етелем пытки,  и  лишь
тогда я поняла, всем своим существом ощутила, как это страшно.
     Мы проходили таможенный досмотр в  московском  аэропорту.
Когда навсегда покидали Россию.
     Весь наш багаж перерыли и, оставили наши вещи в  открытых
чемоданах, вещи, которые мама перед дорогой всю  ночь  гладила
утюгом и  аккуратно  укладывала,  взъерошенным  комом.  Словно
искали у нас запрятанные среди юбок и свитеров бриллианты  или
контрабандную литературу. Это при том, что у нас не только  на
бриллианты, на билеты еле хватило денег.  А  уж  о  подпольной
литературе чего говорить? Мама такая трусиха, обходит политику
за версту.
     Но это еще полбеды. Таможенникам положено рыться в вещах.
А деликатность не входит в их обязанности.
     Страшно стало,  когда  маму  и  меня  увели  в  отдельную
комнату, закрыли двери  и  две  строгие  бабы  с  деревенскими
лицами, но в форме таможни, обе, как сестры,  похожие  на  мою
учительницу Марию Филипповну, стали проводить личный досмотр.
     Маме   велели   раздеться   догола.   Она    растерялась,
покраснела, но не стала перечить. Сняла пальто,  потом  туфли,
потом кофточку, потом юбку и складывала все на стул.
     Обе  бабы  в  форме  смотрели  на  нас  тусклыми  рыбьими
глазами, и, хоть в комнате не было  ни  одного  мужчины,  мама
смущалась все больше и больше, виновато  смотрела  в  пол.  Ей
велели снять все остальное. И  мама  совсем  растерялась.  Как
прибитая. Трусики и бюстгальтер уронила на пол и  не  подняла.
Ладонями прикрыла груди.
     У меня закипели слезы, кулаки сжались от гнева.  Я  сразу
вспомнила кинофильмы про фашистские  лагеря  смерти.  Вереницы
голых женщин у входа в газовые камеры.
     Меня  охватил  ужас.  Показалось,  что  эти  бабы  сейчас
рявкнут  что-нибудь на  немецком  языке,  и  моя   безвольная,
пришибленная мама пойдет туда,  где  уже  выстроилась  очередь
голых женщин. Лишь жалко улыбнувшись мне на прощанье.
     Честное слово, у меня зашевелились волосы  на  голове.  К
счастью, меня не стали  раздевать,  а  только  ощупали  чужими
гадкими руками. А то я  не  знаю,  что  бы  сделала!  В  любом
случае, был бы скандал.
     Но все это лишь цветочки, ягодки были  впереди.  Одна  из
этих тварей увидела у меня в  руках  мишку.  Рыжего  плюшевого
медведя  с  янтарными  круглыми  глазами,  в  которых   всегда
вспыхивал  огонь,  когда  солнечный  луч   попадал   на   них.
Старенький, даже плешивый от моих объятий,  медвежонок.  И  не
только от моих объятий. Его тискала в детстве моя мама.  А  до
нее бабушка Люба, когда была  еще  ребенком.  Медведь-ветеран,
верно служивший трем поколениям  и  сейчас  покидавший  Россию
вместе со мной, как член семьи, чтобы,  когда-нибудь, когда  у
меня появятся дети, стать их любимой игрушкой.
     Из  всех  игрушек,   богатых   и   нарядных,   я   отдала
предпочтение ему, когда мама сказала,  что  я  должна  выбрать
что-нибудь одно. Мишка был  такой  родной,  такой  потертый  и
облезлый, как живой. Он был говорящим медвежонком. Стоило  его
наклонить, как внутри, в  его  брюхе  раздавалось  недовольное
медвежье рычанье. А когда я его брала с  собой  в  постель  и,
засыпая, крепко прижимала к себе, он начинал ласково урчать.
     Он мне был  как  младший  и  любимый  братик  и,  я  могу
поклясться, единственным, кто понимал меня в нашей семье. Если
не считать прадедушку Лапидуса.
     Однажды  меня  наказали  за  что-то  и  оставили  одну  в
комнате. Я сидела на полу и ревела в три ручья. Мишка сидел  в
углу и пялил на меня свои грустные янтарные глаза.
     - Никто меня не жалеет, - горько пожаловалась я ему.
     - А я? - спросил Мишка.
     Честное ленинское! Клянусь! Я к нему не приблизилась,  не
коснулась рукой, не пошевелила. Он сам издал этот звук.
     - Тебе померещилось, - отмахнулась от меня бабушка  Люба,
когда я ей рассказала об этом.
     - Звуковая галлюцинация, - сказал дедушка Лева. - Ребенка
надо отвести к врачу.
     А мой умный папа-лектор общества по распространению поли-
тических и научных знаний, сказал авторитетно:
     - Неразгаданные тайны природы,.
     Я обиделась на них, прижала Мишку к груди и сказала ему в
мохнатое ушко:
     - Пойдем отсюда, миленький. Нас здесь не понимают.
     И он согласно заурчал.
     И вот в аэропорту  эти  две  таможенные  бабы  с  рыбьими
глазами увидели  моего  Мишку  и  попросили,  чтоб  я  им  его
показала. Я, ничего худого не подозревая,  протянула  его  им.
Баба взяла его в  свои  ручищи,  а  другая  достала  из  сумки
длинную вязальную спицу и, как  штыком,  проткнула  медвежонка
насквозь. Как мне потом объяснила мама, таким путем проверяли,
не зашиты ли в мишкином брюхе посторонние предметы.
     Это мне мама объяснила  потом.  Но  тогда  у  меня  глаза
полезли на лоб. Моего живого,  теплого  Мишку,  не  способного
защищаться, эти чудовища колют, протыкают железной спицей.
     При очередном уколе Мишка не  выдержал  и  издал  хриплый
болезненный стон. Как от жуткой боли.
     Дальше я ничего толком не помню. По рассказам  мамы,  мое
лицо налилось кровью, я сорвалась с места, вцепилась  бабе  со
спицей зубами в руку так, что она уронила спицу  и  взвыла  не
своим голосом.
     Прибежали  другие  таможенники.  Полная  комната.  Хотели
составить протокол о  нападении  на  представителя  таможенных
властей при исполнении служебных обязанностей.
     Меня спас мой возраст. Таких не  сажают  по  политическим
статьям.
     - А то было бы здорово! Я была бы самой юной политической
заключенной,  и  во  всем  мире   прогрессивное   человечество
устраивало бы демонстрации протеста и било бы стекла  в  окнах
советских посольств. А уж  как  гордился  бы  мной  прадедушка
Лапидус - старый политический каторжанин,  сидевший  при  всех
властях. Яблоко, мол, от яблони недалеко падает.

     Жил на свете человек и любил всех  людей  одинаково.  Был
интернационалистом. И оттого у него было радостно  на  душе  и
взирал он на род людской с доверием и улыбкой.
     А потом воспитатель подрастающего  поколения,  педагог  с
дипломом,  член  коммунистической  партии,  дура  непроходимая
Мария Филипповна открыла ему  глаза  на  мир,  рассказала  про
дружбу советских народов, и свет погас в его очах и  мир  стал
серым и неуютным.
     Меня отпаивали валерианкой, надо мной кудахтали бабушки и
дедушки, папа и мама лезли из кожи  вон,  чтоб  успокоить  мой
встревоженный умишко, приучить меня к тому, что я не как  все,
а - еврейка, что с этим тоже можно жить. Как живут до старости
с наследственной болезнью. Не очень хорошо живут,  но  все  же
живут. Не умирают.
     Мне объясняли вперемежку с успокоительными  каплями,  что
евреи не такие уж плохие люди. А  совсем  наоборот.  Например,
мама с папой. Разве они нехорошие?
     Я согласно кивала, тряся мокрыми зареванными щеками.
     А бабушка Люба? А дедушка  Лева?  А  прадедушка  Лапидус?
Даже Карл Маркс - вождь мирового пролетариата был евреем.  Эта
новость  подействовала  лучше  валериановых  капель.  Во   мне
пробились первые ростки национальной гордости.
     А когда мама сообщила мне, что моя  любимая  подружка  из
соседнего подъезда Инесса,  по  кличке  "Инесс-Баронес",  тоже
еврейка, сладкий яд национализма разлился по моим жилам.
     - Мы лучше всех других людей! - твердо решила я и  отныне
стала смотреть на весь  остальной  мир  свысока,  презрительно
прищурив глаза.
     Я  узнала,  что  наши  враги,   именуемые   антисемитами,
изображают  нас  длинноносыми,  с  торчащими  ушами,   эдакими
жалкими  подленькими  созданиями,  сосущими  кровь  из   всего
человечества.
     У меня короткий нос и серые глаза. У папы  -  тоже.  И  у
мамы. Идиоты  эти  антисемиты.  Много  они  понимают.  В  нас,
евреях.
     Теперь уж, когда я шла по улице или ехала в метро, больше
не улыбалась всем подряд, а старательно искала среди множества
лиц одно, с еврейскими чертами. И одаривала улыбкой только это
лицо. Ничего, мол, держись! Мы с тобой один народ, а остальные
- пусть живут сами по себе.
     Иногда я  вваливалась  домой  с  прогулки  и  ошарашивала
домашних радостной новостью:
     - Сейчас мне попался на улице  один  еврей!  Длинноносый!
Уши торчат! Я залюбовалась им! Он  был  самый  красивый  среди
всех... этих... остальных.
     Старшим  становилось  неловко  от  моих  восторгов.   Они
отводили  глаза  и  вздыхали.  А  пра  Лапидус   качал   своей
серебряной головой.
     - Стоило после этого делать революцию и положить  столько
жизней за равенство и братство.
     У  Б.С.  есть  приятель-американец.  Коллега.  Врач.  Он,
видать, славный человек и хорошо относится  к  Б.С.  Старается
поддержать его морально в нелегкой битве, которую  ведет  Б.С.
за американский медицинский диплом. Б.С. лезет  из  кожи  вон,
буквально грызет зубами гранит науки  на  чужом  языке,  и  на
очередном экзамене срывается,  падает  вниз.  Трудно  почти  в
пятьдесят лет снова учиться.
     Этот американец, по имени Сэймур покровительствует нашему
незадачливому  великовозрастному  ученику.  Бывает  у  нас   в
гостях, увозит к себе на Лонг-Айленд. Б.С. прихватывал и нас с
мамой, и мы гостили у Сэймура в его двухэтажном доме, сидели у
горящего камина, жарили шашлыки во дворе.
     Все это делали  взрослые.  А  меня  спроваживали  к  сыну
Сэймура, которого звали Ларри. Такой  же,  как  отец,  славный
мальчишка. На год моложе  меня.  Физически.  А  умственно,  по
знаниям, вдвое.
     Я себя  уже  чувствую  женщиной.  Меня  волнует  близость
мужчины. А Ларри - рослый, крепкий, мускулистый. У него, как в
кино, крутая челюсть, хороший профиль. И  я  чувствую,  как  у
меня пылают щеки, когда он близко наклоняется ко  мне.  А  он,
как дитя. И в ус не дует.  Ничего  не  чувствует.  Толкает,  -
хватает  меня  руками,  как  мальчишка,  сексуально  абсолютно
"спящая красавица". Проснется  попозже.  И  тогда  -  держись,
девчонки. Ох, и поплачут из-за него женщины.  Этот  сердцегрыз
не одну сведет с ума.
     Не  поплачут  из-за  Ларри  женщины.  Рыдает  лишь   одна
женщина. Его мама. Да и моя немножко. И  я  не  удержалась  от
слез.
     Ларри внезапно умер. Так и не  став  красавцем  мужчиной,
каким  он  обещал  быть.  Случилось  нечто   чудовищное,   уму
непостижимое. Его свалила какая-то  болезнь,  от  которой  нет
спасения. Лучшие врачи и лучшей больнице Нью-Йорка-коллеги его
отца-дрались за жизнь Ларри. И оказались бессильны.
     Ларри потерял сознание и больше уже не приходил  в  себя.
Он впал, как говорят медики, в коматозное состояние.  Это  уже
почти смерть. Его подсоединили к специальной  машине,  которая
за него дышала и еще чего-то  делала,  чтоб  поддержать  искру
жизни в его бесчувственном теле.
     Мать и отец не отходили от мальчика. Б.С.,  хоть  еще  не
имеет американского диплома,  тоже  не  вылезал  из  больницы.
Сэймур очень уважает его медицинский опыт и талант и  попросил
его дать свое заключение. Б.С.  хотел  бы  сказать  что-нибудь
утешительное,  но,  как   и   американские   врачи,   никакого
спасительного выхода не увидел. Даже  если  мальчик  чудом  не
умрет, он обречен быть идиотом, растением, а не человеком.
     И тогда Сэймур, отец Ларри, потребовал, чтоб отключили от
сына машину. То есть умертвить его. Убить.
     Когда я об этом узнала, со  мной  сделалась  истерика.  Я
выла в потолок, как ненормальная.
     Хладнокровно решили убить человека. Родной отец.  И  Б.С.
со своими знаниями и талантами.
     Я  не  поехала  на  похороны.  Я  не  хотела  видеть  его
родителей. И их знакомых врачей.
     Моя  мама  тоже  не  поехала.  Поехал  Б.С.,  ласково   и
покровительственно похлопав меня по плечу:
     - Это жестоко, но  разумно.  Если  бы  удалось  сохранить
Ларри жизнь, он бы этого даже не ощутил. А для  родителей  был
бы сплошной кошмар. Кому же от этого польза?
     - Польза?  -  закричала  я.  -  Какое  гадкое  слово!  Не
произносите его при мне.
     - Никуда не денешься, милая, - сказал Б.С. - Тебе еще  не
раз придется с ним сталкиваться в жизни.
     Когда он ушел, я с  надеждой  посмотрела  маме  в  глаза.
Может, она утешит меня? Но я тут же отвела взгляд.
     Я вспомнила, как еще в Москве мама сказала мне эту фразу:
     - Жестоко, но разумно. Таков неписаный закон жизни.
     Да пропадите вы все пропадом с такими  законами,  которые
даже постеснялись написать, чтоб никому лично не брать на душу
греха.
     К нам на балкон повадились дикие голуби. Парочка. Стали в
клювах таскать всякий мусор, чтобы свить гнездо.  Была  ранняя
весна. Балкон еще с зимы был наглухо закрыт, и  это  позволило
голубям свить гнездо. Мама не успела вымести мусор с  балкона.
Когда спохватилась, было поздно. В гнезде  вылупились  из  яиц
два птенца. Уродливые голые создания.
     Их тронуть мама не посмела. Из-за  гуманизма.  И  терпела
грязь и писк на балконе.
     Я же задохнулась от радости. Мне  сама  судьба  подкинула
подарок: наблюдать день за днем  чудо  природы,  как  из  черт
знает чего возникают красивые благородные птицы.  Один  птенец
был покрепче другого и отбирал пищу у  своего  брата.  Второй,
хилый,  несчастненький,  голосил  от  голода,  тянул  открытый
клювик к матери, а она, сука,  все  отдавала  своему  любимцу,
крепышу.
     Однажды утром  я  обнаружила,  что  несчастненького  мать
выбросила из гнезда, и он, жалко растопырив  голые  фиолетовые
крылышки, бился на скользких плитках балкона. А мать, как ни в
чем не  бывало,  ворковала  над  своим  любимцем.  Мое  сердце
сжалось от боли. Хватило бы у меня жестокости, я бы вышвырнула
это гнездо с балкона, а сиротку забрала  к  себе  и  вскормила
искусственно.  Но,  во-первых,  я  -  не   жестокий   человек,
во-вторых, мама бы  ни  за  что  не  позволила  держать  этого
несчастного уродца в доме.
     Я снова  положила  его  в  гнездо.  Утром  он  снова  был
выброшен и слабо трепыхался у самого края балкона, над бездной
семиэтажной высоты. Я накричала на голубицу и водворила малыша
в гнездо. На следующий день я его нигде не  могла  обнаружить.
Мать столкнула его с балкона. И, очень довольная, обволакивала
своей любовью того, крепкого обжору,
     Моя мама очень  огорчилась,  напоила  меня  валериановыми
каплями и, чтоб утешить, объяснила, почему, на ее взгляд,  так
поступила гадкая голубица:
     - Закон выживания. Выживает сильнейший. Тот, второй,  все
равно был не жилец на этом свете. Даже если б она поровну кор-
мила обоих. У него не хватило бы нужных качеств, чтобы выжить,
победить  в  борьбе  за  существование.  Поэтому  она,   мать,
движимая разумным инстинктом,  сосредоточила  свою  любовь  на
более крепком, способном постоять за себя.
     - А слабого убивать? Так, что ли? - взвизгнула я.
     - Жестоко, но разумно, - ответила мама. - Станешь старше,
поймешь.
     - Я не стану старше! - закричала я. - И никогда этого  не
пойму!
     Теперь вот история с мальчиком Ларри.
     - Жестоко, но разумно.
     Боже мой, до чего вы мне  все  гадки  со  своим  разумом.
Разум-то ваш - куриный!

     Все считают, что Москва - некрасивый город. Вот Ленинград
- красавец! Рига - красавица! А Москва...  Велика  Федора,  да
дура.  Так  можно  говорить  только  от  зависти.  А  завистью
страдают все провинциалы. Из того же  Ленинграда,  из  той  же
Риги.
     Москва   -   столица   СССР.   И   всего   прогрессивного
человечества.  Правда,  я  не  совсем  понимаю,  как   делится
человечество на прогрессивное и непрогрессивное и  сколько  на
земле людей прогрессивных и сколько непрогрессивных.
     Но зато я точно знаю, что Москва не меньше  Нью-Йорка.  А
если и меньше, то чуть-чуть.  И  уж  по  уродливости  и  грязи
Нью-Йорк переплюнет Москву.
     В  нашей   бесплатной   школе   идиоты,   то   есть   мои
одноклассники, на полном серьезе спрашивали меня,  есть  ли  в
Москве на перекрестках светофоры и продается  ли  в  магазинах
хлеб. Вот такие у них знания о мире.  Как  будто  живут  не  в
Нью-Йорке, а Тьмутаракани, и телевидение  еще  не  изобретено.
Так знайте вы, дубины разноцветные, что в московских магазинах
продается торт "Пражский", который вы  тут  днем  с  огнем  не
найдете.  А  советские  конфеты  "Мишка   на   Севере"   такой
вкусности, какая вам и не снилась.
     Я люблю Москву. Потому что я - москвичка. И Москва -  мой
дом. Я  там  все  исторические  памятники  знаю.  Сколько  там
памятников! Потому что у  России  богатейшая  история.  Голова
может лопнуть, пока запомнишь хотя бы  краткий  курс  истории,
что мы проходим в школе.
     А какая у вас история? Еще совсем недавно вас  вообще  не
было в истории. Когда вас Колумб открыл? Почти  вчера.  Вот  и
вся ваша история.
     С историческими памятниками у меня даже получился конфуз.
Я когда была еще  совсем  глупой,  училась  в  первом  классе.
Как-то в выходной день дедушка Лева с бабушкой  Любой  (в  это
воскресенье меня по графику сплавили, чтоб дать моим родителям
возможность отдохнуть от меня) повели меня гулять в Центр.  Мы
шли по улице Горького от памятника Пушкину  к  памятнику  Юрию
Долгорукому. Пушкин - великий русский поэт и поэтому стоит  на
своем памятнике пешим и с задумчивым лицом. А Юрий  Долгорукий
- князь, основатель Москвы. Это он основал  мой  родной  город
более восьмисот лет тому назад. Как и полагается князю,  он  в
железном шлеме и в железной  кольчуге  восседает  на  огромном
чугунном  коне.  Который  задрал  передние  копыта  вверх,   и
поэтому, когда смотришь снизу,  видишь  лишь  ступни  князя  и
живот коня.
     - А что это такое? - спросила я, показав пальчиком на два
чугунных шара в конце конского живота у самых задних ног.
     Бабушка переглянулась с дедушкой и шлепнула меня по руке:
     - Сколько раз тебе говорили, нельзя  показывать  пальцем.
Так ведут  себя  невоспитанные  дети  из  плохих  семей.  Надо
спрашивать без пальца.
     - Хорошо, - согласилась  я  и  чтоб  больше  не  искушать
судьбу, спрятала обе руки в карманы, - так что же висит у коня
между задних ног?.. Такие круглые, как... пушечные ядра?
     Бабушка заглянула коню под брюхо и  отвела  глаза,  пожав
при этом плечами. Дедушка Лева заговорил  в  нос,  что  с  ним
обычно бывало, когда он попадал в затруднительное положение:
     - Понимаешь, деточка... Это ведь конь... мм... не  живой,
а железный... Когда его делали  на  заводе...  мм,  понимаешь,
то... не убрали лишний металл...  вот  и  остались  такие  два
выступа...
     - А у живого коня? - распахнула я мои, как говорит  мама,
до безобразия большие глаза. - Тоже есть такие выступы?
     - Как тебе сказать... - совсем замялся  дедушка  Лева.  -
Мм... понимаешь... тут надо учесть различные факторы... мм.
     - Какие факторы? - вмешалась бабушка, смерив мужа гневным
оком. - Что ты мекаешь и что ты бекаешь? А ты, -  сказала  она
мне сердито, - не приставай к дедушке и не мучай  его  глупыми
вопросами. Он  старенький  и  на  пенсии,  и  может  сморозить
глупость,  как  грудной  младенец.   Что   стар,   что   млад.
Обязательно  ей  нужно  знать,  что  у  памятника  между  ног?
Подрастешь немного, будешь проходить по зоологии про лошадей и
все узнаешь.
     Я, конечно, не стала дожидаться, когда я подрасту и  буду
изучать в школе зоологию, а навела справки  в  нашем  дворе  у
мальчишек. Они не стали мекать и бекать, как дедушка  Лева,  а
все объяснили мне коротко и ясно.
     Потом наш класс как-то был на  экскурсии,  и  учительница
Мария Филипповна привела нас к памятнику Юрию Долгорукому, как
цыплят   поставила   тесным    кружком    вокруг    гранитного
пьедесталами, задрав голову, мы ничего, кроме донского живота,
не увидели.
     - А я знаю, что это такое! - показала я на чугунные  ядра
между лошадиными ногами. - Это - яйца!
     С нашей учительницей Марией Филипповной чуть не сделалось
дурно.  Но  она  устояла,  потому  что  она  -   крестьянского
происхождения, а не гнилая интеллигенция.
     Маму с папой вызывали в  школу.  Дома