ной родословной и  увесистым  кулаком. Ты пришел к нам, чтобы
потешить свою кувалду. Извращенец!  Еще один психопат,  искатель мордобоя, -
тебе плевать было на наше дело. Теперь твой класс, твоя  родня пришли, чтобы
забрать тебя обратно.  Надолго ты тут не задержишься. Что тебе у нас делать?
Ты уже слишком стар, чтобы драться".
   Но Сэмми Хазаре, Железяка, бросил на меня взгляд. Да такой, что я мигом
понял, чья  рука  подкладывала записки мне под  подушку и кто  здесь человек
моего отца. Христианин Сэмми, соблазненный евреем Авраамом.
   Берегись, о Мавр, шепнул я  себе. Близится битва, и в ней само грядущее
будет поставлено на кон. Берегись, а то как бы тебе не лишиться твоей глупой
башки.

x x x
   Позже в своем поднебесном  саду Авраам рассказал мне, как часто за  эти
долгие годы Аурора порывалась протянуть  мне руку  прощения и, отменяя  свой
изгоняющий жест, поманить меня домой.  Но потом  вспоминала мой  голос,  мои
непроизносимые  слова,  которые  нельзя  было  сделать  непроизнесенными,  и
ожесточала свое  материнское  сердце.  Когда  я это услышал, потерянные годы
начали терзать меня,  не отступая  ни днем,  ни ночью.  Во сне  я  изобретал
машины времени,  которые  позволили  бы мне  вернуться  вспять  за  грань ее
смерти; пробудившись, я приходил в ярость оттого, что это оказывалось только
сном.
   После  нескольких месяцев тоски и подавленности я вспомнил про  портрет
моей матери работы Васко Миранды и  подумал, что хотя  бы в  такой малости я
могу  попробовать вернуть ее себе, - не  в  краткой жизни, так в долговечном
искусстве. Конечно, среди ее собственных работ было множество автопортретов,
но утраченная картина Миранды,  скрытая под другим изображением и проданная,
лучше  всего,  как  представлялось  мне, выражала  судьбу  матери, которую я
утратил,  и жены,  которую  утратил Авраам. Если бы мы могли обрести картину
вновь! Это было  бы ее новое рождение в облике молодой женщины; это  была бы
победа над смертью.  Взволнованный,  я поделился  своей  идеей с  отцом.  Он
нахмурился.
   - Ты про  эту  картину.  -  Однако его  непримиримость  за долгие  годы
потеряла  остроту. Я  увидел, как его лицо осветилось  желанием.  -  Но  она
давным-давно уничтожена.
   -  Не  уничтожена,  -  возразил  я.  -   Скрыта  под  другой  картиной.
"Автопортрет  в  виде   Боабдила,  прозванного  Неудачником  (эль  Зогойби),
последнего султана  Гранады,  покидающего  Альгамбру.  Или  Прощальный вздох
мавра". Под этим слезливым  всадником, который просится на конфетную коробку
и который, как мама сказала, сделан на уровне базарной мазни. Соскоблить его
- потеря небольшая. И мы получим мамин портрет.
   - Соскоблить, говоришь.
   Я почувствовал,  что идея надругательства над  картиной Миранды, да еще
над  такой картиной, в которой Миранда присвоил нашу семейную легенду, нашла
отклик в сердце старого Авраама, сидящего в своем логове.
   - А это возможно?
   -  Думаю,  да,  -  сказал  я.  -  Есть  ведь   специалисты.  Хочешь,  я
поинтересуюсь?
   - Но картина принадлежит Бхаба. Думаешь, старый шельмец продаст?
   -  Все  зависит  от  цены,  -  ответил  я. И,  вбивая последний гвоздь,
добавил: - Какой бы он ни был шельмец, он все же не такой шельмец, как ты.
   Авраам хихикнул и взял телефонную трубку.
   - Зогойби, - назвался он ответившему секретарю. -  Си-Пи на  месте? - И
несколько  секунд спустя:  -  Эгей, Си-Пи.  Чего  это ты прячешься от старых
приятелей?
   Потом, начав переговоры, он произнес - почти пролаял -несколько фраз, в
которых жесткое  стаккато тона разительно противоречило употребляемым словам
- мягким,  завивающимся  словам, полным лести и  почтения.  Потом  внезапный
обрыв,  словно на полном  ходу  заглох автомобильный мотор; и Авраам повесил
трубку, удивленно вскинув брови.
   -  Украдена, -  сказал он.  -  Несколько недель назад. Украдена  из его
частного дома.

x x x
   Из Испании пришла  весть, что  легендарный  (и становящийся с возрастом
все более эксцентричным) художник В. Миранда, родом из Индии, ныне живущий в
андалусском  городке  Бененхели,  получил  телесное повреждение  при попытке
исполнить  диковинный  трюк  -  изобразить  взрослую слониху  с  исподу. Это
полуголодное  цирковое  животное,  взятое   им  напрокат  на  один  день  за
немыслимые деньги, должно было по  бетонному  скату  взойти  на  возвышение,
специально сооруженное для  этой цели  знаменитым (и непредсказуемым в своей
темпераментности)  сеньором  Мирандой,  а  затем   встать  на   сверхпрочный
стеклянный  лист,  под  которым старый Васко расположил свой  мольберт. Дабы
запечатлеть это сногсшибательное событие,  в  Бененхели съехалось  множество
журналистов и телевизионщиков. Однако слониха Изабелла, хоть и была привычна
ко всем  видам  шутовства,  демонстрируемого  на  трех  аренах разом,  вдруг
проявила  такую чувствительность и стыдливость, что отказалась участвовать в
действе, которое иные местные  комментаторы  окрестили  "подпольным актом" и
"подбрюшным  вуайеризмом*"  и  в  котором,  на  их взгляд,  ярко  отразились
своеволие   и   испорченность,    эгоистический   аморализм   и   абсолютная
бесполезность  искусства  как  такового.  Итак,  художник с круто  загнутыми
кверху усами вышел из своего палаццо. Одет он был с абсурдностью,  в которой
проявлялось  то  ли  расчетливое  стремление  совмещать несовместимое, то ли
просто  его  безумие:  на  нем  были тирольские  короткие  брючки и  вышитая
рубашка, а из шляпы  торчала веточка сельдерея. Изабелла, дойдя до  середины
ската,  встала  как  вкопанная,  и  никакими  усилиями  ассистенты  не могли
сдвинуть ее с места. Художник хлопнул в ладоши:
   - Слониха! Подчинись!
   В  ответ  на  это  слониха,  презрительно  попятившись вниз  по  скату,
наступила Васко  Миранде  на левую ступню.  Самые  консервативные из местных
жителей, собравшихся поглазеть на спектакль, имели наглость зааплодировать.
   После этого  инцидента Васко захромал, как в  свое время  Авраам, но во
всех иных отношениях их пути продолжали расходиться - так, во всяком случае,
должно было представляться стороннему взгляду. Провал слоновьей затеи никоим
образом не остудил  пыла его старческих безумств, и вскоре, благодаря уплате
существенных пожертвований в фонд муниципальных школ,  он получил разрешение
возвести  в  честь  Изабеллы  громадный  и  уродливый  фонтан с  кубистскими
слонами,  струящими  воду  из  хоботов  и  балансирующими  в  неком  подобии
балетного па  на левой  задней ноге. Фонтан  был  выстроен в  центре площади
недалеко от резиденции Васко, так называемой "малой Альгамбры", и площадь, к
ярости  местных старожилов, была переименована в "Площадь слонов". Собираясь
в  близлежащем  баре,  названном  в  честь дочери  покойного  диктатора  "Ла
Карменсита",   старики,  исходя  ностальгическим  гневом,   вспоминали,  что
изуродованная площадь  называлась  раньше  "Плаза де  Кармен Поло"  в  честь
супруги каудильо - в честь  ее  имени и  во имя ее чести, оскверненной  ныне
этим  толстокожим вторжением; во всяком  случае, так  единодушно  утверждали
негодующие патриархи. В старые дни, напоминали они друг другу, Бененхели был
любимым  андалусским  городком генералиссимуса, но  прежние дни стерты  ныне
беспамятным  демократическим настоящим, для  которого все, что было вчера, -
только  мусор,  от  которого  нужно  поскорей  избавиться.  И,  как  хотите,
совершенно невыносимо,  что этот  чудовищный слоновий фонтан  презентовал им
иностранец,  индиец,  которому  в любом случае если уж так  необходимо  было
пакостить, то следовало делать это не  в  Испании,  а  в Португалии  в  силу
традиционной лузитанофилии лиц гоанского происхождения. Что прикажете делать
с этими художниками, позорящими доброе имя Бененхели, привозящими сюда своих
женщин,  насаждающими здесь распущенность и чужеродные верования, - ибо хотя
этот Миранда  и называет себя католиком,  известно  ведь,  что  все уроженцы
Востока в душе язычники?
   Старая  гвардия винила Васко  Миранду  во всех произошедших в Бененхели
переменах, и если бы вы попросили этих местных жителей указать момент, когда
все начало рушиться,  они назвали бы  идиотский день слоновьего действа, ибо
этот   некрасивый,  но  широко  освещавшийся  бурлескный  эпизод  привлек  к
Бененхели внимание человеческих отбросов всего света, и за несколько лет это
в прошлом тихое селение, бывшее излюбленным южным местом отдыха  свергнутого
Вождя, превратилось в гнездо странствующих бездельников, не помнящих родства
паразитов  и всевозможного  отребья.  Сержант  Сальвадор  Медина,  начальник
гражданской  гвардии  Бененхели  и  ярый  противник притока  новых  жителей,
высказывал свое мнение о них  любому,  кто хотел  его услышать,  и многим из
тех, кто не хотел.
   - Средиземное  море, которое древние называли  Mare Nostrum, гибнет  от
грязи,  - возглашал он. -  Теперь скоро и земля - Terra  Nostra  - будет вся
загажена.
   Васко Миранда, желая задобрить начальника гвардии, дважды посылал ему в
качестве  рождественских  подарков   деньги   и   напитки,  но  Медина   был
непоколебим. Он  лично приносил купюры и выпивку  обратно  к дверям  Васко и
однажды заявил ему:
   - Мужчины  и женщины, которые покидают  родину, - это не  люди в полном
смысле слова. То ли  чего-то не хватает в их душах, то ли что-то лишнее туда
проникло, дьявольское семя какое-то.
   После этого оскорбления Васко Миранда укрылся за высокими стенами своей
затейливой крепости и зажил жизнью  затворника. Его никогда больше не видели
на улицах Бененхели.  Те,  кого он нанимал  в  услужение (в то  время многие
молодые  мужчины и  женщины  мигрировали  в южную  Испанию, тоже  затронутую
безработицей,   из   экономически   неблагополучных   областей   Ламанчи   и
Эстремадуры,  желая получить работу в  ресторанах, в отелях или  в  домах  в
качестве  прислуги;  поэтому труд  такого  рода  был  в Бененхели  столь  же
легкодоступен, как в Бомбее),  говорили о  некоторых устрашающих странностях
его поведения:  периоды  гробового молчания  и отрешенности сменялись у него
припадками болтовни на невразумительные, иной раз даже совсем бредовые, темы
и  ошеломляющими откровениями о самых  интимных  подробностях  своей  весьма
пестрой жизни. У него бывали грандиозные запои и приступы черной меланхолии,
когда он горько сетовал на жесточайшие обстоятельства жизни, особенно упирая
на свою любовь к  некой  Ауроре Зогойби и  на свой страх  перед  "потерянной
иголкой",  которая якобы  неостановимо продвигается к его сердцу.  Однако он
щедро и аккуратно платил, поэтому слуги от него не уходили.
   В конечном счете жизнь Васко, может быть,  не так уж  сильно отличалась
от  жизни Авраама. После смерти Ауроры Зогойби оба  они  стали затворниками:
Авраам - в своей  высокой башне, Васко - в своей; оба они пытались заглушить
боль утраты новой  деятельностью, новыми затеями, сколь бы  дурно от  них ни
пахло. И оба они, как мне предстояло узнать, считали, что видели ее призрак.

x x x
   - Она тут появляется. Я ее видел.
   Авраам,  сидя  в  своем поднебесном саду с чучелом собаки, признался  в
том,  что  его посещают видения, тем самым впервые в жизни, после долгих лет
крайнего скептицизма в  этом вопросе,  позволив словам о жизни после  смерти
слететь со своего безбожного языка.
   - Не позволяет мне подойти; покажется и скроется за деревьями.
   Призраки, как дети, любят играть в прятки.
   - Она не успокоилась.  Я знаю - не успокоилась. Что мне  сделать, чтобы
она обрела покой?
   Я-то видел,  что не успокоился сам Авраам, что он не может привыкнуть к
мысли о ее смерти.
   - Может быть, ее работы  должны получить пристанище,  - предположил он,
после  чего  был  составлен  грандиозный юридический  документ  о  "Наследии
Зогойби",   согласно   которому   все  произведения  Ауроры,  являвшиеся  ее
собственностью, - то есть  сотни  и сотни вещей! - безвозмездно передавались
государству  при  условии, что  в Бомбее будет  выстроен музей, где все  это
должным  образом  будет храниться  и выставляться.  Однако  после  побоищ  в
Мируте, после  индуистско-мусульманских столкновений  в  Олд-Дели  и  других
местах искусство не было предметом первостепенного внимания правительства, и
коллекция, за исключением нескольких шедевров, выставленных  в  Национальной
галерее  в Дели,  томилась без движения.  Контролируемые Мандуком  городские
власти  Бомбея   вовсе  не  жаждали  выделять  деньги,  которые   отказалась
предоставить казна центрального правительства.
   -  Тогда  к чертям  всех политиканов! -  возмутился  Авраам.  - Помогай
самому себе - вот наилучшая политика из всех.
   Он нашел другие источники финансирования; в проект согласились  вложить
деньги стремительно  идущий  в  гору банк "Хазана"  и биржевой гигант В.  В.
Нанди,  чьи  набеги  на  мировые валютные  рынки по масштабу приближались  к
соросовским и становились легендарными, тем более что осуществлялись они  из
Третьего мира.
   -  Крокодил  Нанди  становится героем постколониальной эпохи  для нашей
молодежи,  -  сказал мне  Авраам,  хихикая  над превратностями  судьбы. - Он
объединил   сразу   два   лозунга:  "Империя   наносит   ответный  удар"   и
"Обогащайтесь".
   Нашли  первоклассное здание -  один из немногих сохранившихся старинных
парсских  особняков на  Камбалла-хилл ( - Давно построен? -  Давно. В старые
времена.)  -  и  хранителем музея была  назначена  Зинат  Вакиль,  блестящая
молодая женщина-искусствовед и поклонница творчества Ауроры, уже выпустившая
в свет весьма солидное исследование могольских тканей. Доктор Вакиль тут  же
взялась  за составление полного  каталога  и одновременно начала  работу над
критической   монографией   "Остранение  страны:  диалогика   эклектизма   и
конфликтность аутентичности у А. 3.", в которой впервые указала на истинное,
центральное  место в  ее  творчестве  цикла "мавров", включая ранее никем не
виденные  поздние работы;  этой книгой  она многое сделала для  того,  чтобы
Аурора заняла свое место в рядах бессмертных.
   Галерея "Наследие Зогойби" открылась для публики спустя всего три  года
после   трагической  кончины  Ауроры;   само  собой,  последовали  кое-какие
неизбежные,  хоть и  недолгие, споры, например, по  поводу  ранних "мавров",
иным показавшихся  инцестуальными,  - этих  "картин-пантомим", которые она с
такой легкостью  написала  много  лет  назад. Но высоко-высоко в  небоскребе
Кэшонделивери по-прежнему разгуливал ее призрак.
   Теперь Авраам начал высказываться в том смысле, что ее смерть произошла
отнюдь не  в результате несчастного случая, как решили все. Промокая платком
слезящийся глаз,  он  однажды  сказал  нетвердым голосом,  что те, кто погиб
из-за подлости людской,  не  успокаиваются прежде, чем сведут  счеты. Авраам
все  глубже и  глубже увязал  в трясине  суеверий и явно был не  в состоянии
примириться со смертью  Ауроры. В  обычных обстоятельствах я был бы потрясен
его капитуляцией  перед  тем, что он неизменно называл  шаманством;  но меня
тоже  крепко держала в своих объятиях  навязчивая  идея. Моя мать умерла - и
все же мне нужно  было преодолеть разрыв. Если она была мертва окончательно,
необратимо, то между нами не могло  быть примирения - только  эта  грызущая,
властная тоска, эта неисцелимая рана.  Поэтому  я  не  противоречил Аврааму,
когда он распространялся о призраках  в его висячих  садах. В глубине души я
даже надеялся -да, да! - что вдруг услышу позвякиванье ее ножных браслетов с
бубенчиками и  шелест платья где-то за кустом. Или,  еще лучше, что вернется
мать  моих  излюбленных  времен,  с  пятнами  краски на  одежде  и  кистями,
торчащими из волос, небрежно собранных в высокий пучок.
   И даже когда Авраам заявил, что попросил Дома Минто возобновить частное
расследование  ее  смертельного падения  - да,  не кого  иного,  как  Минто,
слепого,   беззубого,   катаемого   в  кресле  на   колесиках,   глухого   и
здравствующего  почти  уже  на  сотом  году жизни только благодаря  диализу,
постоянным  переливаниям  крови  и  своему   ненасытному,   неуменьшающемуся
любопытству, которое вознесло  его на вершину  профессиональной  лестницы! -
даже тогда я ничего ему не возразил. Я подумал: пусть старик делает, что ему
нужно для успокоения своей растревоженной души. К тому  же,  должен сказать,
не так уж просто было перечить Аврааму Зогойби, этому безжалостному скелету.
Чем большим доверием  он  ко мне проникался, чем  шире открывал передо  мной
свои  банковские книжки, свою тайную  бухгалтерию и  свое сердце, тем  более
глубокий страх я испытывал.
   - Филдинг,  кто  же еще, - выкрикивал он  свои подозрения Дому Минто  в
саду, созданном архитектором  Пеи.  -  Моди  побоку,  у  этого  кишка тонка.
Разберитесь   с  Филдингом.   Мой  Мавр  вам  окажет  любую   помощь,  какая
потребуется.
   Мне  становилось  все  более страшно.  Если  Раман Филдинг  - не важно,
виновен он или нет - заподозрит, что  я шпионю за ним с  тем,  чтобы собрать
данные для обвинения в убийстве, то мне несдобровать.  Тем не менее я не мог
отказать Аврааму, моему вновь обретенному  отцу. Нервничая, я не удержался и
в конце концов задал  ему  бестактный вопрос: с какой стати Мандук?..  Что у
него за мотив, что за обида была?..
   -  Малыш  хочет  знать,  почему  я эту поганую  лягушку  подозреваю,  -
проревел Авраам Зогойби между взрывами жуткого хохота; старый немощный Минто
в приливе веселья хлопнул себя по ляжке. - Может, он думает, его мамаша была
святая, один  только скверный папаша  6мл  заблудшей овцой.  А она ведь мало
какие  штаны  оставляла без внимания,  верно  говорю? Только вот внимание ее
обычно недолго длилось. Пнуть лягушку - дело опасное: во всем аду нет ярости
подобной**. Что и требовалось, к чертям, доказать.
   Два  жутко  хохочущих  старика,  обвинения  в  супружеских   изменах  и
убийстве, бродящий призрак - и я. Я барахтался, не чувствуя дна под  ногами.
Но бежать  было  некуда, прятаться  было  негде. Надо  было  делать дело - и
точка.
   - Не беспокойтесь, большой отец, - прошептал  Минто, глядя сквозь синие
очки; голос у него был настолько же  мягкий, насколько у Авраама - зычный. -
Считайте, что этот Филдинг уже четвертован, выпотрошен и повешен.

x x x
   Дети  воображают  себе  отцов, переиначивая их сообразно  своим детским
нуждам. Реальный,  подлинный отец  - бремя,  вынести которое  способны  лишь
немногие сыновья.
   Согласно   расхожему   мнению   тех   лет,   банды   (главным   образом
мусульманские), которые контролировали организованную преступность  города и
каждая  из которых управлялась своим  дада,  или боссом,  были ослаблены  их
традиционной неспособностью  образовать более или  менее постоянный синдикат
или объединенный  фронт. Однако  мой личный  опыт службы в  ОМ  - службы, во
время  которой я  работал  в беднейших кварталах  города,  вербуя  друзей  и
заручаясь  их поддержкой, - говорил  иное. Я  начал видеть намеки  и ощущать
косвенные  указания  на  нечто  скрытое и  настолько пугающее, что никто  не
осмеливался говорить об  этом  вслух, - на  какой-то тайный слой под видимой
поверхностью.  Я сказал Мандуку,  что банды, похоже, все-таки объединились и
что, может быть,  у  них даже есть теперь один местный capo di tutti capi***
мафиозного  толка,  взявший  в  свои руки  весь  городской рэкет,  -  но  он
безжалостно меня высмеял.
   - Ты знай вышибай  зубы,  Кувалда, - издевался он. - Что глубоко лежит,
оставь  глубоким  умам. Единство требует дисциплины,  а у нас на  этот товар
монополия. Эти пердуны  будут выяснять друг с другом  отношения до скончания
времен.
   Но теперь своими собственными ушами  я услышал,  как Дом  Минто  назвал
моего отца  самым большим дада из всех. Могамбо! И я  сразу понял,  что  это
правда. Авраам был  прирожденный руководитель, мастер переговоров, делец  из
дельцов.  Он  играл  по  высочайшим  ставкам;  молодым человеком  готов  был
поставить на карту даже своего нерожденного сына.