твращения.
     Господи! Насколько чище и выше моя  московская  родня.  У
них нет миллионов.  Они  много  страдали.  Но  сколько  в  них
доброты и душевности. Вот бы с кем породниться Кристине!
     Так я попала в частную  и  очень  дорогую  школу.  Тут  я
столкнулась с детьми из хороших  семей.  То  есть  из  богатых
домов. Адвокатов, врачей, бизнесменов.  Неплохие  дети.  Лучше
воспитаны, и знаний у них побольше. И тоже  будут  адвокатами,
врачами. Так же, как черные мальчики из государственной  школы
попадут  со  временем  или  в  тюрьму,  или   будут   получать
унизительное пособие по безработице.
     В частной школе все дети были белыми. И всего  лишь  один
черный мальчик. Его отец выбился в адвокаты. На этого мальчика
смотрели как на экспонат,  обращались  с  ним  так  вежливо  и
предупредительно, что он  себя  чувствовал  неловко  и  всегда
улыбался немного жалкой улыбкой. На  наших  белых  рожах  было
написано: вот видите,  какие  мы  либералы,  мы  нисколько  не
расисты, у нас есть свой черный, и мы с ним ведем себя, как  с
равным.
     Тогда-то я вспомнила, что в привилегированной  английской
школе в Москве я была единственной еврейкой.  Еврейских  детей
туда на пушечный выстрел  не  подпускали.  Так  же,  как  и  в
Московский   университет.   Меня    приняли    только    из-за
революционных заслуг прадедушки Лапидуса.  Пусть  будет  одна,
решили  там,  наверху,   чтоб   никто   нас   не   обвинил   в
антисемитизме.
     Не только евреев, но сына нашей лифтерши тоже в эту школу
не приняли. Сказали,  слабо  подготовлен.  А  вся  слабость  -
мамина  профессия.  Это  при  социализме.  Чего  же  хотят  от
капиталистов?
     Мне нравится в частной школе. Прекрасные классы.  Учителя
с большими знаниями. Я  оттуда  выйду  хорошо  образованной  и
воспитанной, и передо мной будут все дороги открыты. Но  когда
я сталкиваюсь в коридоре с единственным черным мальчиком,  мое
сердце сжимается от  боли  за  тех  ребятишек,  с  которыми  я
училась в бесплатной школе, и за еврейских детей в России. Мир
отвратителен.  Что  нужно,  чтоб  его  исправить?   Еще   одну
революцию? Еще много-много крови? В России это все уже было. И
что толку?
     В этом мире не соскучишься. Все время  открываешь  что-то
новое и порой от такого открытия жить не хочется.
     Возможно, я - абсолютно испорченный человек и ни капельки
не прогрессивная личность. Мне кажется, что я - расист.  Я  не
испытываю большой любви к черным и получерным. Когда я остаюсь
одна, окруженная ими, мне становится не по себе, и  я  глазами
ищу какое-нибудь белое лицо и, найдя, вздыхаю с облегчением. Я
вообще испытываю теплые чувства к  очень  ограниченному  числу
двуногих. Будем считать,  что  я  экономлю  свои  чувства,  не
распыляю их, берегу до лучших времен.
     От  черных  я  стараюсь  держаться  подальше,  напуганная
телевизором, в котором большинство преступников  имеют  черные
лица, а также  наставлениями  взрослых,  желающих  мне  только
добра.
     Единственный  черный  мальчик,  который  учится  в  нашей
школе, не вызывал у меня  никаких  эмоций,  хотя  он  довольно
смазливый и при этом хорошо воспитан. Он вызывал у  меня  лишь
любопытство, потому  что  был  в  единственном  числе,  а  это
невольно наводило на мысли о неравноправии и о том, что вообще
все далеко от совершенства в этом лучшем из миров -  последнем
оплоте свободы на земле.
     Я даже не здоровалась  с  ним,  сталкиваясь  в  коридоре,
потому что мы в разных классах и даже не знаем друг  друга  по
имени. У него были  приятели  -  белые  мальчики.  Они  вместе
шумели на переменках - никаких следов дискриминации.
     Однажды, после уроков, когда я направлялась на угол,  где
меня обычно поджидал папин гомосексуальный друг-подружка  Джо,
чтоб эскортировать домой, меня остановил этот мальчик.
     - Привет, - сказал он. - Меня зовут Питер Лоутон.
     - Привет, - ответила я и назвала себя.
     - Ты из России?
     - Да, - подтвердила я, не намереваясь долго застревать  с
ним.
     - Послушай, - сказал он. - Ты пойдешь ко мне в  гости?  У
меня сегодня - день рождения. Я тебя приглашаю.
     Не знаю, какой черт дернул меня за  язык,  но  я  тут  же
согласилась. Хоть я уже твердо знала,  что  с  мужчинами  надо
быть неуступчивой и, по мере возможности, набивать себе  цену,
иначе я нарушу кодекс женской чести. Надо было лишь отвязаться
от  моего  конвоира  Джо,  который  ждал  за  углом,  а  также
объяснить все по телефону маме, чтоб у нее не было  сердечного
припадка.
     Я велела Питеру подождать меня на  месте  и  побежала  за
угол к Джо. Кто знает, как бы реагировал  белый  стопроцентный
янки,  которому  доверили  меня,  если  б  увидел,  к  кому  я
собираюсь в гости. Джо, к моей радости, не стал меня  изводить
расспросами (должно быть, сам куда-то  торопился)  и,  взяв  с
меня обещание позвонить маме, отпустил с миром.
     Мы с Питером, глупо хохоча без всякой причины,  помчались
в метро, волоча наши набитые книгами сумки. Поезд,  в  который
мы сели, был почти полностью черный. То есть не сам  поезд,  а
пассажиры.  Эта  линия  вела  в  Гарлем,  и  с  каждой   новой
остановкой испарялись последние белые лица. Потом  я  осталась
одна.
     Ох,  какое  это  жуткое  чувство  -  быть  в   абсолютном
меньшинстве. Это ощущала не только я, но и весь вагон. На меня
смотрели с удивлением, с насмешкой и даже с наглым вызовом.
     Питер, умница, взял меня за  руку,  открыто  подчеркивая,
что я с ним и он не позволит никому меня обидеть.
     Вагон гремел, качался. Порой гас свет и снова  загорался.
При толчках на меня наваливались чьи-то тела. Питер отталкивал
их от меня, словно я  была  из  стекла,  и  бережно  прикрывал
собой.
     Доехали мы благополучно, без происшествий. Лоутоны жили в
самом  сердце  Гарлема,  в  довольно  приличном  доме,  вокруг
которого теснились дома похуже и  попросту  трущобы.  Тротуары
были завалены мешками с мусором. Нью-Йорк не блещет  чистотой,
но здесь было особенно грязно. Казалось, что  обитатели  этого
района гадят вокруг себя нарочно, что они  козыряют  грязью  и
бедностью,  чтоб  постоянно  колоть  совесть   Америки   своим
недавним рабством.
     У Лоутонов была большая квартира, комнат на шесть. Хорошо
и  со  вкусом  обставленная.  Отец  Питера  действительно  был
адвокатом, а мама - химиком. Оба с университетскими дипломами.
Им по карману было снять квартиру в хорошем белом районе,  это
делают почти все негры, выбившиеся в люди,  но  они  предпочли
жить здесь среди своих бедных  собратьев.  Как  Питер  не  без
иронии  объяснил  мне,  адвокат  Лоутон   делал   политическую
карьеру, вел в суде дела черных, терял на этом в гонораре,  но
выигрывал в голосах, которые ему понадобятся на  выборах.  Все
так же, как у белых. И как в Москве, сплошная  демагогия.  Без
различия рас и цвета кожи.
     Отец и мать Питера, хоть и были черными, с  очень  темной
кожей, почему-то имели  европейские  черты.  Без  негритянских
толстых губ и широких носов. Нормальные интеллигентные люди. У
них было двое детей, как водится в интеллигентных семьях, а не
дюжина будущих преступников, которых плодят назло  всему  миру
нищие негры.
     Меня встретили приветливо.  Без  ломания  и  ужимок,  без
маскировочных стандартных улыбок, от которых тошнит с  первого
дня  в  Америке.  Мне  здесь  сразу  понравилось.  И   большая
библиотека  в  комнате  у  Питера  и  аквариум   его   младшей
сестренки. В гостиной мама Питера, очень похожая  на  какую-то
негритянскую актрису, которую я все силилась вспомнить и так и
не вспомнила, накрывала на стол. Я предложила помочь ей, и она
без ломания согласилась, блеснув  белозубой  улыбкой,  которая
слепила, как вспышка света.
     Гости пришли вскоре после нас,  и  все  это  были  черные
мальчики и девочки из этого же дома. Никто из  белых  школьных
приятелей Питера не  появился.  Возможно,  он  сам  никого  не
пригласил. А возможно... Я не стала додумывать до конца,  чтоб
не  портить  себе  настроения.  Мне   нравилось   здесь.   Мое
любопытство было возбуждено до  предела  -  я  впервые  видела
черных не на улице или в метро,  а  у  них  дома,  в  семейной
обстановке, и мне очень  интересно  было  понять,  какие  они,
потому что жить предстояло с  ними  рядом  и  надо  было  хоть
немножко знать тех, с кем толкаешься локтями.
     Приятели Питера поначалу были скованы, стеснялись меня, а
потом разошлись, мы стали хором горланить за столом, объедаясь
всякими вкусными  вещами,  которые  здорово  приготовила  мама
именинника.
     Моя мама, конечно, разволновалась, когда я позвонила ей и
сказала, где нахожусь. Она сказала, что немедленно выезжает за
мной, и чтоб я не смела там выходить на улицу до ее приезда. Я
попросила привезти что-нибудь в подарок Питеру, и мама сказала
ядовито, что о подарках надо  думать  заранее,  а  сейчас  уже
поздно и магазины закрыты.
     Душечка-мамочка! Она, конечно, привезла  Питеру  подарок,
от которого все пришли в телячий  восторг.  Расписную  русскую
деревянную ложку  и  игрушечный  медный  самовар,  которые  мы
привезли из Москвы как сувениры.
     Маму усадили  к  столу,  она  выпила  с  дороги  и  скоро
освоилась здесь  и  болтала  вовсю  с  родителями  Питера,  не
соблюдая правил грамматики и с жутким русским акцентом.  Мы  с
детьми играли в других, комнатах, но я то и  дело  забегала  в
гостиную, чтоб проследить, как там моя мамочка.
     А за столом пошел  разговор  такой  интересный,  что  мне
расхотелось играть, и я подсела  к  взрослым  послушать.  Мама
Питера рассказывала, как лет пятнадцать назад она  приехала  в
Нью-Йорк с  дипломом  инженера-химика  и  искала  работу.  Она
позвонила по газетному объявлению в одну фирму, и там сказали,
что  будут  рады  с  ней  познакомиться,   потому   что   ищут
специалиста  именно  такого  профиля.  Она  заполнила  анкеты,
отправила туда и получила приглашение на интервью. По телефону
ее снова заверили, что фирма в ней очень заинтересована.
     По телефонному разговору и по письму там  не  определили,
конечно, цвета ее кожи, и, когда она пришла, у всех  сделались
кислые рожи, хотя старались улыбаться и быть вежливыми.
     - У вас прекрасные данные,  -  сказала  ей  дама,  ведшая
беседу и лишь поверхностно глянувшая в анкету, - но нам  нужны
специалисты, имеющие хотя бы несколько лет стажа  практической
работы.
     - А вы потрудитесь посмотреть несколькими строчками  ниже
в моей анкете, - спокойно сказала мама Питера,  которая  тогда
еще не была даже замужем, - и вы обнаружите, что я проработала
два года.
     - Ах, да. Совершенно верно. Это прекрасно... И мы бы  вас
с радостью взяли, если б среди предметов, которые вы  изучали,
был бы тот, который больше всего интересует нашу  фирму,  -  и
дама назвала этот предмет.
     - А вы потрудитесь посмотреть еще  несколькими  строчками
ниже, - снова спокойно отвечала мама Питера, - и увидите,  что
я успешно сдала экзамен по этому предмету.
     -  Ах,  да...  Совершенно  верно...  Но  я   должна   вас
огорчить... ровно час тому назад мы приняли на  эту  должность
человека.
     - Вы меня не огорчили, - сказала, вставая, мама Питера. -
Я бы к вам не пошла работать, даже если б это место оставалось
свободным, хотя я уверена, оно не занято  до  сих  пор.  Я  не
люблю расистов.
     Моя мама всплеснула руками и, очень волнуясь,  рассказала
им, что точно такая история случилась с ней  в  Москве,  когда
она искала работу. Пока она  разговаривала  по  телефону,  все
было в порядке, и ее приглашали  прийти  и  заполнить  анкету,
потому что такие специалисты, как она, им до зарезу нужны.  Но
стоило  ей  явиться  и   продемонстрировать   свою   еврейскую
физиономию, как все волшебным образом менялось. Ей уже в глаза
не глядели, отвечали недружелюбно и возвращали  документы,  не
затрудняясь заглянуть в них. К сожалению, говорили ей,  отводя
глаза, место уже занято.
     За столом разгорелся шумный разговор  о  дискриминации  в
Америке - негров, а в СССР - евреев. Негры жаловались маме,  а
мама  -  им.  Потом  пришли  к  заключению,  что   в   Америке
дискриминация с каждым  годом  идет  на  убыль,  а  в  России,
наоборот, усиливается все больше, и  кто  знает,  может  быть,
завтра там прольется еврейская кровь.
     Домой нас отвозили отец Питера и сам Питер. У них был но-
вый дорогой автомобиль. Они сидели на переднем сиденье, а мы с
мамой - сзади. Питер в зеркальце над  ветровым  стеклом  ловил
мой взгляд и подмигивал мне.
     Маме понравилась эта семья, и она по-русски сказала  мне,
что разрешает мне дружить с Питером и чтоб я его пригласила  к
нам в гости.
     -  Прелестные  люди,  -   тихо   восторгалась   мама.   -
Интеллигентные,  умные.  И  не   сытые   снобы,   как   другие
американцы. Они знают, что такое страдание. Нам с  ними  легко
найти общий язык! Удивительно приятная семья.
     Тут я не устояла и подсунула ей шпильку.
     - А что бы ты сказала, мамочка, если б я  вздумала  выйти
замуж, скажем, за Питера?
     Мама повернулась ко мне и нахмурила брови.
     - Не занимайся провокациями. Я -  не  расист.  Но  почему
обязательно за него?
     - А что, лучше выйти за еврея?
     - За еврея ли, за  турка  -  это  твое  дело.  Разве  мир
сошелся клином только на евреях и черных?
     - Значит, ты все же предпочитаешь белого зятя?
     Мама промолчала, а потом шепнула мне:
     - Я предпочла бы выпороть  тебя  ремнем  за  твою  манеру
разговаривать с матерью.

     Когда мы с  Б.С.  выехали  из  Нью-Йорка  в  его  старом,
купленном  по  дешевке  "Бьюике",  я  почувствовала,  не  знаю
почему, что меня и его впереди ждут приключения. Во-первых, мы
ехали  одни,  без  мамы.  Она  заболела.  Утром  проснулась  с
температурой и головной  болью,  на  работу  не  пошла,  и  ей
пришлось отказаться от  поездки,  которую  отменить  уже  было
поздно. Б.С. пригласил на ужин американец-дантист  с  большими
связями в медицинском мире. Ради него дантист с женой оставили
этот вечер свободным и в  своем  загородном  доме  приготовили
ужин. Подвести их, не приехать, как условились  заранее,  было
равносильно разрыву отношений, в которых нуждался не хозяин, а
гость.
     Кончилось тем, что мама, наглотавшись аспирина,  осталась
дома, а я поехала  с  Б.С.  в  качестве  его  дамы  -  он  был
приглашен  с  дамой.  Я  на  радостях  даже  хотела  чуть-чуть
подвести глаза и подкрасить скулы, но схлопотала  от  мамы  по
рукам со строгим предупреждением, что имею шанс вообще  никуда
не поехать и остаться ухаживать  за  больной  матерью,  как  и
подобает хорошей  дочери.  Пришлось  исслюнявить  мамино  лицо
поцелуями и, задобрив ее таким образом, получить разрешение на
поездку.
     Конечно, я ехала не в качестве  дамы,  а  как  дочь  дамы
сердца Б.С. Об этом хозяева были  предупреждены  по  телефону.
Они только спросили у Б.С., полагая,  что  я  старше,  чем  на
самом деле, что, мол, пьет юная особа,  на  что  Б.С.  ответил
кратко:
     - Молоко.
     И тем не менее я чувствовала себя как Наташа  Ростова  из
"Войны и мира", отправлявшаяся на свой  первый  бал.  В  гости
меня брали и раньше. Но впервые я  ехала  без  мамы,  одна,  и
сопровождала лучшего из всех мужчин  в  мире,  одного  взгляда
которого было достаточно, чтоб у меня задрожали колени.
     Я люблю ездить с Б.С. Когда он за рулем, чувствуешь  себя
в полной безопасности, как за  каменной  стеной.  Его  большие
руки с крепкими пальцами хирурга  и  с  синим  вытатуированным
якорем между большим и указательным,  лежат  на  руле  прочно,
уверенно, и мне кажется, что он ведет не автомобиль,  а  танк,
и, как  перышки,  сметает  с  пути  все  встречные  машины.  В
зеркальце я вижу часть его лица. Нос и лоб. И, конечно, глаза.
Так как он сосредоточен  на  дороге,  я  могу,  не  стесняясь,
разглядывать его в зеркальце. А если он перехватит мой взгляд,
отвести глаза на ветровое стекло и сделать вид, что смотрю  на
впереди идущие машины.
     Пока мы выбирались из города к мосту  Джорджа  Вашингтона
на реке Хадсон, Б.С.,  как  равной,  давал  мне  информацию  о
людях, к кому мы едем. Чтоб я мотала на ус и знала,  как  себя
вести. Душечка Б.С.!  Только  с  ним  я  себя  чувствовала  не
ребенком, а взрослой женщиной, и сердце  мое  сладко  ныло  от
несказанной радости.
     Дантиста звали мистер Крацер, а жену его,  соответственно
- миссис Крацер. Они были людьми старыми  или,  как  выразился
Б.С.,   пожилыми.   Это   значит,   старше    его    лет    на
десять-пятнадцать. А ему самому уже пятьдесят.
     Б.С. не любит их. И от меня не скрывает этого. Но они ему
нужны. У них - связи. Без этих связей ему будет очень  трудно.
Даже когда он сдаст экзамен и будет искать,  куда  устроиться.
Он терпеть не  может  это  слово  "связи".  Но  такова  жизнь.
Особенно здесь. И он не хочет  нарушать  ее  законы,  если  не
желает быть раздавленным. Гадко, а приходится глотать.
     Мистер Крацер по московским и ленинградским стандартам  -
невежественный человек, которому диплом дантиста  не  прибавил
культурного лоска. Б.С. не ручается,  прочитал  ли  он  больше
двух книг. Всю жизнь он делал деньги.  Любым  способом.  И  на
зубной боли пациентов.  И  спекуляцией  земельными  участками.
Построил большой дом за городом, вышел в отставку и  поселился
там. У него три сына. Взрослых. Живут  отдельно  и  не  радуют
отцовское сердце.
     Мистер Крацер лезет из кожи вон, чтобы изобразить из себя
преуспевающего  человека,  влиятельную  персону  и  надо   ему
потакать,   польстив   его   болезненному   самолюбию   нищего
местечкового  еврея,   выбившегося   в   богачи.   Он   взялся
покровительствовать Б.С. не от доброго сердца, а чтоб показать
свое влияние в медицинском мире.
     - Цирк, - горько усмехнулся Б.С. - Так что,  девочка,  не
обессудь, когда увидишь, что и я ломаю комедию. Ты же  умница.
Подыгрывай мне.
     Я обожаю мост Джорджа Вашингтона - эту подвесную железную
махину, на макушке которой горят красные сигнальные огни, чтоб
пролетающие самолеты не  зацепились.  Река  здесь  широкая,  в
скалистых берегах. Мост висит высоко-высоко над водой, и внизу
корабли выглядят заводными игрушками.
     Когда мы подъехали к мосту, еще был день,  но  пасмурный,
мглистый,  и  у  автомобилей  были  зажжены  фары.  По   мосту
двигались в двух направлениях два широких потока огней: один -
сплошь белые огни, другой - красные. Тысячи движущихся  огней.
Похлеще любой иллюминации.
     Мы влились в  эти  огни,  добавив  к  ним  две  рубиновые
звездочки.
     Дальше пошли голые леса, вцепившиеся корнями в камень,  и
дома, дома, дома. Кажется, что в Америке нет пустых мест:  все
заселено и застроено. Дома стоят  у  дороги  и  в  лесу.  Дома
повсюду. Почти одинаковые. Похожие  автомобили,  как  домашние
псы, стоят у порогов. И  почти  на  всех  домах  подвешено  по
одному зеленому венку с лентой. словно вся страна  погрузилась
в траур.
     Ничего подобного! Стоят рождественские дни, и венки вовсе
не траурные, а, наоборот, оповещают  о  празднике.  Только  на
еврейских домах  нет  венков.  У  евреев  нет  Рождества,  нет
новогодних елок и Деда  Мороза  с  подарками,  которого  здесь
называют Санта Клаус. Но у евреев тоже  праздник  в  эти  дни,
называемый Ханука,  и  в  окнах  еврейских  домов  горят  семь
цветных лампочек на семисвечнике - меноре. Случись  в  Америке
погром, лучшего времени не придумать: найти, где живут  евреи,
не составит особого труда.
     Перед  домами  установлено  выкрашенное  в   белый   цвет
тележное колесо.  Колесо  от  обычной  телеги,  которую  тащит
лошадь, что еще очень часто можно встретить на дорогах России,
но никак не в Америке. Я ни разу не видела в Америке телеги. А
живую лошадь, только лишь когда в Манхэттене  выезжали  бравые
молодцы из конной полиции, и это больше  похоже  на  маскарад.
Тележные колеса выставлены перед домами, да так назойливо, что
сразу пон