всех  гонять
плотников, работавших на палубе и в трюме, механиков, перебиравших мотор
и устанавливавших новый кабестан.
   Он любил командовать людьми. И еще любил, сбросив свою  куртку  и  не
жалея шелковой рубашки, хватать что  попадется  под  руку-кусок  железа,
дерева, какой-нибудь инструмент, чтобы показать окружающим  свое  умение
все делать.
   - Когда я ходил на "Иисус-Марии"... - ворчал Шателар.
   Поскольку он приезжал только в одиннадцать -  половине  двенадцатого,
его всегда удивляло, что другие прекращают работу в полдень, и он осыпал
их бранью. Позднее это превратилось в ежедневную перебранку С  Доршеном,
которого он называл Учителем.
   Между тем именно Шателар привез его из Шербура, чтобы тот  командовал
"Жанной", и Доршен делал все Возможное для ускорения работ.
   То, что он выглядел скорее как нормандский учитель, а не капитан,  не
было его недостатком. Конечно, не его вина и в том, что он, носил  очки,
а рабочая одежда придавала ему скромный и вполне приличный вид.
   Он был тучен, розов, с большими  выпученными  глазами  и  добродушной
улыбкой, был вежлив с каждым, и казалось, что он чуть ли не  извиняется,
обращаясь к кому бы то ни было или входя в кафе.
   - Извините, мсье Шателар, вы вчера говорили, что...
   - Да меня не касается, что я  говорил  вчера!  Я  сегодня  вижу,  что
кабестан еще не установлен и что...
   Чуть позднее они вместе шли в "Морское кафе", где всегда в  этот  час
рыбаки пили свой аперитив. Шателар знал, что они обозлены на него за то,
что он купил "Жанну" и не нанял Вио. Они обозлились бы на него  в  любом
случае только за то, что он сам из Шербура, а главное, за то, что привез
капитана оттуда.
   Он  делал  вид,  что  не  замечает  этого,  и  забавлялся  тем,  что,
затесавшись между ними, задавал какие-то вопросы, рассуждал о  погоде  и
рыбной ловле, о стоимости рыбы да и вообще обо всем, что ему приходило в
голову.
   В своей  одежде  из  грубого  негнущегося  полотна  они  походили  на
скульптурную группу, одни в  голубом,  другие  в  красноватом,  с  плохо
выбритыми щеками, в сабо или сапогах, напоминающих подножие статуи.
   То, как Шателар держал себя с ними, делалось скорее для Мари, чем для
них самих, поскольку он несколько раз замечал непроизвольную  улыбку  на
ее губах, Затем он переходил в соседний  зальчик  и  вместе  с  Учителем
усаживался за стол, и Мари, обслуживая их, каждый раз, входя с подносом,
встречала взгляд Шателара.
   Это не могло длиться вечно, но, во всяком случае,  вплоть  до  выхода
"Жанны" в море каждый день  ничего  не  менялось.  Кухня  была  хорошей.
Шателар ел много и потом, в шляпе, сдвинутой на затылок, возвращался  на
борт, где уже снова шла работа.
   Спокойствие царило в бухте.  На  рыболовных  судах  чинили  сети,  на
набережной раскладывали новые снасти и развешивали сети на просушку.
   Поработав или поглядев на работу в течение часа, Шателар  с  невинным
видом прогуливался до "Морского кафе", где  рассчитывал  найти  Мари  на
кухне.
   Он никогда не заговаривал с ней серьезно. Он  считал  себя  обязанным
шутить. Каждый раз требовалось найти что-нибудь новенькое,  и,  конечно,
это не всегда было одинаково остроумно.
   Она не скрывала от него своего отношения, пожимая плечами или бросая:
   - Ну хватит!
   Он упорствовал, не в силах объяснить самому себе, почему он  крутится
вокруг ничего собой не представляющей девчонки, каких он  мог  бы  иметь
дюжину.
   Сначала-то он полагал, что привезти ее к себе в  Шербур  не  составит
особого труда, и дал понять, что ей не придется много работать.
   Но она упрямо отвечала:
   - А если мне нравится работать?
   - Значит, будешь работать...
   - Я не люблю, когда мне "тыкают"...
   - Но ведь все другие именно так и говорят...
   Это было правдой. Большинство рыбаков,  знавших  ее  с  рождения  или
игравших с ней на улице, говорили ей "ты".
   - Это не одно и то же...
   - Ну разумеется, принцесса!..
   Он притворно веселился, но в то же  время  не  мог  сдержать  себя  и
бросал на нее серьезный, почти патетический взгляд.
   Однажды она сказала:
   - Хватит и одной из нашей семьи.
   И он не нашелся, что ей ответить. Зато вечером держал  себя  с  Одиль
весьма гадко, так  что  вынудил  ее  даже  заплакать,  что  было  совсем
непросто.
   - У вас есть любовник?
   - Почему бы и нет?
   - Местный парень?
   - Они не хуже, чем в Шербуре!
   Он разозлился, снова ушел на судно, в кафе вернулся только через  час
и увидел ее чистящей овощи.
   - Опять вы?
   Что в ней было такого по сравнению с любой другой?  Она  была  тощей,
едва начавшей формироваться, ее  грудь  только  угадывалась  под  тесным
корсажем. Ее длинное лицо было бледным, глаза - намного  меньше,  чем  у
сестры,  выражение  ее  тонкого  рта  невозможно   было   определить   -
недовольное, грустное или презрительное.
   К тому же она никогда не была с  ним  любезна,  а  когда  обслуживала
Шателара, то проливала чуть не половину стакана, ставя его на стол.
   - Послушайте, Мари...
   - Помолчите!.. Вы что, не видите: я слушаю радио...
   Это его задело и возмутило. Он злился на себя - как это так, Шателар,
которого все знают в Шербуре, крутится вокруг черной  юбки  девчонки,  а
она относится к нему не больше и не меньше, как к мальчишке-сверстнику.
   И поскольку он был раздосадован, то все возобновлял попытки, отпускал
еще более грубые шутки, тем самым вынуждая ее ставить его на место.
   Хозяин  кафе,  бывший  в  свое  время  истопником  в  богатом   доме,
безусловно заметил все эти уловки, и Шателар косо посматривал  на  него,
начиная ненавидеть, потому что хорошо представлял себе,  как  после  его
ухода хозяин подходит к малышке и спрашивает:
   - Ну? Что он там еще понаплел?
   Тем  хуже  для  Учителя!  Он  выносил  обиды   и   расплачивался   за
неприятности других, он да механики, которых Шателар малость  прижучивал
после каждого посещения "Морского кафе".
   Он хотел у кого-нибудь спросить, есть  ли  у  Мари  любовник,  но  не
осмеливался.  Иногда  он  видел  Вио,  который  выходил  прогуляться  по
набережной, побродить около своего  бывшего  судна,  но  у  Шателара  не
возникало желания растрогаться от этого.
   - Он нанялся на работу простым рыбаком где-то на стороне, а? Ну,  так
это как раз для него! - говорил он Доршену. - Удача,  или  неудача,  это
ерунда. В жизни делаешь то, что нужно делать, вот и все...
   Разве он не расширил в три-четыре раза унаследованное от дяди дело?
   Однако он тоже начинал как рыбак, но из-за математики  не  мог  сдать
экзамены на капитана.
   Ну и что?
   У него бывали моменты, когда  ему  хотелось  все  бросить,  перегнать
"Жанну" в Шербур, чтобы освободиться от Порт-ан-Бессена и этой  чертовой
Мари.
   Учитель советовал ему то же самое, убеждал, что рыбу лучше  продавать
в Шербуре, но Шателар только отвечал ему:
   - Ты так говоришь, потому что там твоя жена. Ну что ж! Тем хуже...
   "Жанна" останется в Порт-ан-Бессене как в порту приписки...  Нравится
тебе это или нет...
   Разумеется, нравится, ведь Доршен с лета сидел без работы!
   И все это из-за Мари!
   Шестеренка, которую сломал помощник механика, стоила Шателару  в  тот
день обеда в Порт-ан-Бессене.  Он  совершенно  не  хотел,  чтобы  работа
остановилась из-за шестеренки. Ему пришлось на своей  машине  поехать  в
Кан,  чтобы  найти  запасную  деталь,  и  он  потребовал,  чтобы  работа
продолжалась и вечером, при свете ацетиленовых ламп.
   Он  не  предполагал,  что  этот  случай  будет   иметь   какие-нибудь
последствия, и даже не догадывался о существовании некоего Марселя  Вио,
сына бывшего владельца "Жанны".
   Марсель Вио в пять часов покидал бюро архитектора в Байо,  где  он  в
качестве ученика все дни протирал штаны.
   Уже блестел свет газовых фонарей и  ламп  в  лавках.  Марсель  прошел
маленькой темной улочкой, пересек главную магистраль, чтобы углубиться в
более пустынный по сравнению с прочими квартал, где  очень  скоро  вошел
под крытый вход большого здания.
   Такова была его ежедневная участь.  Работа  у  архитектора  вынуждала
опаздывать  на  несколько  минут  на  уроки  рисования,  и  он  тихонько
пробирался в огромный зал, где лампы-рефлекторы освещали  резким  светом
столы с приколотой белой бумагой.
   Там был особый мир, вне обычного, вне Байо и всего  существующего,  -
мир, где они одни проводили два часа вседневно, каждый под своей лампой,
которая освещала только его одного да еще  доску,  прикрепленный  к  ней
кнопками лист, линейки, резинки и циркули.
   На высоких и широких окнах, как в каком-нибудь  учреждении,  не  было
штор, но они ничего за окнами не видели, да там ничего и не было,  кроме
темноты, а когда шел дождь - кроме серебристых капель на стеклах.
   Температура тоже была соответствующей, как в учреждении-мэрии,  школе
или музее.
   Шуметь было нельзя. Падение линейки  на  пол  вызывало  оглушительный
шум, а  скрип  затачиваемого  перочинным  ножом  карандаша  слышался  за
десяток метров.
   Иногда кто-то поворачивался, почувствовав тень позади себя. Эта  тень
заставляла трепетать, и тот, над кем она нависала,  сидел  с  замирающим
сердцем, ожидая разгромных фраз преподавателя, который специально  носил
туфли на мягких каучуковых подошвах.
   Марселю Вио приходилось выносить подобное в течение трех лет.  Сейчас
ему было семнадцать,  и  он  все  это  продолжал,  но  уже  без  прежней
убежденности, потому что знал, что в любой момент  тусклый  голос  мэтра
произнесет:
   -  Вы,  Вио,  действительно  как  старик!  <Игра  слов:  фамилия  Вио
по-французски произносится так же, как старый,  заношенный.>  Нашли-таки
этот каламбур! Заметили, конечно, и то, что у  Марселя  слишком  большая
голова  и  густые,  торчащие  во  все  стороны  волосы.   Его   товарищи
утверждали, что от него пахнет тиной, и поэтому никто ближе пяти  метров
не мог с ним работать.
   И  все-таки  нужно  было   продолжать,   поскольку   слишком   поздно
предпринимать что-нибудь другое, да еще И потому, что отец Вио настаивал
на  этом.  Но  отец,  пожалуй,  был  виноват  меньше,  чем   учитель   в
Портсан-Бессене, заявивший четыре года назад:
   - У Марселя замечательные способности к рисованию...
   Ну и вот, раз уж из него не хотели сделать рыбака, а в  доме  имелось
немного деньжат, да к тому же думали, что  так  будет  всегда,  из  него
решили сделать рисовальщика.
   Рисовальщика чего? Дальше видно будет! Разные есть художники  -  одни
рисуют корабли, другие - детали мотора.
   Марсель рос. Его  голова  становилась  еще  больше.  Он  носил  вечно
неглаженые штаны и слишком большие для него башмаки.
   Сейчас же он  должен  дождаться  семи  часов,  согнувшись  под  своим
абажуром над ослепительно белым листом бумаги.
   Потом от семи до без четверти восемь он должен будет вытерпеть другую
муку,  которой  прочие  ученики  не   ведали,   поскольку   они   просто
возвращались к своим родителям.
   Марсель же должен ждать  автобус  из  Порт-ан-Бессена.  Ему  хотелось
есть. У него не было денег, чтобы войти в  кафе,  где  он  видел  людей,
сидящих за столиками в тепле, шуме и свете.
   Он бродил, глазел каждый день на одни и те  же  витрины,  не  пытаясь
изменить свой маршрут, но прокручивая в голове мысли, о которых никто не
догадывался - ни отец, ни хозяин,  охотно  обзывавший  его  идиотом,  ни
преподаватель,  не  упускавший  случая  предсказать  ему  самое  мрачное
будущее.
   Иногда, хотя ему уже перевалило за  семнадцать  лет,  он  покупал  на
несколько су конфеток, сосал их и растягивал это удовольствие как  можно
дольше. Потом, без четверти восемь, он забирался на свое место  в  плохо
освещенном автобусе, который по дороге  в  Порт-ан-Бессен  два-три  раза
останавливался у каких-то ферм.
   Мог ли кто-либо сомневаться, что Марсель со  своим  мертвенно-бледным
лицом думает об окружающем его мире только с ненавистью.
   Автобус останавливался напротив "Морского кафе", но в этот час  шторы
на окнах были опущены и внутрь удавалось заглянуть лишь через щелку.
   Рыбаки были там, занимая по меньшей мере  три  стола,  большую  часть
времени только споря и куря трубки. Отец Вио тоже сидел там,  неподалеку
от стойки, всегда на одном и том же месте и всегда перед чашкой кофе  со
спиртным.
   Невозможно было подсчитать, сколько он выпил таких чашек, особенно  в
последнее время, но  его  усы  крепко  пахли  ромом,  и  вечером  он  не
допускал, чтобы ему противоречили.
   Мари тоже была там, спокойная, безмятежная;  без  улыбки,  но  и  без
нетерпения прислуживала она этим мужчинам, как большим детям, стоя перед
ними и выслушивая заказ, а потом направляясь к стойке,  чтобы  наполнить
чашки или стаканы.
   Марсель был вынужден есть дома. Их дом стоял  в  конце  бухты,  около
дома механика. Вио сам построил свой дом, и он был почти новый, мышиного
цвета, с белыми окнами.
   Входная дверь была  застеклена  и  завешена  портьерой,  пропускавшей
свет.
   Вход, на одном уровне с улицей, открывался в кухню, и там Марта ждала
брата за столом, где оставался только один прибор, потому что другие уже
отужинали.
   Почему вместо того, чтобы иметь сестру, как у всех  других,  он  имел
глухонемую, да еще с постоянной идиотской улыбкой?
   Он ничего не мог ей сказать. Она же  знаками  давала  ему  ронять,  в
хорошем или плохом  настроении  отец.  Почти  всегда  оно  было  плохое.
Марсель ел свой суп, поставив Чкжти на стол и шумно хлебая, поскольку не
было необходимости сдерживать себя. Обычно подавалась  подогретая  рыба,
потом яблочный компот или вареные груши. Один только  вид  вареных  груш
вызывал у него отвращение!
   Затем он снова  выходил,  еще  более  грустный,  чем  в  Байо,  боясь
встретить отца, запрещавшего ему выходить по вечерам.
   Слышалось дыхание  моря,  шум  волн,  бьющихся  о  набережную,  скрип
канатов.
   Вокруг можно было увидеть разве только штук шесть газовых фонарей  да
с дюжину освещенных окон.
   Он шел всегда одной и той же дорогой, доходил до разводного  моста  и
прятался в темноту, дожидаясь, когда приоткроется дверь "Морского кафе".
   Он ждал Мари, так и не пришедшую ни разу со дня смерти отца,  с  того
времени, когда этот человек из Шербура стал топтаться в Порте!
   Не двигаясь, прислонившись спиной к светлым перилам,  он  пережевывал
горькие и жестокие мысли, которые никому не мог  открыть,  как,  скажем,
мысль броситься в воду или тихонько пробраться и ждать Мари в комнате  с
круглым слуховым окном, видневшимся на крыше.
   Еще он желал бы как-нибудь подстеречь Шателара, кое  о  чем  спросить
его, запугать. Или - а почему бы и нет? - чистосердечно признаться  ему,
что  он  любит  Мари,  что  она  его  единственная  любовь,  смысл   его
существования, единственное, что у него есть на земле, а вот у  Шателара
было все, что он ни  захочет,  и  какое  значение  имеет  для  него  эта
девчонка...
   Бывали моменты, когда он одиноко плакал в своем темном углу, бывали и
другие, когда он ухмылялся, бывали и такие,  когда  он  поворачивался  к
другому берегу бухты и, глядя на деревянный барак таможни, сжимал кулаки
и стискивал зубы, потому что именно там когда-то, всего  несколько  дней
назад, им доводилось вечерами встречаться, причем вечерами иногда  столь
темными, что они даже не видели друг друга!
   - Это ты? - шептал он, уверенный, что это она, в своей шали и сабо.
   Она отвечала всегда одинаково:
   - Я опоздала...
   Теперь она находилась там, за шторами, со всеми  этими  мужчинами,  и
только он не имел возможности войти туда.
   Не шателаровская ли машина стояла в переулке? У этого человека  вошло
в привычку ужинать в Порте, так, может, теперь здесь еще и заночует?
   Дверь не открывалась. Никто не входил и не выходил, виднелись  только
желтые шторы, над ними табачный дымок и верхняя часть  какой-то  рекламы
на обоях с темными цветами.
   Не было ли это несправедливым? Имел ли Вио право  напиваться  в  кафе
весь вечер и запрещать  сыну  ногой  туда  ступить,  чтобы  хоть  словцо
сказать Мари?
   Не был ли Марсель несчастнее любого другого человека в мире?
   Сердце его забилось, потому что  дверь  начала  открываться,  она  не
распахнулась широко, а лишь приоткрылась настолько, чтобы  в  проеме  на
мгновение он мог увидеть ноги двух сидящих рыбаков, пока кто-то выходил.
   Было холодно. Марсель знал, что, выжидая таким образом, он  рано  или
поздно подхватит бронхит или даже воспаление легких, как его  двоюродная
сестра из Гавра, умершая из-за этого.
   Он предпочел бы такой исход! Он слишком страдал! Потом  его  внезапно
охватил гнев, и ему в голову вдруг пришла мысль перейти улицу, что он  и
сделал,  затем  взялся  за  дверную  ручку,  толкнул  дверь,  и  у  него
закружилась голова от пахучего жара, дохнувшего на него.
   Отступать было уже слишком поздно. Едва ли он четко различал предметы
и  людей  вокруг  себя.  Человек  шесть,  если   не   больше,   говорили
одновременно, и он прошел дальше, разыскивая Мари и не находя ее;  дошел
о входа в ресторанный зал и увидел наконец свою девушку, разговаривающую
с Шателаром!
   Ему показалось,  что  она  смеется.  Его  лицо  покрывала  мертвенная
бледность, и он произнес, не узнавая своего голоса:
   - Мари!
   Он видел свое отражение в мутном  стекле  зеркала  черной  раме.  Все
остальное он почти не воспринимал, кроме разве платья и передника  Мари,
ее удивленного взгляда и нахмуренного лица.
   - А скажи-ка, сынок... - послышался грубый голос.
   Он повернулся в тот момент, когда его отец с трудом приподнимался  со
стула, еще более крупный и широкоплечий, чем обычно, с мокрыми  усами  и
каким-то недобрым огнем в глазах.
   - С каких это пор в твоем возрасте ходят по кафе?
   Это говорилось для публики. Он понимал,  что  все  смотрят  на  него,
готовые посмеяться над происходящим.
   - Не доставишь ли ты мне удовольствие сию же Минуту вернуться домой?
   Но Марсель, оглушенный шумом  в  голове,  напряженный  до  крайности,
произнес:
   - Мари!.. Я хочу, чтобы ты на минутку вышла!
   Около нее, за покрытым скатертью столиком, который  она  обслуживала,
сидели двое - Шателар и Учитель.
   - Что ты такое сказал, сынок?
   Отец возвышался над ним как стена, и  Марсель  был  вынужден  поднять
голову, чтобы посмотреть ему в глаза.
   - Я достаточно взрослый, чтобы самому знать, что мне делать...
   - Что-о? Что ты такое сказал?
   - Мари, мне нужно с тобой поговорить...
   Раньше он уже представлял себе такую бурную сцену в малейших деталях,
но  это  было,  когда  он  оставался  один  в  темноте,  и  никогда   не
предполагал, что нечто подобное может произойти в действительности.  Его
губы дрожали. Еще немного, и у него застучали бы зубы.  Он  инстинктивно
поднял руку, чтобы защититься от ударов.
   Он угадал, потому что рука отца поднялась к его лицу, схватила его за
ухо и сжала так сильно, что Марсель вскрикнул от боли.
   - Быстро домой, понял?.. Быстро! И жди меня, я поучу тебя жизни...
   Люди кругом смеялись. Марсель видел разные  выражения  на  лицах,  но
никто не пришел ему на помощь.
   - Не пойду! - заявил он. - Я хочу поговорить с Мари...
   - Что ты сказал?
   - Что не пойду, больше не вернусь домой... Я сказал...
   Стул с грохотом перевернулся. Марсель отступил, потому что отец  всей
своей массой толкал его к двери, крутя ему ухо.
   - Быстро, я сказал!.. Быстро, паршивец!
   Но Марсель в бешенстве еще раз взвизгнул:
   - Мари!
   Он споткнулся. Его очень сильно толкнули, и он, сделав  два-три  шага
назад и теряя равновесие, ударился о  край  тротуара  спиной,  пролежал,
растянувшись, некоторое время, прежде чем встать,  словно  желая  испить
чашу своего унижения и бешенства до дна.
   Дверь кафе закрылась, а внутри слышались голоса.
   Морозный воздух поднимался из колышущегося мрака моря. Марсель дрожал
не  Столько  от  холода,  сколько  от  злости  и  нетерпения.  Его  била
лихорадка. Он разговаривал сам с  собой,  не  отр