вузы, их из
столиц  -- метлой. Куда?  К  нам,  куда  еще!..  Поэтому евреев тут...  ого!
"Взрывной  процент",  как  заявил  мне  начальник  ухтинского  управления...
Больше,  чем  при царе  в  черте оседлости!..  Черт  подери,  похоже,  черта
оседлости ныне переместилась  на север, с  той, однако, особенностью, что за
линию   Петрозаводск  --  Ухта  --  Тюмень   отбрасываются   лишь   евреи  с
институтскими дипломами. Бездипломные гнездятся, где хотят. Вернее,  где МВД
пропишет... Чем не материал для докторской диссертации, а?
   Тут  уж мы  оба грохнули,  представив  себе  на мгновение  появление  в
советском вузе такой диссертации.
   -- Ну, а  лично я не  еврей.  Хоть и  под японца скроен... -- Полянский
усмехнулся краем оттопыренных детских  губ. -- Даже  по гитлеровским нормам.
--  Русак. Отец  -- казак с Дона,  мать  -- Вологда крутобокая, с  татарской
примесью.
   Послышался шорох открываемой толчком двери. Влетел, размахивая длинными
руками, сухонький шумный Цин  в распахнутой  прорабской шубенке. Я  вскочил,
радуясь знакомому. Цин вскричал удовлетворенно:
   --  Нашли  дорогу!  Сюда!..  Я  говорил,  суженого  и  на   кобылке  не
объедешь!.. Где поселились?.. Надолго?..
   Он потряс  меня за плечи, выражая, видно,  этим свою признательность --
за то, что я прилетел к  Полянскому;  его громкоголосое расположение ко  мне
вызвало  результаты  неожиданные. Полянский,  оторвавшись  на  мгновение  от
бумаг, которые он начал проглядывать, поднялся, снял со стены большой ключ и
вручил мне, как реликвию.
   --  Это от  уборной. На  весь  промысел  одна теплая  уборная.  В нашем
бараке. Для  командировочных  из  Москвы и женщин. А у  нас зады  мороженые,
обходимся... Берите-берите! Это важнее, чем вы думаете!.. -- Он снова присел
на край стула и  принялся  подписывать бумаги задубелыми пальцами, а я круто
повернулся к Цину, который, видимо, был не так занят.
   Цин,   подавшись    всем   телом   вперед,    глядел   на    Полянского
глазами-щелочками. Глядел  с такой болью и нежностью, с которой отец смотрит
на опасно больного сына.
   Я торопливо отвел взгляд.
   На  столе Полянского стояла раскаленная электрическая  плитка. Рядом  с
ней два  кружка из цветного картона. Вроде  настольных часов. Один кружок --
циферблат. Над ним надпись: "Когда вернусь?" Над вторым: "Где нахожусь?"
   -- Самодоносчик, -- разъяснил  Полянский, приподняв на мгновенье  рыжие
брови. Повернул стрелки на обоих кружках, дав мне тем самым понять, чтобы не
засиживался.
   -- Так  что же  вас  интересует? То  же,  думаю,  что  и комиссию?.. --
Желудевые глаза  его  сузились, стали  почти такими, как  у Цина. Он сказал,
глядя куда-то в потолок:
   --  Вольно было  ИМ  жить  без  запасов,  хватать блины  с единственной
сковородки. Живут  одним днем, как Людовики. После нас хоть потоп...  --  Он
перебил самого себя резко:
   -- У кого вы успели побывать? В Ухте?.. А-а... у Крепса... Ну, и как он
вам? -- И, опершись подбородком на руки, уставился на меня.
   Я  опустил глаза.  От меня требовали  исчерпывающего ответа. Я  не  был
готов к нему, стал перечислять самое очевидное:
   --  Почетный   геолог.   Почетный   председатель   научного   общества.
Заслуженнейший...
   Полянский смежил красные от  конъюнктивита веки. Бурые, точно дубленые,
щеки его начали принимать темный отлив...
   Зазвонил телефон, Полянский схватил трубку и тут же вскочил на ноги, на
ходу надевая черный поблескивающий мазутом полушубок. -- Извините! Дела!
   Мы остались в кабинете вдвоем.  Я и Цин; естественно, я спросил у него,
почему стоило мне упомянуть имя Крепса, Полянскому кровь бросилась в лицо?
   -- Как вы относитесь к Крепсу?
   Цин сел на  скрипевший стул Полянского, обхватил свои морщины  ладонью,
задумался. Ответил тоном самым решительным:
   -- Страшный человек! Не пьет!
   Наверное, я улыбнулся: Цин вскричал уязвленно, что смеяться тут нечему.
   -- Крепс -- убийца!
   Я  молчал ошарашенно; Цин, унимая раздражение,  спросил со свойственным
ему  напором, слышал ли я когда-нибудь такое имя --  Крепс?  Или  что-нибуль
подобное?..
   Я  отрицательно  мотнул  головой.  Добавил  для  объективности, что мое
неведение -- не показатель. Крепс, судя по всему, известный геолог...
   -- Совершенно верно!  Он самый известный неизвестный  геолог Советского
Союза...

   САМЫЙ  ИЗВЕСТНЫЙ НЕИЗВЕСТНЫЙ...Снуя по  скрипящему полу, отвечая вместо
Полянского на звонки, Цин  экспансивно,  то вскрикивая, то шепотом, принялся
рассказывать. Если отвлечься от его суматошной предельно-возбужденной манеры
изложения и расположить  все по порядку, история Николая  Яковлевича Крепса,
на взгляд геолога Цина, выглядит так...
   В  кровавом тридцать седьмом  году, когда  Бакинское  управление  НКВД,
получив нагоняй за  "невыполнение  плана",  забросило  в очередной  раз свою
сеть,  попался  и  Крепс,  промысловый  геолог.  На следствии  ему повредили
барабанную перепонку, да и руку вроде; потому на "общие работы" он не попал,
заведовал  в  Котласском   лагере   каптеркой.  Если  учесть,   что  генерал
Рокоссовский,  будущий  маршал, и тот был в  Воркуте всего-навсего завбаней,
Крепс достиг в своем лагерном бытии максимального взлета...
   Его  спас  могучий старик  -- академик Ферсман, известный в России даже
неучам своей вдохновенной  книгой "О камне"... Зареванная жена  Крепса упала
академику в ноги...
   Крепса  из карцера привезли прямо в кабинет Берии: так вознес,  в своем
ходатайстве, бесстрашный академик Ферсман своего бывшего студента, к тому же
подававшего надежды... Спасти надо человека -- как же не вознести!
   Берия,  росчерком пера, снял  с Крепса судимость,  однако  отправил еще
севернее Котласа -- в Ухту. Искать нефть, газ, уран. Думать!
   Думал  Крепс  прежде  всего  о  том,  как  бы  не  загреметь  в  лагерь
вторично... С энкаведешниками не спорил. Боже упаси!
   Как-то высокое лагерное начальство, вернувшись с рыбалки и отоспавшись,
вдруг  стало  нюхать  собственные  сапоги: пропахли  бензином.  Всполошилось
начальство,  приказало бурить. Искать нефть... Заперевшись в своей "вольной"
конурке,  Крепс  исследовал  геологическую  карту   района  и  понял  --  не
промысловые тут запасы, а так, нефтяной  "карман". До утра не спал. Сказать?
Возразить  энкаведешникам?.. А что, обвинят во вредительстве? Ведь  он... из
бывших...
   Крепс санкционировал бурение,  хотя геологам, кому  только мог, шептал,
что он против. Всей душой против...
   Двадцать  миллионов  зарыли  в  землю.  Лагерное начальство само  стало
зэками, а Крепс... Крепс имел свидетелей, что он "всегда был против..."
   --  Хитроумный Одиссей! -- вскричал  Цин.  -- Жулико! Жулико!.. Но  это
что? Цветочки!..
   ...На  юг  от Ухты,  лагерной  столицы,  тянулась  забытая  дорога. Сто
семьдесят километров просевшего, в  выбоинах и  трещинах  асфальта. Тянулась
она до вросшего в  землю заштатного городка Троицко-Печерска. Раньше по ней,
вроде, лес вывозили  из тайги...  Асфальтовая дорога... в  тайге! Для ГУЛага
она была находкой. К ней "привязали" лагеря, и потянулись из Котласа красные
вагоны с пулеметными будками на крышах.
   Раз зэки вдоль дороги,  то, естественно, и работа зэкам должна быть тут
же.  За  пять  километров  от  лагеря -- уже  транспорт  нужен. За семьдесят
километров  не навозишься.  Расходы,  да  и...  разбегутся.  Тайга.  А,  как
известно, головы недосчитаешь, свою добавишь.
   Работу  требовалось достать  тут же, хоть из-под  земли. Вдоль лагерной
дороги.
   Из-под  земли,  так  из-под земли! Понял  главный  консультант НКВД  по
геологии Крепс, вчерашний бедолага, чего жаждет генерал Бурдаков, и,  хотя в
душе снова  протестовал, более  того,  презирал  себя,  его высочайшую  волю
"научно обосновал".
   Проект, представленный  в  правительство,  назывался  почти академично:
"Южное направление поисков..." Или "Разработка наследия академика  Губкина".
"Ферсман предвидел...", -- написал Крепс. Ну, раз сам Ферсман предвидел...
   Берия добился  выделения  Ухтлагу ста семидесяти миллионов  рублей.  На
первый случай! Генерал Бурдаков отрапортовал немедля: "Нефть будет!.."
   Как же ей, в самом деле, не быть, коль она на территории ГУЛага...
   -- ...Жулико на жулике сидит и жуликом погоняет!..
   ...Заключенных, которых  теперь везли и везли и баржами, и эшелонами, и
пешком гнали,  в  окружении  овчарок,  быстро научили  профессиям буровиков;
привезли   из  Баку  станки,  списанные  там  по  ветхости.  И...   началось
забуривание сотен миллионов в болото...
   У главного геолога Ухтлага Крепса отстоялись, со  временем, три любимые
фразы. Три  кита, на которых  держалась его шаткая  "планида". "Ну, стоит ли
спорить с администрацией из-за одной  буровой?!" -- с улыбкой выговаривал он
желторотым, только  из института. Тем  же, кто, как и он,  отведал  лагерной
"пайки",  произносил  вполголоса, подкупающе сокровенно: "Друзья,  через год
или шах умрет. Или осел подохнет. Или сам Ходжа Насреддин преставится..."
   Начальству  из ГУЛага он  говорил мягко, но  многозначительно:  "Вопрос
должен отлежаться..."
   А  пока что  был  образован  центр  геологоразведки у города  Вой-Вожа,
"Панама на Вой-Воже", как окрестили его геологи. Полярная Панама  отличалась
от  подлинной лишь  тем,  что там канал все  же  был прорыт, вода  пошла,  а
Вой-Вож так и остался навеки сухим...
   Однако  успели   выстроить  город.   Комсомольск-на-Печоре.  С  яслями,
рестораном и зоной для зэков. Обвесили город будущего, к празднику, красными
полотнищами со словами "Даешь..." и "Встретим новыми победами..."
   Госбезопасность открыла  на  нефтяных  промыслах Баку и  Гурьева  целый
заговор  против  советской власти,  чтобы  обеспечить  Комсомольск-на-Печоре
кадрами самой высокой квалификации...
   Все  было   учтено.   Утроен  штат  оперативников  и  следователей.  Но
российская земля следователям не поддалась. Не "раскололась..."
   С   годами  Комсомольск-на-Печоре  порос  лопухом.  Несколько  корпусов
передали лесовикам.  Остальные  забили  досками. Молодые  непуганые  геологи
окрестили  самую  перспективную   некогда  Троицко-Печерскую  экспедицию  --
Троицко-Печерской лаврой. Тундра взломала, раздробила асфальт.
   В самом  деле,  когда  я заехал  туда, голубовато-зеленый олений  ягель
стелился  на лагерной  дороге во  многих местах, словно там ее  никогда и не
было...
   "Ну,  что  ж, еще один Халмер-Ю, -- сказали мне позднее в Министерстве.
-- На ошибках учимся..."
   Не год,  не  два -- двадцать лет продолжался неслыханный грабеж России.
Бессмысленный,  к  тому же, грабеж  --  за "пайку", "паечку";  или еще  одну
звезду на погоне...
   -- Думаете, никто не восстал  против разбоя? -- спросил  Цин,  кинув, в
очередной  раз, телефонную трубку на  рычажки. -- Восставали.  Еще во  время
войны. Юнец,  только  из вуза, сказал на совещании  -- подумать только!  при
лагерной  администрации:  "Нет  тут  нефти!  Нефть  севернее.   В  Тиманском
прогибе..."
   -- Севернее? -- переспросил генерал Бурдаков, закуривая и ломая спички.
-- На сколько севернее?..
   -- Примерно на триста километров! -- ответил юнец с указкой в руках. --
В центре тундры...
   -- Непроходимой? -- уточнил генерал Бурдаков.
   --   О-обыкновенной,   --   протянул  юнец,  не  понимая  всей  глубины
генеральского вопроса.
   Вечером  Крепс  вызвал  юного  геолога,  одобрил его порывы, даже обнял
энтузиаста,  а  на другой день... парнишку мобилизовали  на фронт,  где он и
погиб...
   -- А вы записывайте, записывайте! -- вскинулся Цин.  --  От кого вы еще
такое узнаете?..
   Имя  его  Цин  забыл.  Зато  второго еретика  знали все... Цин шагнул к
рассохшемуся шкафу, достал  картонную  коробку с фотографиями. Протянул одну
из них.
   На  фотографии  был  запечатлен  рослый,  широкой кости,  видимо, очень
сильный человек. Лицо доброе, застенчивое. Сидит на земле, у сарая, выставив
перед собой длинные ноги Паганеля в мешковатых штанинах. На обратной стороне
снимка  в  уголке  надпись:  "Вольняшке  Илье Муромцу --  Полянскому от зэка
Добрыни"... И подпись, скромная, в уголке "Добрынин".
   ...-- Добрыня  сидел вместе со  мной, -- продолжал Цин, пряча коробку с
колымскими и ухтинскими снимками,  -- предложил мне, еще в годы войны, учить
испанский язык, "чтоб мохом не обрасти..."
   -- Почему испанский? -- поинтересовался Цин.
   --  Если  зубрить немецкий, скажут, готовимся к немецкой  оккупации, --
объяснил предусмотрительный Добрынин. -- Английский тоже подозрителен: "Не к
побегу  ли готовятся?"  И  припаяют  второй срок. А  -- испанский? Никто  не
придерется. Даже Паганель  учил  испанский,  хотя, как  известно, по  ошибке
выучил, вместо испанского, португальский...
   В  памятном  всем  ухтинцам  пятьдесят  девятом  году  Добрынин обвинил
Крепса, которого окрестил "бывшим геологом", в "перманентной лжи".
   Комсомольск-на-Печоре  уже  прорастал  лопухом,  генерала МВД Бурдакова
проводили в  Москву,  на  почетную пенсию,  и многотиражка  "Советская Ухта"
объявила, что она за Добрынина... Ухта заколыхалась, как от землетрясения...
   Однако  едва Добрынин  набрал  в  грудь воздуха,  чтобы уличить  Крепса
вторично, с документами в  руках,  как... отбыл на Кубу. Фиделю Кастро нужен
был специалист-нефтяник. Позарез.  Крепс немедля сообщил,  куда следует, что
лучше  Добрынина  не  найти.  "Первоклассный  специалист,  а главное,  знает
испанский... Такое счастливое сочетание!"
   Аттестация была справедливой, и Добрынина... поздравили с повышением.
   А Крепс остался. Он не знал испанского.
   Остался, конечно,  уж не  главным консультантом НКВД, с самим Берия  на
дружеской  ноге... Начали оправдываться  мудрые прогнозы: "Через год или шах
помрет,  или  осел  подохнет..."  Крепс  был  теперь  полноправным  хозяином
Комиболот.    Начальником   Ухтинского    территориального    геологического
управления. Денежным мешком, с которым даже сам первый секретарь Коми-Парижа
(так величали Сыктывкар) говорил с бархатистыми интонациями...
   -- Вы были у  Крепса дома? Видели сейф?  В нем не  серебро  и злато  --
оправдательные  бумаги,  на   случай,  если   новый  шах  помрет   или  осел
преставится...
   Крепс,   вовсе   не  глупый   человек,  а  профессионал,  некогда  даже
талантливый, давно понял, где может  отыскаться  главная, промысловая нефть,
но ведь это какой риск! Два раза приходили за ним с револьвером. Не хотелось
в третий раз садиться, ох, не хотелось!..
   ...Геологи  роптали. Рабочие матерились, хоть и  получали  за  погонные
метры бурения, а не за нефть. Даже уголовники становились непочтительными.
   Как-то  Крепс  заночевал  в  тундре:  испортилась  машина.  За  полночь
похолодало, и Крепс,  разломав  ручку своего  геологического молотка, разжег
костерик. Вскипятил чай. Рабочий из блатных сказал утром во всеуслышание: "В
гробу  я  видел  таких ученых. Что  за  доктор-профессор?  Съел  собственный
молоток!"
   Наконец с трибун партактивов заговорили о "многолетней крепсаниаде"...
   ...Скандал  не утихал  долго,  и  немудрено!  Только  Крепс  официально
подтвердил, что  в  Коми  нефти  и газа не  было, нет и не будет,  как возле
неведомого селения Тэбук забил нефтяной фонтан, да такой силы, что из Москвы
тут же вылетели  два правительственных самолета: три  министра,  заместитель
Косыгина,  два  отдела  Госплана СССР.  Пришлось  разбивать  шатер-ресторан.
Посылать вертолет за армянским коньяком.
   Тут уж и Крепс ничего не мог поделать...
   Геология двинулась в глубину тундры, на берега Печоры и Баренцева моря,
а  Крепса  отодвинули  в  "почетные  геологи",  "почетные ректоры,  почетные
шеф-руководители  музея  Ухты (здесь он особенно настаивал: историю Ухты  он
намеревался писать и экспонировать сам, лично!)
   Чем гуще зарастал лопухом и  оленьим ягелем Комсомольск-на-Печоре, или,
как значилось на геологических картах,  Джебол, тем все чаще писала  местная
газета о "крупном геологе Крепсе..."
   Крепс  сам  вычеркнул  слово  "выдающийся"  в одной  из первых  статей,
подготовленных ЕГО Музеем. Достаточно и "крупный"...
   -- Почему я годами настаивал на  Джеболе? -- воскликнул  он  на высоком
совещании,   отмахиваясь  от   невыносимого  Цина,   кричавшего   с   места:
"Жулико-жулико!" -- Я старался привлечь внимание правительства к Коми. Иначе
не дали б ни станков, ни ассигнований... Не будь частного  поражения Крепса,
не было бы побед  Полянского!.. Я  был старым, скрипящим мостом, по которому
прошли к победе...
   --  Жулико! -- возопил  Цин, вспомнив об этом. Забегал  по  комнате. --
Жулико! Чистопробный! Как  видите! И музей жулико! Умертвил  науку. Задержал
развитие Севера на двадцать лет.
   ...Увы, Москва  по-прежнему верила  Крепсу, да и могло ли  быть  иначе,
когда диссертации  почти всех руководителей Министерства были написаны... по
данным  профессора Крепса.  Куда  ни зайдешь,  за столами восседают  доктора
наук... по Крепсу.
   Мир, правда, ничего  не знал о крупном  геологе  Крепсе.  Профессор был
засекречен строже, чем еще не взлетевший космонавт.
   -- Думаете, только недра  засекречены?  Заявки на столы для джебольских
канцелярий писались с грифом "Секретно"... Жулика не засекреть, так это ведь
каждый увидит -- продувной!  Жулику секретность, как манна небесная...  Пока
расчухаются, осел подохнет или хан тю-тю.
   Геологи Ухты  знали,  что в сейфе  Крепса лежат  и  несекретные работы.
Сугубо технические.  Популярная  статья  о происхождении  нефти, лекции  для
студентов...  Сколько  раз  Крепсу  предлагали  опубликовать  их  --  он  не
торопился...
   В конце  концов зашепталась Ухта -- на чужой роток не накинешь  платок:
"Самый известный неизвестный..."
   ...Я  слушал  неистового  Цина,  который, произнося имя  Крепса, грохал
кулаком по столу, кричал, только что  не  плевался; слушал молча,  внутренне
сжавшись. И верил ему, и не верил. Скорее, не верил, хотя многое  могло быть
правдой...
   Понимал, что бедолага Цин, дважды ждавший расстрела, имеет право судить
людей  круто.  Но...  не сфокусировал  ли  он  на  Крепсе  всю свою тюремную
ненависть? Потому лишь, что Крепс под рукой... Не стал ли для него  старик с
трясущимися руками козлом отпущения?..
   -- Хватит! -- прервал себя Цин, увидев, что я перестал записывать. -- К
чертовой бабке!.. Будете завтра в Ухте?.. Советую! Увидите и императора всея
Коми. Во всей красе!

   ЛАГЕРНИКВечерний вертолет снова забросил меня в Ухту -- стольный  град;
утро  я провел  в  огромном  жарком кабинете  Николая Титовича  Забродюхина,
хозяина всей ухтинской земли, простершейся от Перми до Нарьян-Мара, этак три
Франции, Испания вместе с  Португалией  да итальянский сапог в одном  мешке.
Нелегка ноша...
   Мы приехали  вместе с Гореглядом.  Вошли не  сразу. Тонкая,  как жердь,
женщина-секретарь с черными нарукавниками сказала непререкаемо:
   -- Погодите минутку! Говорит с Москвой...
   Горегляд протянул пальцы к батарее, отдернул, точно от пламени.
   -- Жарят, как сковородку в аду! Грешники на месте?
   -- О, со  всех буровых собрали, Давид Израилевич! Сто тридцать душ!  Да
наши, управленческие. Такого никогда не  бывало. -- Секретарша сказала почти
беззвучно,  одними губами:  -- Ольгу Петровну жалко, сил нет! Всю  жизнь  за
Полянским,   как   нитка   за   иголкой.    По   Таймырам-Магаданам.   Вроде
жен-декабристок. А под конец жизни... на тебе!
   Мы ждали у  дверей, к моему удивлению, тонких, необитых, оттого, видно,
что никакие двойные  двери, обычные у руководителей  такого  ранга,  никакая
обивка  не  заглушили  бы  сиплого  клокочущего баса,  привыкшего  к грохоту
буровой.
   -- Я не геолог, Алексей  Николаевич. Я...  это... буровик!..  Они могли
провести  меня  как угодно... Значит.  Правильно,  Алексей  Николаевич! Воду
решетом  носим...  Почему  это?   Все  документировано!  Я...  это...  люблю
сталкивать геологов  лбами и смотреть, что  из  того получится...  Профессор
Крепс предупреждал, там, значит, лысый св