Эфраим Севела. Зуб мудрости

--------------------
 OCR, правка: Aleksandr Evmeshenko (A.Evmeshenko@vaz.ru)
--------------------


                (Записки тринадцатилетней девочки)

     Стоит ребенку сказать  что-нибудь  дельное,  мало-мальски
толковое, и вокруг сразу ахи да охи.
     - Подумать только, он рассуждает совсем как взрослый.
     А  почему  нам  не  рассуждать  как  взрослым?  Чего   вы
удивляетесь нашей смышлености, как будто мы безнадежные дебилы
из школы для дефективных?
     Мы такие же люди. Но почестнее. Только и всего. И  ростом
меньше. Даже зубов у нас  столько  же,  сколько  у  вас.  Если
считать ваши фальшивые зубы.
     У вас, правда, есть зубы мудрости.
     Ну и что?
     Моя мама, хоть и совсем не старая,  а  уже  потеряла  два
зуба мудрости. Их пришлось удалить вместе с корнями.
     От этого она глупее стала?
     - Не терпится стать взрослой, - уколол меня папа,  застав
у зеркала, где я пробовала мамину помаду на своих губах.
     - Нисколечко.
     - Хочешь остаться маленькой?
     - Да. Лилипуткой. Со старушечьим личиком.
     - Тогда тебя возьмут в цирк.
     - А разве я не в цирке?
     Папа с воспитательной целью шлепнул меня по заду.
     Меня зовут Ольга. Это красивое русское женское имя,  и  я
его люблю. Хотя я  не  русская,  а  еврейка.  Вернее,  русская
еврейка.
     Мне тринадцать лет. Прекрасный  возраст,  не  правда  ли?
Возраст  Джульетты,  когда  она  по  уши  влюбилась  в  Ромео.
Возраст, когда девочка  уже  не  девочка,  а  девушка.  Короче
говоря, когда гадкий утенок по мановению палочки  превращается
в лебедя.
     У христиан  в  тринадцать  лет  дети  проходят  в  церкви
конфирмацию, где в торжественной обстановке под звуки органа в
белых  платьях  с  цветами  в  руках  отмечают  это   чудесное
превращение.
     У  евреев  даже  раньше,  в   двенадцать   лет,   девочка
переступает  этот  порог,  и  торжественный  обряд  называется
Бат-мицва.
     У меня нет религии. Я выросла в коммунистической  стране,
где религия считается опиумом для народа. Мой собственный отец
зарабатывал на жизнь чтением лекций на антирелигиозные темы, и
поэтому хлеб, который я ела, никак не мог вызвать у меня любви
к Богу.
     Я  перескочила  порог  без  звуков  органа  и  без  пения
кантора. Просто на своем дне рождения. И не в  Москве,  где  я
родилась и провела одиннадцать лет своей жизни, а в Нью-Йорке,
куда мы приехали два  года  назад  эмигрантами,  бежавшими  от
антисемитизма в  свое  родное  еврейское  государство,  но  на
полпути свернувшими  в  совершенно  другую  сторону,  в  самый
большой город на земле - Нью-Йорк. Где, кстати сказать, евреев
живет больше, чем во всем Израиле, и эти  евреи (нью-йоркские)
очень любят  государство  Израиль,  но  переселяться  туда  не
спешат.
     Я люблю Москву  и  вообще  Россию  (это  моя  родина),  и
никогда бы мы оттуда не уехали, если бы евреев  там  не  стали
преследовать. Откровенно говоря, мне теперь очень жаль Россию.
Ее ожидают большие  неприятности  в  ближайшем  будущем.  Один
умный человек, о котором речь будет ниже, сказал  вещие  слова
по этому поводу:
     - История показала, что каждый, кто поднимает руку против
евреев,  кончает  плохо.  Так  было  с  египетским   фараоном,
которого постигли десять напастей. Так было с  русским  царем,
которого свергли и убили  большевики.  Так  было  с  Гитлером,
которого разгромили во второй мировой войне...
     Живу я в Нью-Йорке, но, конечно, не  в  Манхэттене,  а  в
Квинсе. И не в самой лучшей части Квинса. Там,  где  метро  не
под землей, а гремит над головами, лязгая колесами по рельсам,
уложенным на высоких  железных  столбах.  Ржавых  от  времени.
Соединенных не электросваркой,  как  это  делается  сейчас,  а
старомодными заклепками.
     И улицы  тут  какие-то  неопрятные,  малоэтажные,  как  в
провинциальном городишке. Население смешанное, как  на  Ноевом
ковчеге.  Негры,  пуэрториканцы,  итальянцы,  греки,  китайцы,
индусы и, конечно, евреи.  Которые  победнее.  Евреи  побогаче
живут в другой части Квинса - Форрест Хиллс.  А  еще  побогаче
живут вообще не в Нью-Йорке, а в его роскошных пригородах:  на
Лонг-Айленде, в Нью-Джерси, в Коннектикуте. Там живут  богатые
неевреи тоже.
     Когда я еду  в  метро,  и  поезд  проносится  над  серыми
крышами, грязными дворами и  фабричными  трубами,  и  лишь  на
горизонте  вырисовываются  серебристые   силуэты   небоскребов
Манхэттена,  я  смотрю  на  лица  пассажиров   и   прихожу   к
удивительному умозаключению. Бедность некрасива.  Богатство  -
элегантно и изящно.
     Меня окружают в вагоне, как на подбор,  некрасивые  лица.
Не  на  ком   глаз   остановить.   Коротконогие   бесформенные
пуэрториканки с бигуди на головах. Подумать только,  появиться
на людях в бигуди! На какой низкой стадии развития надо  быть,
чтоб красоваться в бигуди, то  есть  как  бы  выйти  в  нижнем
белье. И никто не обращает внимания. Всем наплевать. В  Москве
бы такую даму вывели  из  метро  и  оштрафовали,  чтоб  впредь
неповадно было.
     У китайцев только детишки красивые, а сами  они  какие-то
маленькие, неуклюжие, с плоскими лицами и одеты безвкусно.
     Негры толстые, ожиревшие. Даже совсем молодые.
     У греков и у  итальянцев  лица  некрасивые,  хотя  эти-то
народы всегда славились хорошей породой. Те, кто живут  вокруг
нас, исключение из этого правила.
     Евреи попадаются редко и обычно это дряхлые  старики,  со
слезящимися глазами и мокрыми носами, одетые неопрятно, как  в
польском местечке.
     Вот такая публика меня окружает, когда  я  еду  в  метро.
Интернационал бедности и уродства. Бедность  никак  не  красит
человека.
     Зато в центре, в Манхэттене, на Пятой авеню этих людей не
встретишь, словно полиция  им  туда  категорически  воспрещает
вход. По Пятой  авеню  мимо  роскошных  витрин  самих  дорогих
магазинов в мире ходят толпами красивые люди. Одетые,  как  на
картинке. Породистые женщины, холеные  мужчины.  Одеты  они  с
таким изяществом, с  таким  вкусом,  что  красавцы-манекены  в
витринах кажутся их  отражением  в  зеркальном  стекле.  Какие
носы, глаза, подбородки! Выставка породы.
     На Пятой авеню негров мало, но  те,  которые  встречаются
там, не уступают белым, а даже превосходят их в стройности и в
красоте. И одеты они порой похлеще белых. Потому что эти негры
очень богаты.  Это  актеры,  танцовщицы,  манекенщицы  высшего
класса.
     Пятая авеню - парад богатства и красоты. Эти люди никогда
не опускаются до метро, и живут они не в нашем районе.
     Мои  соседи  по  метро  -  словно  человеческие  отбросы,
некачественный товар. Сливки - на Пятой авеню.
     В Москве я такого разделения никогда не замечала.  Там  в
метро ездят все. И красивые, и некрасивые.  И  у  кого  больше
денег, и у кого меньше денег. Там хоть под землей равенство.
     Я сижу на железной скамье, сжатая соседями, в  грохочущем
вагоне, стены которого разрисованы  хулиганскими  несмываемыми
надписями разного цвета, отчего вагон похож на зебру.  Я  -  в
шубке из кроличьего меха, из  которой  я  выросла,  и  поэтому
рукава мне коротки. Шубка облезлая, с залысинами. На коленях -
холщовая сумка с книгами. На ногах мамины сапоги на меху -  ей
они малы. Я  еду  в  школу.  И  не  одна.  А  в  сопровождении
взрослого. Из нашей семьи, если так  можно  выразиться.  Меня,
созревающую девицу,  оберегают  от  возможного  посягательства
хулиганов, которых в этом городе, и особенно в метро,  больше,
чем где-либо в мире.
     Сейчас самое время рассказать о нашей семейке. Я  живу  с
мамой. Папа тоже в Нью-Йорке, но живет  отдельно.  Потому  что
мой отец - гомосексуалист. Он стал им в  Нью-Йорке,  уехав  из
Москвы на два года раньше нас. Дорвался до западной  культуры.
Выскочил в свободный мир, чтоб вываляться в дерьме.
     Но не мне  судить  его.  Я  уже  свыклась  с  этим,  хотя
поначалу чуть не  сошла  с  ума.  Когда  он  меня  касался,  я
брезгливо отстранялась. Сейчас  уже  не  отстраняюсь.  Но  вся
покрываюсь гусиной кожей.
     Мама в школу меня отвозить не может - опоздает на работу.
Поэтому меня возит папа. Специально приезжает за мной, ждет на
нашей станции метро, где мама передает ему меня из рук в руки.
     Из школы домой папа не может меня отвозить - в  эти  часы
он работает. А мама еще не освободилась из своей конторы.  Кто
же меня сопровождает? Умора!  Папин  любовник  по  имени  Джо.
Американец. Он поджидает меня у школы, едет со мной в метро  и
доводит до  самых  дверей  дома,  которые  я  отпираю  ключом,
висящим на длинной цепочке у меня на шее.
     В дом Джо не входит, а, попрощавшись со мной,  спешит  на
станцию метро. И  я  его  не  приглашаю.  Потому  что  в  доме
находится человек, с которым мне  предстоит  провести  наедине
час или полтора до прихода  мамы.  Тот  самый  человек,  умные
слова которого я приводила вначале, когда шла речь о евреях  и
тех, кто их угнетает. Этого человека я уважаю  больше  всех  в
мире. Он  немолодой.  Намного  старше  моего  отца.  Но  он  -
настоящий  мужчина.  Большой.   Огромный,   как   медведь.   С
обворожительной  улыбкой,  перед  которой  не  всякая  женщина
устоит. С татуировкой на руках, потому  что  долго  служил  во
флоте. По профессии  врач.  Хирург.  По  характеру  -  горячий
спорщик и искатель истины. Эмигрант, как и я. Но не из Москвы,
а из Ленинграда. Из бывшей столицы Российской империи. На нас,
москвичей, взирает как аристократ на плебеев.
     Имени я его называть не хочу. Только инициалы.  Б.С.  Для
этого у меня есть свои причины.
     Он живет в нашей квартире, занимая одну комнату, а  мы  с
мамой еще по одной. Гостиная - общая. Он  оплачивает  половину
всех счетов, это очень выручает нас. Иначе не знаю, как бы  мы
смогли извернуться.
     Он не квартирант. Он - больше. Он - мамин любовник.  Мама
влюблена в него  по  уши.  А  он  в  нее  -  сомневаюсь.  Мама
мучительно хочет задержать его, не упустить, чтоб  он  женился
на ней. А вот этого он как раз и  не  хочет.  Он  предпочитает
спать с мамой, не беря на себя никаких обязательств.
     У меня с ним отношения самые странные. Он меня любит. Как
ребенка. Даже сажает к себе на колени  и  щекочет  бородой  за
ухом. Я же его обожаю.
     Сколько у ребенка  дедушек  и  бабушек?  Я  имею  в  виду
нормального обычного ребенка. В нормальной  обычной  семье.  И
каждый дурак мне ответит, как дважды два  четыре,  что  такому
ребенку положено четыре старших родственника: по две бабушки и
по два дедушки. Папины папа и мама. И мамины папа и мама.
     А у меня их шесть. И все законные. Никто  не  примазался.
Три бабушки  и  три  дедушки.  И  еще  прадед  Лапидус.  Самый
почетный и заслуженный человек в нашей семье. И во всей Москве
тоже. Наш прадед  Лапидус  лично  знал  Ленина.  Он  -  старый
революционер и своими руками устанавливал советскую власть.  И
за это не вылезал из Сибири. До революции, при  царе.  За  то,
что хотел свергнуть  царя  и  установить  советскую  власть  -
власть рабочих и крестьян. И сидел после  революции,  уже  при
советской рабоче-крестьянской  власти.  За  что?  За  то,  что
установил ее, эту власть. В наш век за такие дела  спасибо  не
говорят, а загоняют за решетку.
     Почему у меня с дедушками и бабушками получился  перебор?
Как шутит мой папа. Он любит играть в карты. И слово "перебор"
- из карточного лексикона. Когда, играя  в  "очко",  набираешь
больше, чем надо. Надо  "двадцать  одно".  А  набрал,  скажем,
двадцать два или двадцать три.
     Вот и у меня - перебор. Вместо четырех - шесть дедушек  и
бабушек. И все меня любят. Потому что у них больше никого нет.
Я - единственная внучка на шесть стариков. И, как говорит  моя
мама, из-за меня они все очень подружились и  стали  как  одна
семья. Я - как цемент. Скрепляю эту семью. Каково мне?  Это  -
другой вопрос. Когда тебя любят, нельзя  устанавливать  норму.
Чем больше любви, тем лучше. Хотя ею  и  можно  объесться  как
вареньем. И тогда стошнит.
     Я не  жалуюсь.  Мне  повезло  с  предками.  На  мою  долю
досталось больше нормы.  А  у  других  детей  ни  одного  нет.
Погибли дедушки и бабушки на войне.  Или  в  Сибири,  куда  их
Сталин сослал.
     У меня - все живы. Даже два лишних.
     Получилось это вот как. Мамин  папа  -  дедушка  Сема,  у
которого - скулы и узкие глаза, отчего его  можно  принять  за
китайца, во время войны с немцами пропал  без  вести.  Бабушке
Соне -  его  жене  и  маме  моей  мамы,  прислали  официальное
извещение, что он убит, и назначили пенсию. Как вдове солдата.
Бабушка Соня погоревала-погоревала. Она и сейчас  красивая.  У
меня ее точеный носик. И встретила  человека,  который  в  нее
влюбился  с  первого  взгляда.  Сошел  с  ума  от  любви.  Так
рассказывает бабушка Соня. Во время войны, когда женщин - пруд
пруди, а на мужчин - жуткий дефицит, молодой человек,  офицер,
влюбляется во вдову с ребенком (моей мамой) на руках и  делает
предложение. Только полоумная откажется.
     Так бабушка Соня  вышла  замуж  за  дедушку  Степана.  За
русского человека и немножечко антисемита. Ее бывший муж и мой
дедушка Сема, когда в хорошем  настроении,  любит  пошутить  в
присутствии деда Степана:
     - Степан, когда женился  на  Соне,  не  был  антисемитом.
Прожив с ней столько лет, он стал антисемитом и злейшим врагом
еврейского народа.
     И все смеются. И дедушка Сема. И бабушка Соня. И  дедушка
Степан тоже.
     - Вот дает! - дружелюбно хлопает дедушка  Степан  дедушку
Сему по спине, и дедушка Сема после этого долго кашляет.
     Тут, конечно,  возникает  подозрение,  что  я  немножечко
завралась. Откуда взялся дедушка Сема, похожий  на  китайца  и
совсем не убитый, а, наоборот, живой? И еще шутит над дедушкой
Степаном - мужем своей вдовы бабушки Сони?
     К  счастью  (а  я  люблю  дедушку  Сему),  будет   время,
расскажу, почему он не погиб на войне. Попал в плен и  остался
живым, потому что похож на китайца, и никто не догадался,  что
он - еврей. Бабушке же Соне сообщили, что он убит, и  оформили
вдовью пенсию. Бюрократия!
     После войны дедушка Сема вернулся домой, а там  его  ждал
сюрприз. У его дочери (моей мамы) уже был отчим. Бабушка  Соня
поплакала. Дедушка  Сема  тоже.  Дедушка  Степан  напился  как
свинья (со слов бабушки). И дедушке  Семе  ничего  лучшего  не
оставалось, как оставить их в покое. Он  подыскал  себе  новую
жену. Тоже военную  вдову.  Но  не  липовую,  а  настоящую.  У
которой мужа убили не по документам, а на самом деле.
     Так у меня появилась еще одна бабушка. Вернее,  меня  еще
тогда на свете не было. Бабушка Сима детей не имела и  к  моей
матери,  которая  еще  была   ребенком,   проявила   настоящую
материнскую любовь.
     Моя мама сразу обзавелась кроме родных  отца  с  матерью,
еще и мачехой и отчимом. Которым  всем  предстояло  в  будущем
стать моими дедушками и бабушками.
     Таким  образом,  на  мою   долю   выпала   участь   стать
единственной внучкой шести дедушек и бабушек. И я об  этом  не
жалею. Как говорил  дедушка  Степан,  мне  здорово  повезло  в
жизни, и я выросла в здоровом советском коллективе.  Под  этим
коллективом  он  подразумевает  нашу  семью:  девять  взрослых
людей, считая моих папу с мамой и прадедушку Лапидуса,  дружно
сплотившихся вокруг меня - единственного ребенка.
     По нашей семейке, как говорит  мой  папа,  можно  изучать
историю России (советский период) и на живых примерах  видеть,
как советская власть создавалась (прадедушка Лапидус -  старый
революционер, знал  Ленина)  и  укреплялась  (дедушка  Лева  -
инженер, строил  Московский  метрополитен,  самый  красивый  в
мире, бабушка Соня - врач, на войне оперировала раненых солдат
и  возвращала  их  в  строй,  бабушка  Люба  была   директором
парфюмерной фабрики,  пока  не  стали  коситься  на  евреев  и
увольнять  их  с  руководящей  работы,  а  бабушка  Сима  была
инженером-химиком на  секретном  заводе,  который  таинственно
назывался почтовый ящик номер такой-то, и я полагаю,  что  там
выпускали ракеты, хотя бабушка Сима не подтверждает это, но  и
не отрицает).
     Я сознательно упустила двух дедушек - Сему и Степана.  По
ним тоже можно изучать историю СССР. Только не самую лучшую ее
часть.
     Дедушка Лева и все три бабушки были честнейшими людьми  и
такими коммунистами, каких сейчас уже нет. Я уж  не  говорю  о
прадедушке Лапидусе. Он был лично  знаком  с  Лениным,  и  его
можно поставить в музее и показывать посетителям за плату.
     Они всю жизнь получали награды за хорошую работу.  Ордена
и медали. Очень  много  благодарностей.  Которыми  можно  было
обклеить стены в их маленьких тесных квартирках. Но никогда не
хитрили и не ловчили. Себе не просили больше, чем другим. Хотя
занимали высокие должности. И, конечно же, не воровали. А  кто
в СССР не ворует? Кроме моей родни, я думаю, воруют почти все.
Иначе все население  Советского  Союза  ходило  бы  разутым  и
раздетым. И с опухшими от голода лицами.
     Но в семье не без урода. Так  гласит  русская  поговорка.
Нашим уродом, без которого семьи не бывает, был дедушка  Сема.
Похожий на китайца. Он единственный не был коммунистом и ни  в
какие идеалы не верил. Дедушка Сема верил в деньги. И делал их
в большом количестве.
     Как? Очень просто. Он, в отличие от остальной  родни,  не
учился  и  не  получил  высшего  образования.  Те,  с   высшим
образованием,  жили  на  свое  жалкое  жалованье,   на   сухую
зарплату, как  говорил  дедушка  Сема.  А  он  не  знал  счета
деньгам. Потому что он заведовал пивным ларьком  на  Тишинском
рынке. Маленький киоск, сбитый из листов фанеры  и  на  скорую
руку покрашенный линючей краской. Там стоит большая деревянная
бочка с помпой, и дедушка Сема качает эту помпу, и из крана  в
толстые стеклянные кружки  бежит  струйка  пива,  наполняя  их
доверху пенной шапкой. Все  дело  в  пене.  Как  объяснял  мне
дедушка Сема. Полкружки пива, полкружки пены.  Пена  -  чистая
прибыль дедушки Семы.  Покупатели  -  народ  нетерпеливый.  Не
ждут, пока пена осядет, а дорываются  до  пива,  как  голодные
свиньи до свежего дерьма. Я снова цитирую дедушку Сему.
     Вторая статья его доходов - ведро или  два  водопроводной
воды,  подлитой  в   бочку.   Жаждущий   народ   не   отличает
разбавленное пиво от неразбавленного. И снова денежки текут  в
карман продавцу.
     Если отбросить родственные чувства и посмотреть на это со
стороны, то  дедушка  Сема  -  вор.  Самый  элементарный  вор.
Которому место за решеткой. И так на  него  смотрит  остальная
родня. Еле скрывая брезгливость.
     Но он не просто вор, а выдающийся вор. Потому что ни разу
не сидел долго. Если он и попадался, то знал, кого  подмазать,
кому сунуть взятку, и всегда выходил сухим из воды.
     Он - ворюга, спекулянт, аморальный тип,  жулик,  ловчила,
паразит,    расхититель    социалистической     собственности,
взяточник, мародер, разрушитель устоев советского  государства
-  это  лишь  малая  толика  кличек,  какими   его   наградила
негодующая родня, был  самым  дружелюбным  человеком  в  нашей
семейке. И я его люблю, пожалуй, больше всех  остальных.  Если
не считать прадедушки Лапидуса. Но тот - святой. Он не в счет.
     Жулик Сема, разрушитель  устоев  советского  государства,
подкармливал,  чтоб  они  не  протянули   ноги   из-за   своей
честности, всех остальных членов нашей  семейки  -  строителей
коммунизма. Ко дням рождения приносил самые  дорогие  подарки,
доставал по блату заграничные пальто и ботинки, которые ни  за
какие  деньги  не  купишь.  Подбрасывал  всем  в  холодильники
дефицитные колбасу или копченую рыбу. Давал  денег  взаймы.  И
никогда не напоминал о долге.
     И у него брали. Хотя и краснели,  и  клялись,  что  имеют
дело с этим аморальным типом в  первый  и  последний  раз.  По
семейным праздникам, подвыпив, даже целовались с ним и  вместе
пели революционные песни. Других песен мои  предки  не  знали.