ла в священный круг, оказавшись в дальнем родстве с Лебре.
   Между прочим, теперь Доминика думает, что эти люди были небогаты. Как
правило, состояния у них были весьма скромные.
   - Когда Орели получит наследство от тетки де Шайу...
   Эти Руэ, к примеру,  со  всеми  своими  миллионами,  не  получили  бы
доступа  в  заколдованный  круг;  туда  не  допускалось  ничто   грубое,
вульгарное, неотесанное, ничего  такого,  что  напоминало  бы  о  жалкой
обыденности.
   И это было настолько непреложно,  что  еще  дней  десять  тому  назад
Доминика с брезгливым  любопытством  смотрела  на  жизнь  людей  в  доме
напротив. Она интересовалась ими просто потому, что их окна  с  утра  до
вечера были у нее перед  глазами;  точно  так  же  заинтересовалась  она
старой Огюстиной, дамой с больным мальчиком и даже ничтожными  Одбалями,
а уж их-то, видит Бог, от нее отделяла целая бездна!
   Но Руэ оставались для нее пустым местом, у них не было никакой тайны.
   Вульгарные люди, сколотившие состояние на  проволоке,  -  Руэ-старший
основал один из крупнейших заводов по производству  медной  проволоки  -
они жили как умели.
   В том, что в их  дом  вошла  какая-то  Антуанетта,  тоже  нет  ничего
особенного: сорокалетнего  холостяка,  хилого  и  безвольного,  завлекла
барышня-машинистка, благо собой она была недурна и знала чего хочет.
   Целые годы Доминика смотрела на них с этой простой  и  суровой  точки
зрения.
   "Она снова укатила в машине одна... Она опять купила новое  платье...
У нее экстравагантная новая  шляпка..."  Или:  "Он  не  смеет  ей  слова
сказать...
   Он от жены без ума... Он позволяет себя дурачить... Он  несчастлив...
".
   Иногда она видела их наедине в будуаре; чувствовалось, что  им  нечем
заняться, нечего  сказать  друг  другу.  Юбер  Руэ  хватался  за  книгу,
Антуанетта за другую, но тут же бросала ее или смотрела поверх страниц.
   - Что с тобой?
   - Ничего.
   - Чем бы тебе хотелось заняться?
   Неужели он не понимал, что она ничем не хотела и не могла заняться  с
ним?
   - Тебе скучно?
   - Нет...
   Тогда она принималась перебирать  платья,  безделушки  или  садилась,
облокотясь на окно, и смотрела наружу, как пленница, пока  не  наступало
время ложиться спать.
   Да, еще дней  десять  тому  назад  Доминика  с  легкой  улыбкой,  как
человек, который выше искушений, просто повторила бы то, что говорила  в
подобных случаях мама: "Если женишься на особе не своего круга,  счастья
не жди".
   В мирке Руэ не было ничего  интересного.  Мир,  из  которого  явилась
Антуанетта, вообще не существовал.
   "Нет, родная, пахнет только от тех людей, которые не моются".
   Однако часов около девяти, когда  Сесиль  раздвинула  шторы,  открыла
окно и поставила поднос с завтраком  на  постель,  где,  откинувшись  на
подушку, восседала Антуанетта, ноздри у Доминики затрепетали, словно она
и через улицу чуяла  запах  молодой  женщины,  которая  потягивалась  на
солнце; жизнь била в ней через край, глаза и губы были жадно раскрыты, и
плоть ее была пронизана покоем, и вся она еще не стряхнула с себя сонной
неги.
   Альбер Кайль с утра пораньше уехал на вокзал встречать тестя с тещей,
а Лина наводила последний лоск на квартиру; слышно было, как она  ходит,
напевая, из спальни в гостиную, где устоялся крепкий цветочный запах.
   В четверть  девятого  явился  почтальон.  Сейчас  Антуанетта  получит
письмо, то письмо, от которого Доминика больше ничего не ждет,  которого
она стыдится, словно в слепой ярости нанесла  удар  безвредным  оружием,
даже не оцарапав.
   Доминика была так противна сама себе, что еще немного, и она бы ушла,
не стала смотреть. Ее подмывало именно теперь отправиться за  покупками.
Она была опустошена. В голове у нее все мешалось, как  бывает  во  время
смутного сна, который снится под утро, после тяжелой ночи, и собственная
спальня казалась ей безнадежно угрюмой, а жизнь - еще более тусклой, чем
желтый огонек перед дарохранительницей, каждую минуту готовый погаснуть;
воспоминание о Жаке Амеро витало в серой дымке, и Доминика сердилась  на
кроткую  старуху  г-жу  Амеро,  словно  та  подталкивала  ее  на   стезю
самоотречения.
   Сколько раз после маминой смерти она слышала, как дамы из  их  клана,
Анжибо, Вайе, Шайу, говорили ей неизменно елейным тоном:
   - Дитя мое, ваша матушка была святая!
   Она не пыталась прояснить смысл этих слов. Точно так же в детстве  ей
не разрешалось доискиваться смысла  шестой  заповеди:  она  должна  была
просто произносить как заклинание: "Не прелюбодействуй".
   Что же случилось у них в доме, когда ей  шел  не  то  шестой,  не  то
седьмой год? Отчего переменилась атмосфера в доме? Ее воспоминания  были
расплывчаты, но она ничего  не  забыла.  До  того  вокруг  нее,  бывало,
смеялись,  смеялись  по-настоящему,  и  часто  она  слышала,  как   отец
насвистывал в ванной, а по  воскресеньям  они  ходили  куда-нибудь  всей
семьей.
   Потом мама заболела,  много  недель  не  выходила  из  спальни,  отец
помрачнел, стал скрытным, вечно уходил по делам службы, а дома запирался
в кабинете.
   Она никогда не слышала ни малейшего намека на случившееся.
   - Ваша матушка-святая...
   А  отец  был  живой  человек!  Внезапно  эта  мысль  осенила   ее   с
ослепительной отчетливостью. У отца был запах. От  него  пахло  табаком,
водкой, солдатом.
   В сущности, с тех пор как ей исполнилось семь лет, отец перестал быть
членом семьи. К их клану принадлежал уже не он,  а  просто  подполковник
Салес, затем - генерал Салес. Не мужчина. Не муж.
   Какое ужасное преступление  он  совершил,  за  которое  его  вот  так
изгнали из общества и из-за которого его  жена  превратилась  в  тень  и
таяла день ото дня, а потом угасла в расцвете молодости? Что он натворил
такого, из-за чего она, Доминика, никогда  его  не  любила,  никогда  не
хотела его любить, никогда не спрашивала себя, почему она его не любит?
   Встретившись глазами со своим отражением в зеркале, Доминика не стала
и  пытаться  смягчить  жесткость  взгляда;  она  спохватилась,  что,   в
сущности, требует ответа у теней, у всех этих призрачных заступников,  у
светлых воспоминаний, давнишних ароматов, исполненных благочестия вещей,
которые сопутствуют ей в ее одиночестве, словно приглушенная музыка.
   Напротив зевала Антуанетта, ерошила свои тяжелые волосы, гладила себя
по груди, а потом, повернувшись к двери, наверное, сказала:
   - Что такое, Сесиль?
   Почта. Прежде чем приняться за чтение,  она  села  на  край  кровати,
нащупала ногами домашние туфли, и ее  спокойное  бесстыдство  больше  не
возмущало Доминику: теперь она все понимала, и  ей  хотелось  бы,  чтобы
Антуанетта  была  еще  прекрасней,  еще   величественней,   чтобы   она,
окруженная прислужницами, входила в мраморную залу для омовений.
   Г-жа Руэ-старшая уже на своей башне; она тоже никогда не показывается
в неглиже; кажется, что она выныривает из ночного  мрака  уже  в  полной
амуниции, с жесткой миной, с холодным, проницательным взглядом.
   Антуанетта зевнула, отхлебнула кофе  с  молоком,  разорвала  конверт,
бросила счет на кровать рядом с  собой,  потом  взяла  другое  письмо  и
пробежала первые строчки.
   Затем шло послание Доминики. Антуанетта вскрыла конверт, не  взглянув
на него, прочла несколько слов, подняла брови, словно не понимая, в  чем
дело, потом естественным, неторопливым движением подняла смятый конверт,
упавший на коврик перед кроватью.
   Вы убили мужа. Сами знаете.
   Как хотелось Доминике, чтобы этого письма  не  было!  Его  содержание
было не мстительно, не жестоко, а наивно, похоже на дурацкое  безобидное
оружие!
   Она убила мужа? Может быть. Да нет, какое там. Просто не помешала ему
умереть.
   Сами знаете.
   Нет, Антуанетта этого не знает, не чувствует: недаром она  перечитала
записку,  пытаясь  понять,  что  все  это  значит,  потом  на  мгновение
задумалась,  не  бросив  ни  единого  взгляда  на  окна  напротив.   Она
размышляла.
   От кого исходит эта злобная выходка?
   И ни единого взгляда на камин, где еще  вчера  стояло  растение  -  а
Доминика-то еще искала его точное название в ботаническом справочнике!
   Зато Антуанетта подняла глаза к потолку. Посмотрела наверх, туда, где
сидела на посту ее тюремщица.
   Старуха?
   Зачем она станет писать невестке?
   Антуанетта пожала плечами. Тут что-то другое. Захочет ли  она  ломать
себе голову, продолжать поиски разгадки?
   Она уронила письмо рядом с другими, подошла к окну, вдохнула  уличный
воздух, впилась взглядом в солнечные блики и силуэты людей на улице.
   Некоторое время она, похоже, еще размышляла надо всем этим.
   Нет! Только не свекровь. Она-то  наверняка  уверена,  что  Антуанетта
убила мужа, но не настолько уверена, чтобы писать:  скорее,  она  что-то
подозревает, о чем-то догадывается - это чувство вполне естественно  для
свекрови по отношению к ненавистной вдове ее сына.
   Странно: Доминика испугалась, как бы взгляд Антуанетты не упал на  ее
окно, на нее, на ее тощую фигурку, мечущуюся по спальне, за  которую  ей
внезапно стало стыдно;  стараясь  остаться  незамеченной,  она  пошла  и
закрыла окно.
   Шум начался еще на  лестнице,  этажом  ниже:  радостные  восклицания,
грубый мужской голос, женский смех, потом взбудораженный Альбер Кайль не
сразу попал ключом в  замочную  скважину,  и  вульгарность  всего  этого
натужного ликования внезапно напомнила Доминике о подгулявших  свадебных
гостях, гурьбой выходящих из кабачка.
   Лина выскочила навстречу с воплем:
   - Мама!
   Должно быть, она  долго  обнималась  с  матерью,  потому  что  грубый
мужской голос шутливо проворчал:
   - А я уже, выходит, не в счет?
   Доминике ничего не было видно, однако она представляла себе всю сцену
в красках: режущие  глаз  цвета,  тяжелые,  добротные  чемоданы,  гладко
выбритый и хорошо одетый господин, благоухающий одеколоном, гордый собой
провинциальный  предприниматель,  безумно  довольный  тем,  что  впервые
навещает замужнюю дочь в Париже.
   Лина играла свою роль:
   - Что это?
   - Отгадай!
   - Не знаю... Дай сюда.
   - Сперва отгадай!
   - Платье?
   - Кто же возит из Фонтене-ле-Конт платья для молодой парижской дамы?
   - Это и не драгоценность: коробка слишком большая... Дай сюда, папа!
   Суча ногами от нетерпения, она кричит матери:
   - Не смей рыться в моих ящиках! Альбер, не давай  маме  трогать  наши
вещи... Ну папа, пожалуйста! Ага, я так и знала, что  ты  уступишь!  Где
ножницы? Что это? Постойте-ка! Да это же покрывало на  диван!  Посмотри,
Альбер! Розовое, как я люблю!.. Спасибо, папа! Спасибо, мама...
   Почему  мать  понизила  голос?  Наверняка  заговорила  о   квартирной
хозяйке.
   Где она? Чем занимается? Какая она? Как к вам относится?
   В ответ зашептали. Доминика готова поклясться, что отец снял пиджак и
рукава  его  безукоризненной  рубашки  витают  по   комнате,   как   два
ослепительных пятна.
   Эти люди тоже не принадлежат к их клану.  Их  возбуждение  оскорбляет
Доминику  до  глубины   души,   задевает   самые   сокровенные   струны,
унаследованные от С? - лесов и Лебре, но все же она  нашла  и  некоторые
точки соприкосновения, особенно в шепоте Лининой мамы,  которая  видится
ей невысокого роста, немного полной, одетой  в  черный  шелк,  увешанной
драгоценностями, которые надевает лишь по торжественным случаям.
   Доминика проворно переоделась, натянула  лучшее  платье,  огляделась,
проверяя,  все  ли  на  месте,  и  непроизвольно  задержала  взгляд   на
фотографии отца в парадной генеральской форме; к рамке  фотографии  были
прикреплены отцовские ордена.
   Еще один взгляд - через улицу,  сквозь  стекла  и  муслин  занавесок:
извиняющийся взгляд на Антуанетту.
   Шушуканье из спальни переместилось в  гостиную.  Покашливание.  Потом
деликатный стук в дверь.
   - Прошу прощения, мадмуазель... Я Линина мама...
   Маленького роста, в черном шелке, все  как  думала  Доминика,  только
более худощавая, более подвижная, одна из тех  женщин,  что  всю  жизнь,
искореняя беспорядок, снуют вверх-вниз по лестницам чересчур просторного
провинциального дома.
   - Я вам не помешала?
   - Нисколько, уверяю вас. Прошу, проходите.
   Слова выскакивали  у  нее  сами  собой,  откуда-то  издали  -  и  эта
сдержанность, эта ненатуральная улыбка с  легким  налетом  меланхолии  и
притом исполненная снисходительности, уместной по  отношению  к  молодой
парочке...
   - Я непременно хотела поблагодарить вас за доброту к этим детям...
   Скажите мне откровенно, не слишком ли они вас беспокоят?.. Понимаете,
я-то их знаю! В их возрасте редко думают об окружающих...
   - Уверяю вас, мне не на что жаловаться...
   Дверь осталась открытой. В гостиной было пусто,  цветы  притаились  в
вазах, и Доминика готова была держать пари, что Лина  смотрит  на  мужа,
еле сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху.
   - Мама в гостях у дракона...
   Может быть, сперва они спорили шепотом:
   - Сходи одна, мама. Клянусь, будет лучше, если ты пойдешь одна. А  то
я не выдержу и начну смеяться.
   - Жюль, пойдем вместе...
   - Ну нет, знаешь... Такие дела лучше улаживать между женщинами...
   Они проводили ее взглядами. А  сами  втроем  стали  прислушиваться...
Скоро мать им расскажет, как  Доминика  ради  нее  нарядилась  в  лучшее
платье...
   - Садитесь, пожалуйста...
   - Я только на минутку... Не хотелось бы вам мешать... Мы бы, конечно,
предпочли, чтобы дети сразу зажили своим  домом...  Тем  более  что  муж
мебельный фабрикант... Но они не захотели! Говорят,  что  сперва  изучат
Париж,  выберут  себе  квартал...  Моему  зятю  еще  предстоит  добиться
положения... Для своего возраста он  уже  сделал  немалые  успехи...  Вы
читали его статьи?
   Не смея сказать "да", Доминика молча кивает.
   - Мы с мужем счастливы, что они попали к такому человеку,  как  вы...
Ни за что на свете я не хотела бы, чтобы они мыкались  по  гостиницам  и
пансионам.
   Взгляд на портрет и ордена.
   - Это ваш отец, мадмуазель?
   В ответ - еще один молчаливый кивок, с оттенком горделивого смирения,
приличествующего генеральской дочери.
   - Надеюсь, вы не рассердитесь: мы с мужем позволили себе привезти для
вас небольшой сувенир в  знак  нашей  признательности...  да-да,  именно
признательности за все, что вы делаете для детей...
   Она не осмелилась захватить пакет с собой и теперь вернулась за ним в
гостиную и взяла  его  со  стола;  Доминика  догадывалась,  что  подарок
предназначался не ей. Об этом они и спорили в гостиной, понизив голос.
   - Лучше подарим ей... Я вам другую пришлю...
   Это оказалась алебастровая лампа-ночник, которую они взяли у  себя  в
магазине, - ведь они производят и предметы украшения интерьера.
   - Очень скромная вещица...
   Гостья уже  не  знает  что  сказать.  Она  успела  бросить  несколько
взглядов по сторонам. Все видела. Она снова улыбается.
   - Еще раз спасибо вам... Не буду больше задерживать...  Мы  в  Париже
только до  завтрашнего  вечера,  столько  всего  надо  посмотреть...  До
свидания, мадмуазель... Если дети  будут  чересчур  шуметь,  если  будут
плохо себя вести, одергивайте  их  без  малейших  колебаний...  Они  так
молоды!
   Вот и все. Доминика одна. За стеной, там, куда ушла мать Лины  и  где
собралась теперь вся семья, царит молчание.  Мать  оказалась  искушеннее
дочери  и  приметила  дверь,  соединяющую  обе  спальни;  наверно,   она
приложила палец к губам. Лина сдерживает разбирающий ее смех;  некоторое
время они там шушукаются, потом мать нарочито громко предлагает:
   - Давайте воспользуемся тем, что солнце еще не  печет,  и  съездим  в
Венсенский зоопарк!
   Чары развеялись.  Все  говорят  одновременно,  галдят,  собираясь  на
улицу.
   Шум перемещается в гостиную, удаляется в сторону двустворчатой  двери
и затихает на лестнице.
   Доминика осталась в одиночестве, машинально снимает платье,  зажигает
газ, который вспыхивает, издавая хлопок; окно  закрыто,  она  никому  не
видна и остается В комбинации, словно бросая кому-то вызов.
   Кому?
   Этим людям - их фамилия Плисонно, - которые принарядились и прикатили
в Париж к дочке?
   Вот еще один брак, в котором все непросто. Плисонио - люди более  чем
зажиточные. Альбер Кайль - сын полицейского. Время от времени тискает  в
газетах то статью, то рассказик, но разве это  положение?  Недаром  г-жа
Плисонно говорила об этом в таком тоне...
   Доминика нарочно до сих пор ходит полуголая и,  проходя  мимо  шкафа,
всякий раз оглядывает себя в зеркале  -  но  зачем?  Неужели  это  вызов
Антуанетте, которой до нее и дела нет?
   Или призракам, о которых она вспоминает с горечью, словно они коварно
ее обманули?
   Или, что более вероятно, она бросает  вызов  себе  самой,  подставляя
резкому дневному свету бледные  ноги  в  ляжки,  костлявые  плечи,  шею,
торчащие ключицы?
   "Вот ты какая, Ника! Вот какой ты стала!"
   Ника! Ее называли Никой! Тетки и кузины до сих пор называют  ее  этим
именем в письмах. Они и теперь время от времени обмениваются письмами  -
по таким случаям,  как  Новый  год,  чья-нибудь  свадьба,  рождение  или
смерть.
   Сообщают новости о родне, упоминают имена, вызывающие в памяти только
детей, хотя относятся ко взрослым людям.
   Анри получил назначение в Касабланку, его жена жалуется на климат.
   Помнишь маленькую  Камиллу,  ту,  у  которой  были  такие  прелестные
волосы?  Она  только  что  произвела  на  свет  третьего  малыша.   Пьер
беспокоится: она слабенькая, а лечиться не хочет. Он надеется, что  тетя
Клементина внушит ей, как важно в ее состоянии..."
   Ника!  Ника  с  кривым  длинным  носом,  который  принес  ей  столько
страданий!
   Давно уже она остается Никой только в этих  письмах,  которыми  набит
пропахший затхлостью ящик.
   Смотри-ка! Она никогда прежде не замечала, что  ее  ляжки  (она  даже
мысленно не произносит этого слова, все от  пяток  до  талии  называется
ноги)  испещрены  тонкими  голубыми  линиями,  напоминающими   реки   на
географических картах. Да ведь тетя Жеральдина, мамина сестра,  та,  что
вышла за инженера  инспекции  порохов,  -  у  них  вилла  в  Ла  Боле  -
жаловалась на расширение вен!
   Доминика вот-вот расплачется. Нет, ни за что. С какой стати? Она сама
этого хотела. Она сохранила верность клятве, верность Жаку Амеро.
   Она больше в это не верит. Неужели и впрямь не верит? Нельзя  чистить
картошку и морковку в комбинации. Надо одеться.
   Но сперва спрятаться за шторой и бросить взгляд в  комнату  напротив,
неприбранную комнату, где пахнет женщиной и женскими  желаниями  -  там,
напротив, Антуанетта вновь улеглась в постель прямо поверх  простыней  и
одеяла.
   Утопая головой в подушке, она читает книжку в желтом переплете, держа
ее перед глазами. Свесив с кровати ногу  почти  до  ковра,  одной  рукой
машинально поглаживает себя по бедру сквозь шелк рубашки.
   - В чем дело, Сесиль?
   Сесиль хотела бы приняться за уборку спальни, как это  делают  сейчас
во всех домах: вот и перины проветриваются на подоконниках.
   Но что до этого Антуанетте?
   - Делай что тебе надо...
   Она не отрывается от книги. Вокруг нее трясут ковры, прибирают  вещи,
Сесиль, чопорная и полная презрения, семенит по комнате, сейчас пойдет с
докладом к дракону в башне. Разве это жизнь?
   Однако  постель  застелить  надо,   это   неизбежно,   и   Антуанетта
довольствуется тем, что перебирается в кресло.
   Доминика еще не ходила за покупками. У нее по-прежнему болит  голова.
Она надевает  заштопанное  платье,  шляпку,  которой  уже  четыре  года,
которая не имеет ничего общего с  модой,  которая  скоро  превратится  в
безликую шляпку старой девы; потом она ищет сумку для провизии.
   Погода гнетущая. Похоже, сегодня наконец-то разразится гроза.  Солнце
затянуто облаками, небо свинцово-серое. Консьержка, не жалея воды,  моет
подъезд. Через несколько домов, проходя  мимо  небольшого  бара,  -  его
держит овернское семейство, у которого Доминика покупает