У соседних ворот я заметил  трех сыщиков. Я
узнал их по быстрым глазам, по  их напряженным  взглядам. Я застыл у окна. Я
сам превратился в сыщика. Я ищейкой следил за ними. Для нас они или нет?
     Вот вышел Федор.  Он спокойно пошел на Неглинный. И  сейчас же  один из
шпионов, высокий, рыжий, в белом фартуке и  засаленном картузе, бросился  на
извозчика.  Двое  других побежали за ним бегом.  Я  хотел догнать Федора,  я
хотел остановить его. Но  он  взял случайного  лихача. За ним помчалась  вся
свора, -- стая злобных борзых. Я был уверен, что он погиб.
     Я тоже был не один. Кругом какие-то странные люди. Вот человек в пальто
с чужого  плеча. Голова низко опущена,  красные  руки  сложены на спине. Вот
какой-то хромой в рваных заплатах, нищий с Хитрова  рынка. Вот мой  недавний
знакомый,  еврей. Он в цилиндре, с черной, подстриже