а  -  какой
пышный  букет презрительных кличек  осеняет  всякого левшу!  Сколько  мелких
унизительных неудобств караулит его на каждом углу! Где, скажите на милость,
можно  отыскать левосторонние брючную ширинку, чековую книжку,  штопор, утюг
(да,   утюг;  представьте   себе,  как  неудобно   левшам  из-за  того,  что
электрический шнур  всегда подсоединен с  правой  стороны)? Крикетист-левша,
ценное приобретение для средней  линии любой команды, без  труда найдет себе
подходящую  биту;  но  во всей помешанной  на травяном  хоккее Индии  вы  не
отыщете  такой  диковины,  как  левосторонняя клюшка.  О картофелечистках  и
фотоаппаратах я даже не дерзну говорить...  И если жизнь так трудна даже для
левшей, так  сказать, натуральных, то насколько  трудней она была  для меня,
человека праворукого  по  природе,  чья правая рука оказалась ни  на  что не
годной! Мне  было так же  трудно научиться  писать левой  рукой, как  любому
правше. Когда мне было десять лет, а на вид все двадцать, мой почерк походил
на  младенческие каракули. С этим,  как  и  со  многим  другим,  я,  однако,
справился.
   Труднее было справиться с чувствами, какие испытывает человек, выросший
в атмосфере искусства, постоянно окруженный  дома  его творцами и  сознающий
при этом, что  для него подобное  творчество должно всегда оставаться книгой
за семью печатями; что туда, где его мать (и Васко  тоже) находят величайшую
радость своей жизни, ему пути нет. Еще труднее было сознавать свое уродство;
я ощущал себя  калекой,  выродком, которому  природа сдала  плохие  карты  и
который поэтому вынужден слишком быстро  разыгрывать  проигрышную партию. Но
труднее всего было видеть, что тебя стесняются, стыдятся.
   Все это я спрятал  в себе. Первым из уроков, какие дал мне мой рай, был
урок скрытности и маскировки.
   Когда  я  был  еще  очень мал  (годами, но  не ростом), Васко  Миранда,
бывало, прокрадывался в  комнату, пока  я спал,  и менял рисунки на  стенах.
Одни окна  вдруг  закрывались,  другие  открывались;  мышонок,  утенок, кот,
кролик  меняли  положение, переходили  с  одной  стены на другую,  от одного
приключения к другому. Довольно долго я верил, что живу в поистине волшебной
комнате,  где  стоит  мне  заснуть,  как фантастические существа  на  стенах
оживают. Потом Васко дал другое объяснение.
   - Комнату  преображаешь  ты  сам, - прошептал он мне однажды вечером. -
Именно ты. Ночью, во сне, той твоей, третьей рукой.
   Он показал в сторону моего сердца.
   - Кой третьей рукой?
   - Ну  как же, той  самой, невидимой, теми твоими невидимыми  пальцами с
ужасными ногтями, обкусанными-переобкусанными...
   - Кой рукой? Кеми пальцами?
   - ...рукой, которую ты можешь ясно увидеть только во сне.
   Неудивительно,  что я любил его. Одного этого царского  подарка,  одной
этой  руки-грезы  было  достаточно,  чтобы любить  его;  но  когда  я подрос
настолько,  чтобы  понять,  он  поведал  моему  полуночному  уху  еще  более
захватывающую тайну.  Он сказал,  что в  результате  ошибки,  допущенной при
удалении  аппендикса  много лет  назад,  в его теле затерялась  иголка.  Она
совершенно не дает о себе  знать,  но когда-нибудь  непременно доберется  до
сердца и,  проткнув его, вызовет мгновенную смерть. Вот, оказывается, в  чем
секрет  его неуемного темперамента,  из-за которого  он спал  не  более трех
часов в сутки, а когда бодрствовал, не мог и минуты усидеть на месте.
   - Пока иголка не  кольнет, мне много чего надо успеть,  -объяснял он. -
Живи, пока не умрешь - вот мой девиз.
   Я такой же, как ты. Вот какую братскую весть  я от него получил. У меня
тоже мало времени. Возможно,  он попросту выдумал  это, чтобы облегчить  мое
вселенское одиночество; чем старше я становился, тем труднее мне было верить
в эту историю, я не понимал, как знаменитый, необычайный Васко Миранда, этот
возмутитель спокойствия  может столь пассивно  мириться со страшной судьбой,
не понимал, почему он не обращается к врачам, чтобы те нашли и удалили иглу;
я начал думать о ней  как  о метафоре,  как  о  стрекале его амбиций. Но той
ночью  в моем детстве, когда Васко колотил себя в грудь  и перекашивал лицо,
когда он закатывал глаза и валился  на пол вверх  тормашками - тогда я верил
каждому  его  слову; и, вспоминая  позднее об  этой  своей  абсолютной  вере
(вспоминая  сейчас, когда я вновь  встретил его в Бененхели,  подстрекаемого
иными иглами,  превратившегося  из стройного молодца в  тучного  старика,  в
котором   свет   давно   уже   сделался   тьмой,  а   открытость  -замкнутой
неприступностью,   в   котором  вино  любви,  скиснув,   обернулось  уксусом
ненависти), я мог - и  теперь  могу - осмыслить его секрет по-другому. Может
быть,  эта  иголка,  если  она взаправду затерялась в его  теле, как в стоге
сена, была в действительности источником всей его личности  -может быть, она
была его  душой. Лишиться ее значило бы лишиться самой жизни или, по крайней
мере, сделать ее бессмысленной. Он предпочитал работать и ждать. "В слабости
человека его сила, и наоборот, - сказал он мне однажды. - Мог бы Ахилл стать
великим воином,  не  будь у него  этой пятки?" Думая об этом, я  чуть ли  не
завидую ему с его острым, блуждающим, подгоняющим ангелом смерти.
   В  сказке  Андерсена  у юного  Кая,  спасшегося  от  Снежной  Королевы,
остается внутри осколок льда, который причиняет ему боль до конца жизни. Моя
беловолосая мать  была  для Васко Снежной Королевой, которую он  любил  и от
которой  в  конце концов  бежал  в унижении и гневе,  унося в крови  острый,
холодный, горький  осколок; этот  осколок мучил его, понижал температуру его
тела, охлаждал его некогда горячее сердце.

x x x
   Васко  с   его  дурацкими  нарядами   и  словесными  новациями,  с  его
наплевательским  отношением  ко  всем   традициям,  условностям,   священным
коровам,  святыням и богам, с его легендарной неутомимостью как в  погоне за
заказами, сексуальными партнерами, теннисными мячами, так и  в поисках любви
стал моим первым героем. Когда мне было четыре года, индийская армия вошла в
Гоа, положив конец длившемуся 451 год португальскому колониальному правлению
и  надолго ввергнув Васко в  один из его периодов черной  меланхолии. Аурора
убеждала  его, что  на это событие  ему  надо,  подобно многим жителям  Гоа,
смотреть как на освобождение; но он был безутешен.
   - До сих пор я мог не  верить только в тройку богов да в Деву Марию,  -
жаловался он. - А теперь я получил их триста миллионов. И каких! На мой вкус
слишком много у них голов и рук.
   Впрочем, довольно  скоро он  оправился и  целыми днями стал  торчать на
кухне "Элефанты", вдалбливая в голову поначалу возмущенного старика Эзекиля,
нашего повара,  секреты  кухни Гоа и  записывая  их в новую  зеленую тетрадь
рецептов, которую  повесил у двери на проволочке; неделями после этого у нас
шла  сплошная  свинина,  нам  приходилось  есть гоанскую копченую  колбасу с
перцем,  сарапател из  свиной  крови  и ливера  и свиное  карри  с кокосовым
молоком, пока Аурора не  сказала  в  сердцах,  что  еще немного,  и  мы  все
превратимся в  свиней. После  этого Васко отправился на базар  и, ухмыляясь,
вернулся с огромными корзинами, полными щелкающих клешнями  ракообразных,  и
пакетами, откуда  торчали акульи зубы и плавники; увидев это,  наша уборщица
бросила  метлу  и  ринулась  вон  из  ворот "Элефанты",  прокричав  на  бегу
Ламбаджану,  что  ни  за  что не вернется,  пока  тут будут  появляться  эти
"нечистые" чудища.
   Его контрреволюция не ограничилась обеденным  столом. Он  наполнил наши
уши рассказами о  героизме Альфонсо де Альбукерке, отобравшего Гоа у некоего
Юсуфа Адилъшаха, Биджапурского султана, в день святой Екатерины 1510 года; и
о делах Васко да Гамы, конечно, тоже.
   - В  вашей перчено-пряной  семье я рассчитывал на большее понимание,  -
укоризненно говорил он Ауроре. - У нас одна общая история; что эти индийские
вояки о ней знают?
   Он пел нам  любовные песни, наигрывая на  мандолине,  и угощал взрослых
контрабандным  ликером  "фени"; по вечерам  он приходил  ко мне в комнату  с
волшебными окнами и рассказывал свои сомнительные гоанские байки.
   - К чертям Мамашу Индию! - кричал он,  становясь  в воинственную позу и
заставляя меня фыркать в одеяло. - Ад здравствует Мамаша Португаша!
   Через  сорок  дней  Аурора  прекратила  это  миниатюрное  португальское
вторжение.
   - Траур окончен, - объявила она. - Движение истории возобновляется.
   -  Колониалистка,   -  страдальчески   возмущался   Васко.  -Культурная
шовинистка вдобавок.
   Но - как и все мы, когда Аурора отдавала приказ, - покорно подчинился.
   Я любил  его; но долгое время  не видел  - разве мог я тогда увидеть? -
как  он  враждовал  с  самим  собой,  какая шла  в  нем  битва между  жаждой
становления и мелкостью души, между верностью и карьеризмом,  между талантом
и амбициями. Я не знал, какую цену он заплатил, пробиваясь к нашим воротам.
   У него не было друзей, с которыми он был бы знаком раньше,  чем с нами;
по крайней мере, ни о  ком из них он не упоминал и  никого  не  приводил. Он
никогда не  говорил о своей семье  и очень редко -  о  прежней  жизни.  Даже
рассказы  о Лоутолине,  его родной деревне с  домами из  красного латерита и
окнами  из  устричных  раковин мы должны  были принимать на веру. Однажды он
бросил фразу,  не удостоив нас  подробностями, о том, что одно время работал
базарным  грузчиком  в Мапузе, на севере Гоа, другой раз упомянул о работе в
порту Мармаган. Создавалось впечатление,  что в погоне  за избранным будущим
он ртринул все, что связывало его с родичами и  родными местами, -  решение,
которое указывало на некую безжалостность и боязнь вероломства. Он был своим
собственным изобретением, и Аурора должна была сообразить - как это пришло в
голову  Аврааму  и  многим  людям их  круга, как это  пришло в  голову  моим
сестрам, но не мне, - что изобретение нельзя будет использовать, что в конце
концов оно  развалится на куски.  Долгое время Аурора  не желала  слышать ни
единого критического  слова в адрес  своего  любимца  - как  впоследствии не
желал этого слышать  я в  адрес Умы Сарасвати,  другой самоизобретательницы.
Когда ошибка  нашего  сердца  становится  мам  ясна, мы  клянем  собственную
дурость и  спрашиваем наших дорогих и милых, почему они не спасли нас от нас
же самих. Но от этого  врага никто не  даст нам защиту. Никто не мог  спасти
Васко от  самого  себя  - что бы ни было там у него внутри, кем бы он ни был
раньше, кем бы ни стал потом. Никто не мог спасти меня.

x x x
   В  апреле 1947  года, когда  моей  сестре Ине  было  только фи месяца и
подтвердилась  беременность  Ауроры будущей  Минни-мышкой,  Авраам  Зогойби,
гордый муж и отец, грубовато-примирительно обратился к Васко Миранде:
   - Ну, так если вы и впрямь живописец, почему бы вам  не сделать портрет
моей беременной супруги с младенцем?
   Портрет был первым опытом Васко на холсте, который Авраам  ему купил, а
Аурора  научила его  грунтовать.  Прежние  свои  работы  он  из  соображений
дешевизны  делал  на  досках и  бумаге; получив мастерскую  в "Элефанте", он
уничтожил  все, что  создал до той поры, заявив, что стал совершенно  другим
человеком  и только-только начинает жить, вновь народившись на свет. Портрет
Ауроры должен был ознаменовать это новое рождение.
   Я  назвал  картину  портретом Ауроры,  потому что,  когда Васко наконец
сдернул с нее покрывало  (в процессе работы  он никому не  разрешал  на  нее
смотреть),  Авраам,  к ярости  своей, увидел,  что  художник  проигнорировал
малютку Ину начисто.  Уже потеряв половину имени,  моя разнесчастная старшая
сестрица целиком выпала из картины, в которой она  должна была стать главным
действующим  лицом   и  которая,  собственно,  и  заказана-то  была   именно
вследствие ее  недавнего  появления на свет.  (Минни-еще-не-мышкой живописец
тоже пренебрег, но на столь ранней стадии второй  Аурориной беременности это
еще  было простительно.)  Васко изобразил  мою мать сидящей скрестив ноги на
огромной ящерице в своей беседке-чхатри и баюкающей  воздух. Ее пышная левая
грудь, полная материнского молока, была обнажена.
   - Какого черта? - рычал Авраам. - Миранда, вы глазами смотрите или чем?
   Но  Васко  отмахнулся от этой  приземленной натуралистической  критики;
когда Авраам  заметил,  что  его  жена  ни секунды  не позировала с открытой
грудью и  что она вообще  сама  не  кормит  оставшуюся  за бортом  Ину, лицо
художника налилось тяжким презрением.
   - Дальше я от вас услышу, что вы не держите здесь ящерицу-переростка  в
качестве домашнего животного, - вздохнул он.
   Когда разозленный Авраам напомнил Васко, кто здесь  за  все платит, тот
высокомерно задрал нос.
   - Не  пристало  таланту прислуживать богачам, - заявил он. - Холст - не
зеркало, чтобы отражать милые улыбочки. Я видел то, что видел: присутствие -
и отсутствие.  Наполненность -  и  пустоту. Вы  заказывали двойной  портрет?
Получите. Имеющий очи да видит.
   - Вы  кончили о присутствии  и отсутствии? - спросил Авраам острым, как
бритва, голосом.  - Так вот, о чьем-то дальнейшем присутствии здесь я должен
крепко подумать.
   Был  ли  Васко вследствие его возмутительного пренебрежения  к личности
малютки Ины выдворен  из дома?  Набросилась ли на него с выпущенными когтями
мать Девочки?  Нет, дорогой читатель; ни того ни другого не  случилось.  Как
мать Аурора Зогойби всегда придерживалась суровой  концепции воспитания и не
считала нужным защищать детей  от  толчков и пинков жизни (не оттого ли, что
для сотворения  нас ей  пришлось взять  в соавторы Авраама, эта  солистка до
мозга  костей  раз  и  навсегда  причислила  нас  к  своим  менее  удавшимся
произведениям?)... Как бы то ни  было, через два  дня после показа  портрета
Авраам вызвал художника в свой офис на Кэшонделивери-террис (название дано в
честь жившего  в  прошлом веке магната, ростовщика-банкира  и разбойника  из
парсов - сэра Далджи Далджибхоя Кэшонделивери*******) и проинформировал его,
что картина "не отвечает требованиям" и что только по исключительной доброте
и  милосердию миссис  Зогойби сто  не вышвыривают обратно на улицу,  "где, -
желчно закончил Авраам, - по моему личному мнению, вам самое место".
   После  того,  как  портрет  моей матери был  отвергнут,  Васко перестал
вощить усы и  заперся  в  своей  мастерской  на  трое  суток, по  прошествии
которых, истощенный и иссохший, появился, держа под мышкой холст, завернутый
в  джутовую  мешковину. Он  вышел из ворот "Элефанты", провожаемый недобрыми
взглядами чоукидара  и  попугая,  и  отсутствовал  целую  неделю.  Ламбаджан
Чандивала  начал  уже  думать,  что мошенник  исчез навсегда,  как вдруг  он
подкатил в черно-желтом такси, одетый в шикарный новый костюм и опять полный
бьющего  через  край веселья. Выяснилось,  что за время  своего трехдневного
заточения  он  написал  поверх  портрета Ауроры новую картину -  автопортрет
верхом  на лошади в  арабском  костюме,  -  которую  Кеку  Моди, не  имея ни
малейшего представления о том, что скрывалось под этим странным изображением
плачущего  Васко Миранды  в роскошной восточной одежде, сидящего  на большом
белом  коне,  сумел  продать  почти  мгновенно,  причем не  кому  иному, как
сталелитейному  магнату-миллиардеру С.  П. Бхаба, и  по  удивительно высокой
цене, вследствие чего  Васко смог вернуть Аврааму деньги  за  холст и купить
себе еще  несколько.  Васко  вдруг обнаружил,  что  его  труды  могут  иметь
коммерческий успех. Так началась эта необычайная, мишурно-блестящая карьера,
и  порой даже  казалось,  что  всякому  вестибюлю отеля  или  залу  ожидания
аэропорта  чего-то не хватает, если там  нет  гигантской фрески В.  Миранды,
сочетающей фейерверковую пышность с банальностью...  И на каждой создаваемой
Васко  картине,  на каждом его триптихе, панно, фреске  и витраже  неизменно
возникало маленькое, безупречно  выполненное  изображение  женщины,  которая
сидела  скрестив  ноги на ящерице,  обнажив  с одной  стороны грудь и баюкая
пустоту,  - если, конечно, не предполагать, что пустота эта была самим Васко
или что она была целым мирозданием; если не предполагать, что, притворившись
ничьей  матерью,  эта  женщина стала  на самом  деле матерью  всех  нас;  и,
закончив эту маленькую деталь, которой, как часто казалось, он уделял больше
внимания, чем всему остальному  вместе  взятому, он каждый раз закрашивал ее
широкими размашистыми мазками,  ставшими со временем его фирменным знаком, -
этими  сочными,   вульгарными  ударами  кисти,  в  которых  было  так  много
самозабвенной удали и которыми  он работал  с такой  неимоверной быстротой и
плодовитостью.
   -  Так меня возненавидели, что  решили  замалевать? -  кричала  Аурора,
ворвавшись к нему в мастерскую и чувствуя одновременно раскаяние и смятение.
- Нельзя было пять минут подождать, пока я успокою старика Ави?
   Васко прикинулся, что не понимает.
   - Вы что думаете, весь сыр-бор из-за Ины? - продолжала Аурора. - Просто
вы меня слишком соблазнительной сделали, вот он и возревновал.
   -  Ну, так теперь у него нет причин  для  беспокойства,  -сказал Васко,
улыбаясь горькой и в  то же время кокетливой улыбкой.  -  А может, наоборот,
стало больше причин; потому что отныне,  Аурора-джи,  вам суждено вечно быть
подо мной. Мистер Бхаба повесит  нас  у себя в  спальне  - видимого  Васко и
невидимую  Аурору под ним с  еще  более  невидимой Иной  в руках.  Некоторым
образом, семейный портрет.
   Аурора покачала головой.
   - Мочи  нет, какая  чушь. Эти уж  мне мужчины.  Бесчувственные до мозга
костей. Плачущий араб  на коне! Вкуса у этого Бхаба нет ни на грош - поделом
ему. Лаже базарный мазила что-нибудь потолковей бы сотворил.
   -   Картина  называется:  "Автопортрет  в  виде  Боабдила,  прозванного
Неудачником  (эль   Зогойби),  последнего   султана   Гранады,   покидающего
Альгамбру",  - сказал Васко  с  неподвижным лицом.  -  Или "Прощальный вздох
мавра". Надеюсь,  Ави-джи  не слишком обидится  на  это название. А также на
использование фамилии, семейных баек и иного-прочего личного материала. УВЫ,
без предварительного на то разрешения.
   Аурора Зогойби уставилась  на него  с  изумлением;  затем с громкими и,
возможно, мавританскими вздохами и всхлипываниями, расхохоталась.
   - Негодник вы, Васко,  -  сказала она наконец, вытирая глаза. - Гадкий,
темный человек. Что мне теперь делать, чтобы мой муж не свернул вам скверную
вашу шею, - об этом надо крепко подумать.
   - А вам-то, вам?  - спросил Васко. -  Вам понравилась  эта  горемычная,
отвергнутая картина?
   - Мне понравился горемычный,  отвергнутый художник, -ответила она мягко
и, поцеловав его в щеку, ушла.

x x x
   Через  десять лет  мавр воплотился вновь, на этот раз во мне; и  пришло
время, когда Аурора Зогойби,  идя по стопам  В. Миранды,  написала  картину,
которую тоже назвала "Прощальный вздох мавра"... Я потому так задержался  на
Васко и старых историях о нем, что вместе с моей собственной повестью ко мне
вновь приходит и вновь вызывает меня  на битву былой страх. Как мне передать
этот  панический, до  обрыва в  животе,  до  белизны  в костяшках  стиснутых
пальцев,  испуг  бешеной  езды, когда мне невольно  и  буквально приходилось
оправдывать  фигуры  речи,  столь часто  применявшиеся  к моей матери  и  ее
кружку?   Авангардист,   реактивный  самолет,   бегун   впереди   прогресса,
прожигатель  жизни, у  которого  она была горящей  с обоих концов свечой  из
поговорки, хотя по наклонностям я был  скорей  из числа поборников  экономии
свечного  воска.  Как передать это ощущение фильма ужасов, когда рост  волос
чуть ли не  виден невооруженным  глазом, когда вдруг чувствуешь,  как  тесны
становятся  ботинки  стремительно  растущим   ступням;  как  заставить   вас
разделить  со  мною боль,  вызванную ростом  коленных  чашечек,  боль, из-за
которой мне так трудно было бежать? Удивительно, что мой позвоноч