Не беспокойтесь.
   Весь вечер они шумят: набирают воду в ведра, моют, чистят, протирают;
дважды Доминика видит, приоткрыв дверь в гостиную, как  Альбер  Кайль  с
засученными рукавами занимается уборкой.
   Чтобы хоть немного почувствовать себя  дома,  ей  приходится  наглухо
закрыть дверь. Она облокачивается на окно - слегка, походя,  как  бы  на
минутку, а не наваливается на него  всем  телом,  как  старая  Огюстина,
словно намерена  провести  на  этом  месте  несколько  часов;  на  улице
спокойно и почти пусто;  там  выгуливает  собачку  старый,  очень  худой
господин, с головы до ног одетый в черное, и  терпеливо  останавливается
всякий раз, когда останавливается собачка; чета Одбалей восседает  перед
порогом своей лавки; чувствуется, что весь день они  суетились,  что  им
было жарко, что в их  распоряжении  только  несколько  минут  передышки,
потому что в четыре утра мужу уже надо быть  на  Центральном  рынке.  Их
прислуга-та, что разносит молоко, у нее вечно волосы падают  на  лицо  -
примостилась возле них, руки у нее безвольно опущены, глаза пустые.  Ей,
наверно, не больше пятнадцати, а груди уже большие, женские, как у Лины,
или больше. Кто ее знает, с нее станется...
   Да наверняка, так и есть! С хозяином! Одбаль из тех  мужчин,  которые
производят на Доминику самое неблагоприятное впечатление. Дюжий  детина,
горячая кровь так и пульсирует в жилах, а в глазах  читается  нахальство
здорового животного.
   Иногда с бульвара Османн доносятся голоса;  по  улице  идет  компания
людей, которые разговаривают во весь голос, как будто обращаясь ко всему
свету, нисколько не заботясь о людях,  присевших  у  своих  окон,  чтобы
глотнуть свежего воздуха.
   Освещение отливает медью, на  домах  медные  отблески,  из  кирпичной
трубы словно сочится кровь, а на  теневой  стороне  все  краски  пугающе
густые; самые неодушевленные предметы как будто оживают; можно подумать,
что на исходе дня, когда утихомиривается уличная суета, в тот час, когда
люди существуют словно под сурдинку, вещи начинают дышать и  ведут  свою
таинственную жизнь.
   У Антуанетты в комнате закрыли окна. Доминика мельком  видела  черное
платье и белый передник Сесили. На секунду  она  заметила  сокровенность
расстеленной постели; потом  задернули  шторы;  сквозь  них  пробивается
слабый розовый свет от лампы с  розовым  абажуром,  которую  только  что
поставили на круглый одноногий столик.
   Неужели Антуанетта, как узница  в  тюрьме,  уже  ложится  спать?  Над
головой у нее сидит на своем посту г-жа Руэ-старшая, а с нею рядом -  ее
муж. Доминике видны только его лаковая домашняя туфля, узорчатые носки и
нижняя часть брюк, потому что он поставил ногу на перекладину стула.
   Они беседуют спокойно,  не  спеша.  Иногда  говорит  старая  дама,  и
Доминике  видно,  как  у  нее  шевелятся  губы;  иногда  она  замолкает,
обернувшись в глубину комнаты, и слушает, что ей говорит муж.
   Доминике не терпится, чтобы все было кончено, чтобы все люди  исчезли
одни за другими, сперва Одбали, которые волокут по тротуару свои  стулья
и с металлическим грохотом запирают ставни на железные пруты,  потом  та
бледная женщина-Доминика ничего о ней не знает -  в  квартире  слева  на
четвертом этаже в доме Сюттонов, владельцев магазина изделий из кожи.  У
нее есть ребенок.
   Доминика частенько встречает ее  с  ребенком  лет  пяти-шести,  очень
нарядным,  и  мать  явно  испытывает  потребность  то  и  дело  к   нему
наклоняться, но теперь он, по-видимому, болен: вот уже по  меньшей  мере
две недели его не видно на улице,  а  домой  к  ним  каждое  утро  ходит
доктор.
   Да, пускай все это исчезнет! Ей бы даже хотелось,  чтобы  все  ставни
были наглухо закрыты, как зимой, потому  что  теперь  некоторые  спят  с
открытыми окнами, и Доминика буквально чувствует дыхание  спящих  людей,
клубящееся вокруг домов; в иные минуты иллюзия так сильна, что  Доминика
морщится, будто  различает,  как  кто-то  сонно  ворочается  в  постели,
пропитанной испариной.
   Птицы на дереве, на том куске  дерева,  который  виден  ей  в  начале
улицы, на перекрестке, где прогуливается скучающий полицейский, не зная,
что делать со своим белым жезлом, - птицы оживились и  впали  в  тот  же
восторг, что и с утра, но восторг этот мгновенно иссякнет, едва погаснут
последние красноватые огни и небо со  стороны,  противоположной  закату,
окрасившееся в льдисто-зеленый  цвет,  постепенно  сделается  по-ночному
мягким и бархатистым.
   Ей не хочется спать. Ее редко клонит в сон. Большая  уборка,  которую
затеяли  жильцы,  раздражает  ее,  вносит  смятение  в  ее  мирок;   она
вздрагивает при каждом новом  звуке,  беспокоится,  а  кроме  того,  она
ломает себе голову над тем, почему Антуанетта легла так рано и  как  она
могла лечь в постель и мирно уснуть после такого дня,  какой  выдался  у
нее сегодня, в спальне, где несколько дней назад ее муж  в  предсмертной
испарине из последних сил отчаянно звал  на  помощь,  разевая  рот,  как
рыба, выброшенная на траву и жадно хватающая смертельный для нее воздух.
   С церкви  Сен-Филипп-дю-Руль  каждые  полчаса  доносится  звон.  Весь
дневной свет растворился, и углы крыш на домах напротив  словно  обросли
светящимися перьями - это лучи луны, которая еще не взошла,  но  вот-вот
вынырнет из-за крыш; и Доминике вспомнилась большая площадь в  Нанси  во
времена ее детства: первые дуговые лампы, горевшие там, испускали  такие
же ледяные лучи, настолько острые, словно они пронзали веки.
   Теперь осталась только старуха Огюстина. Но вот и она затворяет окно,
уходит в комнату. Сейчас рухнет на кровать всей тяжестью своего грузного
тела. Господи, до чего же у нее, наверно, нелепый  ночной  наряд!  Вечно
она кутается в какие-то бесформенные тряпки, ночные кофточки, панталоны,
бумазейные юбки, пропитанные ее запахом.
   Доминика не включила лампу. Из-под двери жильцов пробивается  полоска
света; окно у них открыто: в уличной темноте как раз напротив их комнаты
выделяется более светлый прямоугольник.
   В час ночи они выключили свет. Розовое окно через дорогу у Антуанетты
тоже погасло. И Руэ-старшие выше этажом уже легли.  Доминика  одна,  она
смотрит на луну, совершенно круглую, сверхъестественно  полную,  которая
наконец на  несколько  сантиметров  поднялась  над  трубой.  На  слишком
светлом, ровном и мерцающем, как матовое  стекло,  небе  едва  различимы
звезды, и на память Доминике  приходят  слова:  "...  убит  выстрелом  в
сердце, ночью, посреди пустыни..."
   Только такое небо и может напомнить о пустыне. И такое же одиночество
под  ногами,  над  головой,  и  эта  луна,  плывущая   в   беспредельном
пространстве...
   "... во главе колонны из двадцати стрелков..."
   Она оборачивается. На крышке швейной машинки она различает,  несмотря
на темноту, очертания молитвенника в  черном  матерчатом  футляре.  Этот
требник ей подарили на первое причастие. На одной из цветных картинок на
тонком пергаменте надписано ее имя с золотыми заглавными буквами.
   Другая картинка в этом молитвеннике-траурная.
   Госпожа Женевьева Амеро, урожденная Оже, упокоилась с миром...
   Ангулем. Отец был  тогда  только  полковником.  Жили  они  в  большом
приземистом доме,  выкрашенном  светло-желтой  краской,  с  балконом  из
кованого  железа,  с  занавесками  цвета  зеленого  миндаля  на   окнах,
выходивших на бульвар, на котором была дорожка для верховых прогулок,  а
с пяти утра до них доносились звуки труб из казармы.
   Г-жа Амеро была вдова, жила она в соседнем доме. Миниатюрная женщина,
ходившая легкими шажками; все говорили: "кроткая, как госпожа Амеро..."
   Она  улыбалась   каждому,   но   охотнее   всего-пятнадцати   -   или
шестнадцатилетней Нике; она приглашала девочку в гостиную, где  коротала
однообразные дни и, казалось, не подозревала, что  гостья  сидит  у  нее
часами ради ее сына Жака.
   Правда, он бывал дома только на каникулах: он учился  в  Сен-Сире.  У
него были волосы ежиком. Лицо  серьезное.  Голос  тоже  серьезный.  Было
удивительно, что у совсем молоденького юноши такой басок - а ведь у него
едва пробивался пух над верхней губой. Но серьезность в нем уживалась  с
нежностью.
   - Ника...
   Она любила его ровно три года, в одиночестве, никому не  рассказывая,
она любила его всем сердцем, жила только мечтами.
   Знал ли он об этом? Понимала ли г-жа  Амеро,  почему  девочка  каждый
день наведывается к ней в дом?
   Однажды она пригласила генерала  в  гости.  Подавали  старый  коньяк,
ликер, бисквиты с корицей. Жак был в  форме  унтер-лейтенанта:  назавтра
ему предстояло ехать в Африку.
   Абажур был розовый, как в спальне  Антуанетты,  окно,  выходившее  на
бульвар, открыто; луна за окном отражалась в светлых стволах платанов, и
стволы светились; слышно было, как в казарме играют сигнал "гаси огонь".
   Доминика вышла последняя. Г-жа Амеро скромно ушла  в  дом;  полковник
Салес ждал, раскуривая сигару посреди тротуара, и тогда в порыве  чувств
Доминика пролепетала Жаку, задержавшему ее руку в своей:
   - Я буду вас ждать всегда... всегда...
   К горлу подступило рыдание, она высвободилась, подошла к отцу,  взяла
его под руку.
   Вот и все. Не считая почтовой открытки, единственной, которую она  от
него получила: это был вид маленького  населенного  пункта  на  иссохшей
земле, на окраине пустыни, - силуэт  часового,  луна,  а  рядом  с  этой
бледной луной два слова с восклицательным знаком: "Наша луна!"
   Та, что светила им в тот вечер в Ангулеме, та, под которой Жак  Амеро
был потом убит выстрелом в сердце посреди пустыни.
   Доминика слегка высунулась из окна, подставила  лоб  свежему  ночному
ветерку, но тут же покраснела и отпрянула.  Из  соседнего  окна  до  нее
донеслись звуки, хорошо знакомый шепот. Значит, они не  спят!  Убрали  в
комнате, расставили по вазам цветы, погасили свет - и  опять,  опять  за
свое, и самое, пожалуй, возмутительное, - этот ее приглушенный,  но  тем
не менее достаточно  красноречивый  смех,  прерывистый  смех  счастливой
самки.
   Доминике захотелось лечь. Она отошла в уголок, стала  раздеваться,  и
хотя в комнате не было света,  ее  белое  тело  четко  вырисовывалось  в
темноте; она поспешила накинуть одежду, убедилась,  что  дверь  заперта;
забираясь в постель, метнула последний взгляд в окно напротив и заметила
Антуанетту, облокотившуюся на подоконник.
   Конечно, той не спится. Опять  зажгла  розовую  лампу.  Свет  озаряет
беспорядок на диване, застеленном на ночь, подушку с вмятиной от головы,
вышитые простыни, открытую книгу, дымящийся окурок в бокале.
   В комнате витает сладострастная, разнеживающая атмосфера, и Доминика,
спрятавшись за створкой окна,  впилась  глазами  в  Антуанетту,  которая
отчетливо  виднелась  в  лунном  свете.  Ее  темные  распущенные  волосы
разметались по молочно-белым  плечам.  Тело  ее  в  шелковой,  затейливо
расшитой ночной рубашке обнаружило полноту, которой Доминика не замечала
прежде. Губы ее сами собой произнесли одно очень простое  слово-женщина,
и Доминика словно впервые поняла, что  это  такое.  Опершись  руками  на
чугунные перила, Антуанетта наклонилась  вперед,  навалилась  грудью  на
белизну своих рук, грудь ее слегка поднялась; в разрезе  ночной  рубашки
видно было темное углубление,  подбородок  круглился  и  был,  казалось,
такой же мягкий и нежный, как грудь.
   Недавно, глядя одновременно на обеих  сестер,  Доминика  решила,  что
младшая красивей. Теперь она поняла свою ошибку: перед ней было существо
в  самом  расцвете  сил,  окунувшееся  в  ночную  свежесть  на   границе
беспредельного пространства и залитой розовым светом спальни.  Существо,
словно парящее в воздухе, - оно родилось на  свет  с  какой-то  целью  и
всеми силами стремится исполнить свое предназначение.  Доминика  была  в
этом уверена; ее потряс патетический взгляд темных глаз, устремленных  в
небо, она чувствовала, что эту грудь переполняет вздох,  который  жаждет
вырваться из пухлых губ прежде, чем зубы впечатаются  в  них,  повинуясь
нетерпеливому спазму.
   Доминика прониклась уверенностью, что она ошиблась, что вела себя как
дура - не как ребенок, а именно как дура,  как  самая  настоящая  глупая
старая дева - и ей стало стыдно.
   Стыдно за это письмо с его простодушной таинственностью, напоминавшей
о секретиках, какими развлекаются школьники.
   Она терялась в догадках, видя спокойствие Антуанетты в  течение  всех
дней, прошедших после письма; она даже подумала, что та не  получила  ее
записки или, возможно, не знала, как называется растение!
   Но какое до этого дело Антуанетте?
   Еще недавно Доминика воображала, будто нанесла решительный удар, -  и
впрямь, это была злобная выходка, но, может быть,  ею  двигала,  скорее,
глухая тяга к справедливости или все же зависть... Не все ли равно, ведь
потом она, как взвинченная старая дева, нацарапала еще одну записку;  ей
казалось, будто она беспощадно режет прямо по живому.
   Вы сами знаете, что вы его убили.
   Разве она так написала? Нет!
   Вы убили мужа. Сами знаете.
   А знает ли? Это имеет так мало значения!  Ничто  не  имеет  значения,
кроме этой живой плоти, рванувшейся с дивана, залитого розовым светом, и
неподвижно застывшей у окна в  образе  безмятежного  женского  призрака,
воплощая собой неукротимый, неизбежный порыв навстречу жизни.
   Доминика стояла босая, прячась за створкой окна, словно  преступница,
и краснела от стыда,  что  ничего  не  поняла,  что  не  видела  ничего,
происходившего в доме напротив, кроме самых очевидных  и  самых  гнусных
подробностей, и упивалась ими еще сегодня,  подглядывая  за  угрожающими
жестами  свекрови,  за  дипломатическими  ужимками  свекра,   вульгарной
развязностью  самой  Антуанетты  при  гостьях  из  ее  роду-племени,  за
банкнотами, которые она торопливо вытащила из ящика и сунула  матери,  и
даже за этим нежным светом, за этой ночной рубашкой из чересчур дорогого
шелка, за сигаретой, тлевшей в длинном мундштуке слоновой кости.
   Сосредоточившись на жизни  другой  женщины,  сама  Доминика  забывала
перевести дух - так пристально впились ее горящие глаза в ту, другую,  у
окна, в ее глаза, рассеянно устремленные к небу; в этом зрелище Доминика
черпала более захватывающую, более оправданную жизнь;  она  чувствовала,
как в венах у нее пульсирует кровь, как  ее  охватывает  головокружение;
под конец она бросилась в постель,  зарылась  лицом  в  мягкую  подушку,
чтобы задушить вопль бессилия, рвавший ей грудь на части.
   Она долго лежала окоченев, стиснув зубами ткань  наволочки,  намокшую
от слюны, преследуемая ощущением, что рядом с ней кто-то есть.
   "Она здесь..."
   Доминика не смела шевельнуться, напрягала  слух,  пытаясь  расслышать
еле уловимый звук, который положил бы конец ее пытке, дал бы ей  понять,
что она спасена.  Прошло  немало  времени  -  жильцы  уже  давно  спали,
прижавшись друг к другу, прежде  чем  ее  освободил  прозаический  скрип
оконной задвижки.
   Наконец ей удалось поднять голову, слегка повернуться. Смотреть  было
уже  не  на  что,  кроме  затворенного  окна,  мутной  пелены  штор   да
проезжавшего такси; только тогда она позволила себе провалиться в сон.

Глава 5

   Что толку звать на помощь привычные призраки - они  окружат  ее,  как
святые, в которых сомневаешься, в которых больше не  веришь  и  все-таки
украдкой просишь у них прощения.
   Воздух неуловимо прозрачен, вещи - на своих местах, такого же  цвета,
такой же плотности, что всегда,  так  же  поблескивают,  они  с  обычным
смирением расположились вокруг Доминики, которой захотелось сузить  свою
вселенную  до  размеров  этой  комнаты,  а  теперь,  пожалуй,  пока   не
проснулась старая Огюстина, ей принадлежит и видимое глазу  пространство
по ту сторону голубого прямоугольника окна, утренний прохладный простор,
где малейший звук отзывается эхом.
   Доминика бледна. Лицо у нее осунулось. Ни холодная вода, ни  мыло  не
сумели смыть следы скверных часов, проведенных во  влажной  от  испарины
постели, которая начиная с пяти утра, едва прозвучали  по  улице  первые
гулкие  шаги,  уже  покрыта  аккуратным  стеганым  одеялом  и   выглядит
безобидным предметом обстановки.
   Целые годы,  всю  жизнь  Доминика  стелила  постель,  едва  прозвонит
будильник, торопясь и не слишком понимая,  почему  ей  так  не  терпится
убрать с глаз долой все, что могло  бы  напомнить  о  ее,  так  сказать,
ночной жизни. И только сегодня утром - а встала  она  с  тупой  головной
болью, и в висках болезненно отдавалось каждое движение - сегодня  утром
ее поразила  эта  навязчивая  привычка;  она  поискала  взглядом  другой
ритуальный  предметкоричневую  ивовую  корзинку  с  чулками,  требующими
штопки, и большим лакированным деревянным яйцом.
   Мимоходом  на  нее  повеяло  чем-то  сладким,  почти  приторным:  она
чувствовала, что мама где-то рядом, и если бы она  сделала  усилие,  то,
наверно, разглядела бы и мамино лицо, удлиненное,  как  лица  мадонн  на
образах, и улыбку, которую оно излучало, хотя  как  будто  и  не  думало
улыбаться, и мамину руку, которая хваталась  за  корзинку  с  чулками  и
прятала ее в шкаф, как только в дверь звонили.
   "Не стоит выставлять на всеобщее обозрение рваные чулки".
   Кроме того, не следует  оставлять  на  виду  вещи,  слишком  очевидно
заявляющие о своей интимности, например чулки, свернутые клубочком; днем
ни в коем случае нельзя оставлять дверь полуоткрытой,  нельзя,  чтобы  в
зазоре виднелась ножка кровати или  синевато-белый  мрамор  умывальника,
напоминающий о наготе.
   Напрягая память, Доминика не могла припомнить маму неприбранной,  или
в комбинации, или хотя бы непричесанной.
   Ей пришла на память одна фраза - теперь, в сорок лет,  она  понимала,
что эта фраза повлияла за всю ее жизнь. Где звучала эта фраза?  Доминике
нелегко различать дома, в которых она когда-то жила, потому что, где  бы
они ни селились, там всегда царила одна и та же атмосфера; дома  Салесов
были похожи один на другой, как гостиницы одного класса: большие светлые
квартиры - и что интересно, почти  всегда  с  балконом  -  а  поблизости
деревья, площадь или бульвар, кварталы, населенные врачами,  адвокатами,
и эхо военных сигналов из ближней казармы.
   Однажды в гости пришел дядя -  он  бывал  у  них  редко.  В  гостиной
собралось несколько человек. Доминике было лет четырнадцать. Ее  еще  не
услали спать.
   Заговорили о собаках, об их инстинктах.
   - Они различают людей только по запахам. Я знаю одну старую даму, она
слепая: когда кто-нибудь проходит мимо,  она  начинает  принюхиваться  и
сразу говорит, кто это, никогда не ошибаясь.
   Г-жа Салес улыбнулась тогда вымученной улыбкой  и  машинально  повела
головой, чуть заметно, как всегда, когда что-нибудь было ей неприятно.
   Наверно, уже догадалась, что Доминика спросит:
   - Это правда, мама, что у людей есть запах?
   - Нет, родная. Дядя Шарль сам не знает что говорит. Пахнет только  от
тех людей, которые не моются...
   Чем ей поможет нежная и печальная мамина тень,  если  она,  Доминика,
следит  за  наглухо  закрытыми  окнами,  за  которыми   упивается   сном
Антуанетта Руэ?
   Все  призраки  Доминики  принадлежат  к  одной  породе,  и  в  памяти
всплывают слова:
   - Котроны ездили лечиться в Лабурбуль...
   Название болезни не упоминается, никаких намеков на хворую плоть.
   - У молоденькой госпожи Рале появился ребенок...
   При сообщении этой новости обходятся без глагола "рожать"; все всегда
свершается в мире полутонов, где все предстают  исключительно  вымытыми,
причесанными, улыбчивыми или печальными.
   Есть имена собственные,  которые  напоминают  тотемы:  их  произносят
по-другому, чем обычные слова, чем имена людей с улицы; среди имен  есть
своя знать, не больше десятка избранных, имеющих доступ в этот  словарь,
где уживаются семья из Бреста, семья из  Тулона,  подполковник,  инженер
морского флота, и семья Барбари, которая породнилась с Лепро и тем самым
вступи