ая суета, словно наступила передышка от всех серьезных  забот,
от ежедневных трудов, а Доминика все  шагала  по  незнакомым  тротуарам,
обнаруживала захолустные улочки,  где  целые  семьи  сидели  на  порогах
домов, а полуголая детвора играла прямо на  мостовой;  наконец  Доминика
решительно  остановилась  как  вкопанная  перед  почтовым  отделением  и
отделалась  от  письма,  постояла  еще  мгновение,  трепеща  от   своего
поступка, но в то же время и ощущая некоторое облегчение.
   Можно  подумать,   что   вечером   того   дня   квартиранты   нарочно
припозднились.
   Семь лет, с тех пор как умер отец, она жила в этой квартире  одна,  и
никогда ей не бывало страшно, никогда она даже постичь не могла, как это
можно бояться одиночества; она отвергла предложение одной кузины, жившей
в Гиере, вдовы морского офицера, которая предложила Доминике перебраться
к ней.
   Тогда она отправила в газету объявление о том, что  сдает  комнату...
Как  стыдно  читать  набранные  типографским  способом  слова:  "Сдается
меблированная комната для  одинокого  жильца  в  прекрасной  квартире  в
предместье Сент-Оноре.
   Недорого".
   Ей казалось, что отныне  ее  разорение  очевидно  и  непоправимо.  Но
делать было нечего. Другого выхода не оставалось. У генерала  Салеса  не
было  состояния.  Треть  этого  дома,  где  поселился  генерал,  уйдя  в
отставку, - вот и все имущество семьи.
   Сердится ли на него Доминика? Едва ли.  Она  может  смотреть  на  его
портрет, не испытывая ни гнева, ни жалости. Долгие годы ее жизни генерал
оставался для нее солдафоном, всегда в  сапогах  с  бряцающими  шпорами,
который крепко пил и о чьем приходе домой возвещал зычный голос.
   В штатском он оказался  всего  лишь  старым  ворчуном,  притворщиком,
который словно упрекал прохожих, не имеющих понятия о том, что мимо  них
шествует генерал.
   Он принялся играть на бирже, потом, спустив все,  что  у  него  было,
эгоистичнейшим образом слег в постель; решил, видите ли, превратиться  в
больного, предоставив Доминике заниматься всем остальным.
   Их часть дома была продана. Доминика продолжала жить в своей квартире
только потому,  что  нынешний  владелец  всего  дома,  приходившийся  ей
родственником, предоставил эту квартиру в ее пользование.  Она  написала
ему своим острым почерком, придававшим ее словам жесткий оттенок:
   "... Знаю, скольким и без того уже Вам обязана, но в  нынешних  своих
обстоятельствах вынуждена  просить  у  Вас  позволения  пустить  жильца,
который..."
   И появился Кайль - он  был  небогат,  а  за  ту  плату,  которую  она
просила, он мог бы снять разве что тесную меблирашку без удобств.
   - Вам придется ходить  через  гостиную,  но  меня  вы  там  встретите
нечасто.
   Категорически запрещаю вам принимать гостей. Вы понимаете, что я имею
в виду. Кроме того, не хочу, чтобы вы стряпали у себя в комнате...
   Доминика дала ему понять, что уборкой будет заниматься  прислуга,  но
на второй же день он застал ее за этой работой.
   - Я еще никого не подыскала, но надеюсь, через день-другой...
   Ему-то было совершенно все равно! Она ничего не посмела ему  сказать,
когда за каминной решеткой обнаружила коробку из-под камамбера и хлебную
корку.
   Он был беден. Ему случалось есть у себя в комнате, и она  искала  там
электроплитку, но понапрасну. Значит, он не стряпает. В  те  времена  он
уходил из дома рано.  Возвращался  поздно.  У  него  были  две  рубашки,
одна-единственная пара башмаков. Она читала письма, которые  он  получал
от невесты и не давал себе труда прятать.
   Для нее это составило целую эпоху, которой она не могла бы  подобрать
определение, однако смутно жалела о ней и тосковала по тем временам.
   - Никогда не потерплю у себя в квартире другой женщины... Мужчину еще
куда ни шло... Но женщину...
   На Лину она согласилась из опасения, как бы не пришлось опять  давать
объявление в газету, опять видеть дома чужого человека.
   - С одним условием: убирать у вас в комнате будет ваша жена.
   Сегодня Доминика сама об этом жалеет. Она лишилась предлога входить в
комнату в любое время. Она по-прежнему к ним заглядывает,  но  украдкой,
наспех, закрыв на засов дверь, ведущую на лестницу. Рубашек  по-прежнему
было две, а в платяном шкафу поселился смокинг, который Альбер купил  по
случаю к свадьбе. Лина разбрасывала  на  виду  самые  интимные  предметы
туалета.
   Доминика усвоила себе привычку не ложиться вечером, пока  парочка  не
вернется домой. И чем они только занимаются так поздно? После театра или
кино бродят, наверно, до бесконечности по улицам  или  маленьким  барам,
открытым  допоздна,  потому  что  друзей  у  них  нет.  Она  еще  издали
распознавала их шаги по  тротуару.  У  себя  в  комнате  они  продолжали
разговаривать в полный голос. В постель они не спешили. Утром-то встают,
когда им заблагорассудится!
   Их голоса за дверью стали для  Доминики  настолько  необходимы,  что,
стоило жильцам задержаться позже обыкновения,  как  ей  делалось  не  по
себе,  а  нередко  бывало,  что  она  поджидала  их,  облокотившись   на
подоконник.
   "С них станется оставить за собой дверь незапертой".
   Так она оправдывалась. Она не хотела ими  заниматься.  Тем  не  менее
накануне Доминика просидела у окна до двух часов,  глядя,  как  один  за
другим гаснут огни, пересчитывая прохожих, и перед  глазами  у  нее  все
время маячили закрытые ставни в просторной квартире  Руэ,  которая,  как
она знала, пустует; там только гроб, а в нем навсегда заперт  человек  с
бесцветными усиками.
   Она дошла до того, что считала  часы,  отделявшие  ее  от  мгновения,
когда его наконец унесут, и жалюзи раскроются, и комнаты опять оживут.
   Вернулись жильцы. Опять пошли разговоры. Эти двое способны болтать  с
утра до вечера! Как они еще находят, о чем говорить? Она-то никогда ни с
кем не разговаривает - и то ловит себя  подчас  на  том,  что  безмолвно
шевелит губами!
   Письмо придет  сегодня  утром,  в  четверть  девятого,  его  принесет
коротышка-почтальон, тот, что ходит всегда бочком, словно  его  тянет  к
земле тяжесть хромой ноги. Консьержка бросит письмо в ящик Руэ вместе  с
сотнями  изъявлений  соболезнования,  ведь  родные  покойного  разослали
изрядное количество извещений о кончине.
   Одно такое письмо есть у Доминики. Она его украла. Руэ не послали  ей
извещения, они не подозревают о ее существовании. Накануне, проходя мимо
ложи консьержки, Доминика заглянула туда  посмотреть,  нет  ли  для  нее
почты.
   Она получает не больше двух писем в  месяц,  но  тут  у  нее  заранее
созрел план: в ящике г-жи Риколло, жены  бывшего  министра,  живущей  на
втором этаже, она сразу же заметила большой конверт с черной каймой.
   Она его взяла.  Вот  оно,  извещение,  на  столе,  покрытом  потертой
ковровой скатертью.
   Г-жа Юбер Руэ,  урожденная  Антуанетта  Лепрон,  г-н  и  г-жа  Жермен
Руэ-Барбари, г-н и г-жа Барбари-Басто... - и так далее, длинная  колонка
имен ... с прискорбием извещают Вас о кончине мужа, сына,  внука,  дяди,
кузена, племянника, внучатого племянника,  последовавшей  сегодня  после
продолжительной болезни...
   Губы у Доминики скривились, словно от тика.
   И вот уже улица начинает оживать, к прочим шумам примешивается  пение
птиц на дереве; не слышно больше журчания  фонтанчика,  бьющего  день  и
ночь  во  дворе  старинного  особняка  по  соседству;  наконец,  у  края
тротуара, как раз напротив, остановился грузовичок, и рабочие,  разбудив
консьержку, которая явно была не в духе, принялись  за  дело;  это  были
обойщики, которым предстояло укрепить  перед  домом  полотнища  в  форме
серебряной буквы "Р".
   Старая Огюстина, которая ничего не могла разглядеть  из  своего  окна
мешал карниз, - вскоре показалась на тротуаре,  выйдя  из  дома  гораздо
раньше, чем следует идти за покупками: у Одбаля еще не продавали ничего,
кроме молока, а колбасная лавка была закрыта.
   В этот день все получилось, как бывает у детей, которые слишком долго
предвкушают какое-нибудь  событие,  так  что  ночью  накануне  не  могут
уснуть, а событие как будто и не думает наступать.
   До самой последней минуты время тянулось обескураживающе медленно,  и
Доминике казалось, что все идет не так, как надо.
   Обойщики, например, натянув свои полотнища, отправились пропустить по
стаканчику в винную лавку через три дома, потом вышли,  утирая  губы,  и
удалились, бросив дело на половине.
   Жильцы дома ушли на работу в обычное время, как ни в чем  не  бывало.
Они протиснулись между полотнищами, и только немногие обернулись,  чтобы
оценить впечатление от драпировок. Мусорные бачки заняли  место  у  края
тротуара; ставни на том этаже, где жили родители Руэ, отворились  только
в восемь утра.
   Но поскольку их окна были выше, чем у Доминики, она видела обитателей
квартиры только в те  мгновения,  когда  они  оказывались  перед  самыми
оконными стеклами.
   В девять утра у дома с интервалом в несколько минут  затормозили  два
такси: это были родственники, Доминика уже видела их накануне у гроба.
   Каждые четверть часа поступали цветы - их доставляли девчонки и юнцы,
которых нисколько не волновало происходящее. Цветов было много, несмотря
на то, что друзья семьи большей частью разъехались на каникулы: наверно,
они дали телеграммы в цветочные магазины.
   Перед магазином Одбаля, как всегда, возникли лотки; открылась  аптека
Бего,  обрамленная  черно-серебряной  каймой,  также  похожая   на   дом
покойника.
   И только одна Доминика собралась заранее; на столе были  приготовлены
ее нитяные перчатки; жильцы в это время заворочались в постели  и  опять
уснули, понятия не имея, что напротив кого-то хоронят.
   "Народу будет много... ".
   Некоторые соседи забегали оставить визитную карточку, не имея времени
идти на похороны или считая свое присутствие излишним.
   Без четверти десять Доминика увидела, как из  такси  выходит  старшая
мастерица из ателье мод. Она несла платье!
   Вынос  тела  назначен  на  половину  одиннадцатого!  Антуанетта  там,
наверху, наверно, дожидается в одной комбинации...
   Улица внезапно заполнилась народом;  непонятно  было  даже,  как  это
произошло: вдоль тротуаров скопились машины - десять, а то и  пятнадцать
такси еле-еле продвигались вперед: пассажирам приходилось  ждать,  когда
выйдут люди из предыдущей машины, а тогда уж выходить в свой черед.
   Наконец, показался автомобиль-катафалк; все черные силуэты  пришли  в
движение, и когда Доминика, рассудив, что  пора  спускаться,  подошла  к
дому напротив, гроб уже выплывал из глубины коридора; там, в  полумраке,
виднелись  вуали  женщин  и  обнаженные  головы  мужчин;   распорядитель
расставлял всех по местам.
   Никто не заметил присутствия худенькой дамы, в тревоге  пробиравшейся
сквозь толпу, - Доминика отдала бы все на свете за то, чтобы встретиться
взглядом с  вдовой.  Она  натыкалась  на  людей,  бормотала  "простите",
приподнималась на цыпочки, но сумела увидеть только черное платье, вуаль
и  довольно  вульгарную  на  вид  женщину  в  глубоком  трауре,  которая
поддерживала вдову: это была мать Антуанетты.
   Г-жа Руэ-старшая, напротив, так в не показалась.
   Ее муж шагал позади невестки той же походкой, какой  уходил  из  дома
каждое утро. Бог его знает, куда он уходите а теперь  вот,  единственный
из  всей   семьи,   обводит   взглядом   толпу,   словно   пересчитывает
присутствующих.
   То, что готовилось так  долго,  произошло  слишком  быстро.  Доминика
оказалась в окружении других женщин, в шеренге, взошла, ничего  не  видя
кругом, по ступеням церкви Сен-Филипп-дю-Руль и заняла место  слева,  на
изрядном расстоянии от Антуанетты, которую видела только со спины.
   Может быть, она еще не распечатала письма, затерявшегося среди вороха
соболезнований? Доминика  бессознательно  наслаждалась  рокотом  органа,
жадно вдыхала запах ладана, который напомнил ей детство и первые  ранние
мессы из эпохи ее девического мистицизма.
   Девушка, дитя, она уже тогда вставала раньше всех,  чтобы  сходить  к
мессе, и запах предрассветных улиц был ей знаком.
   Если бы Антуанетта обернулась... Вот сейчас, когда  процессия  начнет
выходить на паперть, Антуанетта пройдет  совсем  близко  от  Доминики  -
может быть, Доминике удастся поймать ее взгляд сквозь вуаль?
   В ее любопытстве есть нечто ребяческое, немного  постыдное:  когда-то
давно при ней рассказывали об одной девушке,  у  которой  была  связь  с
мужчиной, и потом Доминика вот так же точно  ловила  ее  взгляд,  словно
надеясь заметить в нем какие-то необыкновенные признаки.
   Однажды, когда они жили в гарнизоне  в  Пуатье,  ординарец  отца  был
уличен в воровстве. И Доминика так же глазела на него исподтишка. А  еще
раньше, совсем маленькая, она долго крутилась вокруг одного  лейтенанта,
который, как ей было известно, летал на самолете.
   Ее всегда волновала  настоящая  жизнь.  Вот  и  Лина,  жиличка,  тоже
возбуждает в ней любопытство, и часто она проводит часы в борьбе сама  с
собой, а причиной тому - разделяющая их дверь, замочная скважина, сквозь
которую можно подглядывать.
   "Я сделаю это завтра... ".
   Она боролась. Ей было противно. Ее заранее тошнило от того,  что  она
увидит.  Потом  она  по-настоящему  недомогала,  словно  ее  собственная
сокровенная плоть подверглась насилию, но искушение было непреодолимо.
   А вот Антуанетта  Руэ-та  оказалась  настолько  жадна  к  жизни,  что
остановилась в дверном проеме и  стояла,  пока  умирал  ее  муж.  Теряла
секунду за секундой, без движения, без единого жеста, опершись  рукой  о
косяк, сознавая, что для человека, с которым она спала в одной  постели,
это секунды агонии, И потом она не просто на него смотрела. Она подумала
о лекарстве.
   Обшарила взглядом комнату, обратила  внимание  на  горшки  с  Phoenix
Robelini.
   И это растение осталось там, в комнате покойного, оно и  теперь  там,
среди драпировок, которые  в  эти  минуты,  наверно,  снимают  обойщики.
Вернувшись домой, Антуанетта снова увидит это растение. Посмеет  ли  она
его уничтожить?
   Останется ли она и дальше жить в доме Руэ? Да и  захотят  ли  старики
Руэ жить бок о бок с невесткой, которая  для  них  ничего  не  значит  и
которую г-жа Руэстаршая ненавидит?
   При  этой  мысли  Доминику  охватила  паника.  Ее  пальцы   судорожно
вцепились в молитвенную скамеечку. Она  испугалась,  как  бы  у  нее  не
похитили Антуанетту; теперь  ей  не  терпелось  вернуться  в  предместье
Сент-Оноре, убедиться, что жалюзи подняты  как  положено,  что  жизнь  в
квартире продолжается.
   Пожалуй, то, что рядом с Антуанеттой  была  ее  мать,  можно  считать
дурным предзнаменованием: она словно возвращается из этой семьи в ту.  И
почему накануне ее не было у гроба покойного?
   "Потому что не пожелала г-жа Руэ-старшая!"
   Доминика была  в  этом  убеждена.  Она  не  знала,  что  произошло  и
произойдет в дальнейшем, но она видела старую даму, грузную  и  твердую,
как кариатида,  и  чувствовала,  как  в  грудь  ей  закрадывается  новое
предчувствие...
   Родственники,  стоявшие  позади  остальных  членов   семьи,   дальние
родственники, оборачивались, рассматривали народ в церкви, а литургия во
всем своем однообразном великолепии  все  длилась  и  длилась.  Доминика
машинально следила, как ходят взад и вперед священнослужители; временами
губы ее шевелились, шепотом повторяя молитвы.
   Вслед за всеми она направилась к святым дарам. Руэ-отец,  чрезвычайно
прямой, следил, как мимо один за другим проходят верующие, но Антуанетта
стояла на коленях, закрыв лицо руками.
   Она держалась, как обычная вдова, комкала в ладони платочек с  черной
каймой, и когда наконец она прошла мимо  Доминики,  та  заметила  только
глаза, чуть более блестящие, чем всегда, лицо чуть более матовое - может
быть, из-за освещения и черной вуали,  -  и  ощутила  разочарование.  Но
сразу же затем ее поразила одна подробность: на миг  она  задумалась,  в
чем дело, ее ноздри затрепетали, и она явственно  уловила  в  густом  от
ладана воздухе легкий аромат духов, тянувшийся вслед за Антуанеттой.
   Неужели вдова в самом деле надушилась?
   Когда Доминика выбралась на паперть, слыша со всех сторон  монотонное
шарканье ног по плитам и  вновь  увидела  слепящий  треугольник  солнца,
первые машины уже отъезжали, уступая место следующим, и  она  юркнула  в
толпу; похороны остались позади, а она пошла к дому, все убыстряя шаг по
мере  того,  как  приближался  затененный   тротуар   улицы   предместья
Сент-Оноре.
   Ставни у Руэ были распахнуты. Жильцы Доминики только что  встали,  из
ванной доносился плеск воды в тазике, проигрыватель был включен, в  доме
витал еле уловимый запах газа и кофе с молоком. Отворив окно, Доминика с
облегчением  увидела  комнаты  напротив,  из  которых  Сесиль  и  другая
горничная с помощью тряпки и щетки изгоняли столбы светящейся на  солнце
пыли.

Глава 3

   Нетерпеливо, а потом  и  с  раздражением  ждала  Доминика  проявлений
страха, а может быть, и раскаяния, но вместо этого стала  свидетельницей
вспышки  ярости.  И  ярость  эта  прорвалась  так  неудержимо,  с  такой
первозданной силой,  что  некоторое  время  Доминика  не  понимала,  что
происходит.
   Шел уже пятый день  после  похорон,  а  до  сих  пор  еще  ничего  не
случилось.
   Погода не менялась, по-прежнему припекало солнце, и  только  часам  к
трем пополудни небо ежедневно затягивала серая  пелена,  воздух  делался
еще тяжелее, нездоровые испарения клубились по  улице,  захлестывая  пса
Одбалей,  возлежавшего  поперек  тротуара;  все  машинально  поглядывали
наверх с надеждой, все надеялись, что рано или поздно это нависшее  небо
наконец разразится дождем - но, хотя порой издали как  будто  доносилось
неясное громыхание, грозы все не было или она бушевала далеко от Парижа.
   Все эти пять дней возбужденная Доминика только и делала что  ждала  и
под конец уже не понимала, что принесло бы ей  большее  облегчение-взрыв
или еще какое-нибудь событие, которое  она  подстерегала  часами,  не  в
силах предвидеть, что именно это будет, но понимая, что оно не может  не
произойти.
   Трудно было представить себе, как  живет  Антуанетта  там,  напротив,
оставаясь в этой неопределенности, словно в гостинице или на вокзале.
   Пытаясь себя образумить, Доминика твердила: "Она не  прочла  записки.
Или прочла, но не поняла. Может  быть,  не  знает,  как  называется  это
растение..."
   Антуанетта снова слала в широкой супружеской постели,  той  самой,  в
которой болел ее муж, в которой он умер. Она  редко  выходила  из  дому.
Когда выходила,  надевала  траур,  но  дома  по-прежнему  расхаживала  в
нарядных домашних туалетах, какие  ей  всегда  нравились,  из  плотного,
богато отделанного шелка.
   Вставала она поздно, лениво завтракала в постели. Обменивалась  парой
слов с Сесилью, и ясно было, что женщины не слишком ладят  между  собой.
Сесиль держалась настороженно, угрюмо. Антуанетта  обращалась  к  ней  с
нескрываемым нетерпением.
   Она слонялась по квартире, убирала в ящиках шкафов, складывала одежду
покойного, звала служанку  и  приказывала  ей  отнести  стопку  вещей  в
какой-нибудь дальний чулан.
   Она читала. Много читала - раньше за ней такого не водилось, -  и  ее
редко можно было увидеть без сигареты, дымившейся  в  длинном  мундштуке
слоновой кости. Как долго она могла просидеть  в  углу  дивана,  полируя
себе ногти или сосредоточенно выщипывая брови перед зеркальцем!
   Ни  единого  взгляда  на  окна  напротив.  Она   не   подозревала   о
существовании Доминики,  не  помнила  об  улице  за  окном,  бродила  по
комнате, по своему временному мирку, и ни о чем не заботилась.
   И только на пятый день, часов в  девять  утра,  произошла  история  с
чемоданом,  -  вернее,  истории  с  чемоданом  было  две;  по  странному
совпадению в квартире у Доминики тоже не обошлось без чемодана.
   До   этого   Доминика   ходила   за   покупками.   Произошло   легкое
недоразумение. В