ной  картошкой,  которую  торговка
готовила прямо здесь, на ветру.
   Доминика видела, как из одного такого подъезда вышел г-н Руэ.  Она  и
не подозревала,  что  он  каждый  день  своим  размеренным,  исполненным
достоинства шагом, как служащий к себе в контору, ходит в  такое  место,
как это. Как ему удается миновать эти грязные улицы, не  испачкав  своих
всегда безупречных башмаков? Ботинки -  это  его  щегольство.  Время  от
времени он наклонялся, чтобы убедиться, что на черном блестящем шевро не
появилось ни единого пятнышка грязи.
   ОБЩЕСТВО ПРИМА ТОВАРЫ  ИЗ  ПАРИЖА  Лестница  Б-Антресоль  -  в  конце
коридора налево.
   На  тусклой  эмалированной  табличке  изображение  руки,  указывающей
дорогу.
   В антресоли, в сумрачных комнатах с шершавыми полами и такими низкими
потолками, что их можно задеть головой, с пятнами плесени на  обоях,  по
всем углам громоздятся товары, ящики, тюки, картонные коробки, а в них -
синие  и   зеленые   расчески,   пластмассовые   пудреницы,   блестящие,
никелированные,  лакированные,  пошлые,  кое-как  изготовленные  вещицы,
какими торгуют на базарах и ярмарках; с утра до вечера  с  ними  возится
женщина лет пятидесяти,  она  же  принимает  клиентов;  дверь  постоянно
закрыта, в нее стучат с опаской,  а  в  комнате,  за  желтым  письменным
столом, сидит спиной к огромному сейфу г-н Бронстейн с  блестящим  лысым
черепом,  на  котором  уцелела  только   одна   прядь   черных,   словно
нарисованных китайской тушью волос.
   Слева от письменного стола -  одно-единственное  кресло,  ветхое,  но
удобное, за креслом кран - мыть руки, кусок мыла и полотенце  с  красной
каемкой, отдающее казармой.
   В это кресло г-н Руэ садится каждый день после того, как  пересекает,
не глядя по сторонам, заваленные хламом комнатушки.
   - Никого?
   Если у г-на Бронстейна клиент, г-н Руэ уходит  в  чулан  и  там  ждет
стоя, как ждут за дверью или за ширмой в  домах  свиданий,  где  клиенты
никогда не встречаются друг с другом.
   Общество Прима  принадлежит  ему:  он  вложил  в  это  общество  свои
миллионы, из которых  Бронстейн  извлекает  прибыль.  Товары  из  Парижа
служат фасадом, вся деятельность дома заключается в  неказистом  пузатом
сейфе, набитом переводными  векселями,  долговыми  векселями,  странными
договорами.
   Сюда,  к  польскому  еврею  Бронстейну,  в  трудную  минуту  приходят
утопающие  мелкие  коммерсанты,  ремесленники,  фабриканты.   Входят   с
вымученными  улыбками,  готовые  блефовать,  изворачиваться,   а   через
несколько минут изрыгают  всю  неприглядную  правду,  становятся  просто
затравленными  людьми,  которых  можно   поставить   на   колени   перед
предусмотрительно приотворенным сейфом.
   Если нет дождя, г-ну Руэ случается  для  укрепления  здоровья  пешком
вышагивать своей размеренной походкой от улицы  Кокильер  до  предместья
Сент-Оноре, пробираясь сквозь кипучую суету улиц, и многие, видя, как он
всякий раз проделывает этот путь в  одно  и  то  же  время,  восхищаются
бодрым стариком.
   Доминика в тот раз невольно совершила  вслед  за  ним  это  в  высшей
степени унылое путешествие. Она видела, как он,  сжавшись  в  комок  под
своим  зонтом,  втянув  голову  в  плечи,  пробирается  по  переулочкам,
примыкающим к Рынку. Она видела,  как  изменилась  его  походка:  он  то
прибавлял шагу, то семенил, спотыкался и как будто хотел догнать силуэт,
маячивший вдали под фонарем, а потом замедлял шаг, поворачивал назад,  и
она не сразу поняла, в чем смысл  этой  погони;  ее  пугало  хаотическое
переплетение улиц,  эти  черные  ледяные  подъезды,  эти  лестницы,  эти
матовые шары над дверьми кошмарных гостиниц, эти неподвижные или бегущие
тени, витрины  маленьких  баров,  где  какие-то  темные  личности  ждали
неведомо чего, застыв, как восковые фигуры.
   Проволочный магнат, обитатель предместья Сент-Оноре, участник  трапез
в неизменной столовой, все шел вперед, гонимый неодолимой силой;  в  его
походке появилось нечто  стариковское,  у  него,  должно  быть,  дрожали
колени, он задевал девиц, которые выходили из темноты и пытались к  нему
пристать, и лица их, словно намагниченные,  на  мгновение  сближались  в
неверном свете, а потом он уходил, тоскливый и  тяжеловесный,  снедаемый
лихорадкой, швырявшей его от надежды к разочарованию.
   Доминика знает. Она видела, как он остановился на углу улицы рядом  с
худой девицей без шляпки, в дурацком зеленом плаще, накинутом на плечи.
   Длинные тонкие ноги этой девицы ступали как-то особенно робко, скорее
всего, потому, что она была какая-то безвозрастная; она вскинула голову,
потряхивая мокрыми волосами, словно  для  того,  чтобы  мужчина  мог  ее
получше рассмотреть, и он двинулся за ней, отставая на несколько  шагов,
как Антуанетта по улице Монтеня за своим итальянцем; он нырнул за ней  в
какой-то лаз без дверей, в  глубине  которого  его  ноги  споткнулись  о
лестничные ступеньки; блеснул свет.
   Доминика  в  испуге  бросилась  прочь  и  долго  кружила  в   опасном
лабиринте, боясь, что никогда не выберется.
   Теперь они все втроем под лампой едят закуску. Каждый думает о своем,
разматывает ровную или запутанную нить своих  мыслей;  только  г-жа  Руэ
смотрит на других, словно она одна тащит  на  себе  бремя  их  жизней  и
домашних забот.
   На  стене  перед  ней  висит  портрет  ее  сына,  лет  пяти-шести,  в
соломенной шляпе, обе руки вцепились в серсо. Неужели она одна  понимала
тогда, что это  не  такой  мальчик,  как  все,  а  неудачный  экземпляр,
размазня, рохля? И разве не ясно видно по другой фотографии, где он  уже
молодой человек и тщится напустить на  себя  решительный  вид,  что  ему
никогда не удастся прожить обычную, нормальную жизнь и ничто  не  спасет
его от неизлечимой меланхолии?
   В доме от него осталась только Антуанетта, чужая, с которой ни у кого
нет точек соприкосновения и которая после  смерти  мужа  сидит  за  этим
столом вместо того, чтобы где-нибудь там, на  улице  Коленкур,  рядом  с
матерью, снова жить по-своему.
   Снаружи видны только шторы, из-за которых пробивается слабый свет,  а
в столовой, у семейного очага Руэ, вся жизнь сосредоточилась в  холодных
глазах  старой  женщины,  которые  с  пугающей  проницательностью,   без
страсти, без любви впиваются в лица-то в притворноискреннее  лицо  мужа,
то в невесткино, цветущее и румяное.
   Она знает. Она сама диктовала брачный контракт. Именно она  с  первых
же лет установила  порядки  в  доме,  правила  им,  направляла  жизнь  в
отведенное ей русло; именно она помешала сыну  жить  по-своему,  как  он
хотел еще с детства и до  самого  конца;  даже  в  смысле  работы  -  он
оставался всего-навсего заводским служащим.
   Она не могла запретить ему жениться, но привязала  молодых  к  своему
дому; это по ее воле у молодых  не  было  ничего  своего:  они  жили  на
ежемесячное содержание, назначенное Юберу,  да  на  те  суммы,  что  она
давала.
   На ее губах блуждает холодная улыбка; взгляд ее  скользит  по  плечам
Антуанетты, по ее молодой и пылкой плоти, до дрожи рвущейся на волю.
   У Антуанетты нет ничего, только мебель. Чтобы заполучить  деньги,  ей
придется подождать, пока не  умрут  свекор  со  свекровью,  но  и  тогда
капитал достанется ей только во временное пользование, а после ее смерти
вернется в семью Руэ, к дальним родственникам, скорее всего к Лепронам.
   Вот и хорошо. Потому она и осталась в доме, и в Трувиль  ездила;  все
потому же, из страха перед бедностью,  она  поднимается  наверх  в  часы
семейных трапез и часами томится в обществе свекрови.
   - Вы почти не ели.
   - Нет аппетита. Простите меня.
   Антуанетта боится, что не вытерпит до конца  обеда  и  взорвется.  Ей
хочется кричать, кусаться, выть о своем горе,  звать  человека,  который
так и не пришел, как призывают утробным воем самца лесные звери.
   - Вы как будто плакали.
   Сесиль в дверях смакует каждый новый удар.
   - Мы с мамой говорили о печальном.
   - О Юбере, конечно?
   Мысли Антуанетты витают так  далеко,  что  она  невольно  бросает  на
свекровь удивленный взгляд.
   Юбер? Да она о нем почти - и не помнит! Закрыв глаза, едва  ли  может
вызвать в воображении черты его лица.  Он  умер,  и  все  тут.  От  него
остался только расплывчатый образ, ощущение печали, или, вернее, угрюмой
жизни, которая грозила затянуться навсегда.
   - Как-нибудь, когда не будет дождя,  сходим  вместе  на  могилу,  да,
Антуанетта?
   - Конечно, мама.
   Она не уверена, что  произнесла  эти  слова.  Ее  голос  прозвучал  в
воздухе как чужой. Ей необходимо встать, расслабиться.
   - Простите...
   Она видит, как они сидят перед ней оба, силится убедить себя  в  том,
что она, Антуанетта, находится в этой комнате; она повторяет:
   - Простите...
   И обращается в бегство. Ей безумно хочется  выйти  в  сырую  темноту,
пройтись по Елисейским полям, заходя во все бары подряд, чтобы  отыскать
его, крикнуть, что так нельзя: он не смеет ее бросить, она  нуждается  в
нем, она готова на что угодно, она ничего от него  не  потребует,  будет
как служанка, лишь бы только...
   -  Сесиль!  Проводите   госпожу   Антуанетту   вниз.   По-моему,   ей
нездоровится.
   И г-н Руэ осведомляется, шаря в кармане в поисках зубочистки:
   - А что с ней?
   - Тебе не понять.
   На самом деле она и сама не  знает,  но  скоро  узнает,  она  в  этом
уверена, она и живет-то для того, чтобы знать все, что  творится  вокруг
нее, в мирке, которым она правит.
   - Одиночество ее не тяготит. Как странно: у нее нет ни одной подруги.
   Вот уж воистину мужское суждение! Слова! Как будто у самих  Руэ  есть
друзья! Они не видятся даже с более или менее  близкими  родственниками,
которых постепенно растеряли, и те смиренно присылают им поздравления  к
Новому году, потому что они, Руэ, богаты.
   На что нужны друзья? Разве г-жа Руэ допустит, чтобы ее дом оскверняли
своим присутствием чужаки и чужачки?
   С одной из них, с Антуанеттой, ей  пришлось  примириться:  сын  желал
заполучить ее во что бы  то  ни  стало;  чего  доброго,  заболел  бы  от
огорчения ведь здоровьем он похвастать не мог.
   - Ну ладно, женись!
   Он и женился. Понял, что это такое. Он быстро устал таскаться за  ней
повсюду, куда ее тянула суетность и желание покрутиться вокруг огня.
   - Признайся, что ты разочарован!
   - Что ты, мама!
   Но тогда с какой стати он принялся коллекционировать марки,  а  потом
изучать испанский, один, вечерами напролет?
   Теперь-то Антуанетта ходит по струнке. Г-жа Руэ ее выдрессировала.
   - Скажите госпоже Антуанетте, чтобы шла наверх.
   Она шла наверх.
   - Антуанетта, подайте мне синие нитки. Не эти. Темно-синие.  Вденьте,
пожалуйста, нитку в иглу...
   Она  трепыхается,  дрожит  от  нетерпения,   но   слушается,   часами
просиживает здесь, в тени свекрови.
   "Ах, ты плакала! Ах, у тебя нет аппетита... ".  Если  бы  она  только
могла ходить как все люди! Какой парадокс: обладать  таким  живым  умом,
такой сообразительностью, такой проницательностью, такой свирепой  силой
воли - и едва таскать ноги, превратившиеся  мало-помалу  в  безжизненные
каменные колонны!
   Она борется. Когда она одна и никто не может за нею подсмотреть,  она
встает без посторонней помощи, ценой мучительных  усилий,  и  заставляет
себя ходить по комнате, нарочно отбрасывает  палку,  считает  шаги;  она
своего добьется, она справится с проклятыми ногами, но об этом никому не
следует знать.
   Нет, не на улицу Коленкур ходила горевать Антуанетта. Губы  г-жи  Руэ
выпячиваются в презрительную гримасу. Знает она этих людей, этих людишек
с их пошлыми вожделениями: только и думают, как бы себя побаловать.
   И мать у Антуанетты такая же.  Наверняка  дочка  потихоньку  сует  ей
деньги, и каждая купюра превращается в немедленную радость - в лангусту,
в ресторанный обед, в кино, в соседок, приглашенных в гости полакомиться
пирожными, или в какое-нибудь кошмарное платье, которое она купит,  весь
день пробегав по универсальным магазинам.
   - Моя дочка замужем за  сыном  Руэ...  Тех  самых  Руэ,  производство
проволоки... У них сто миллионов, а живут, как  мелкие  буржуа...  Когда
она выходила замуж, у них даже машины не было... Ей пришлось самой...
   Немногим меньше она гордится второй  дочерью,  Колеттой,  содержанкой
пивовара с Севера. Ходит к ней в гости в ее квартирку в Пасси,  прячется
на кухне, когда пятидесятилетний  любовник  вваливается  к  Колетте  без
предупреждения, а может быть, и подслушивает; с нее  станется  бесстыдно
ловить звуки из спальни и ванной.
   - Фелиси, дайте сюда мои очки. Сесиль еще не вернулась?
   Голос из прихожей:
   - Я здесь, мадам.
   - Чем она занимается?
   - Сперва не хотела, чтобы  я  стелила,  велела  мне  уйти,  крикнула:
"Оставь  ты  меня,  ради  Бога!  Неужели  не  видишь,  как   мне..."   И
бесстрастный голос г-жи Руэ:
   - Как ей что?
   - А ничего. Она не договорила. Закрылась в ванной. Я постелила. Когда
я уходила, она плакала, на весь дом было слышно через дверь.
   - Дайте сюда мои очки.
   В полночь мать Антуанетты выходит из кино на площади Бланш  вместе  с
соседкой по лестничной площадке, которую пригласила с собой за компанию.
   Освещенные  кафе  вводят  их  в  соблазн:  еще  одно   дополнительное
удовольствие.
   - Позволим себе по рюмочке ликера у Граффа?
   Г-н Руэ неподвижно лежит в постели и ждет сна, ничего другого  он  не
ждет: давно смирился с границами, очерчивающими его существование.
   Доминика штопает серые чулки; все чулки в корзинке серые, других  она
не носит: серый цвет самый немаркий; она убеждена,  что  серые  чулки  -
наиболее прочные и подходят к любому платью.
   Время от времени она вскидывает голову, замечает  белые  капельки  на
стеклах, что-то розовое в окнах напротив, а этажом выше сплошную черноту
и снова наклоняется,  протягивает  руку  к  печке,  слегка  поворачивает
полено, поддерживает жалкий огонек.
   Она ложится последняя на всей улице. Квартиранты  не  вернулись.  Она
немного подождала их в тишине, потом заснула,  проснулась  до  рассвета,
увидела, что за окнами уже светает, а парочка вернулась  только  в  семь
утра, побродив по Центральному рынку среди мокрых овощей и притулившихся
в подворотнях клошаров.
   Лица у обоих осунулись, особенно у Альбера Кайля, потому что он выпил
лишнего. Из страха наткнуться на нее, хозяйку,  они  бесшумно  повернули
ключ в замке и на цыпочках пересекли гостиную.
   Усталый голос Лины произнес:
   - Что будем делать?
   - Первым делом поспим.
   Они не занимались любовью  перед  сном  -  только  около  полудня,  в
полудреме, а потом опять уснули; было  уже  два  часа,  когда  в  ванной
послышалось журчание воды.
   Антуанетта вышла из дому в десять утра и до сих пор  не  появилась  в
предместье Сент-Оноре, но около полудня, по-видимому, звонила: г-жа  Руэ
подходила к телефону, и стол к завтраку накрыли на двоих.
   А теперь пунктуальный г-н Руэ вышел из дому и  направился  в  сторону
улицы Кокильер.

Глава 3

   Когда поезд, выдыхая пар в пространство между ровными ломтями  домов,
отошел от вокзала, было еще не совсем темно и на откосах  и  в  ложбинах
виднелись слежавшиеся пласты снега.
   В прошлый раз,  в  августе,  уезжала  Антуанетта,  на  долгие  недели
покинув Доминику в одиночестве в Париже. Сегодня в поезде Доминика:  она
немного постояла в коридоре,  с  меланхоличной  гримаской  посмотрела  в
окно, а затем вошла в купе третьего класса.
   Пришла телеграмма:
   "Тетя  Клементина  скончалась.  Точка.  Похороны  в   среду.   Точка.
Франсуа".
   Она не фазу поняла, потому что был  уже  вторник.  Смерть,  наверное,
наступила в воскресенье - похороны обычно бывают  через  три  дня  после
кончины. Если только не от какой-нибудь  очень  заразной  болезни...  Но
тетя Клементина умерла не от заразной болезни. Ей было  уже...  ну-ка...
шестьдесят четыре плюс семь... семьдесят один год. Жары  теперь  нет.  В
январе даже в Тулоне не бывает жарко, и спешить с похоронами незачем.
   Который это Франсуа? Отец, Франсуа де Шайу, который  живет  в  Ренне,
или, скорее, его сын, тот, что служил во  флоте?  Сын,  разумеется.  Это
более правдоподобно. Тетя Клементина жила  одна  со  служанкой,  которая
была  еще  старше  хозяйки,  на  своей  вилле  в  Ла-Сен-сюр-Мер,  возле
переезда; Доминика однажды провела у нее каникулы. Если  бы  тетя  долго
болела, кто-нибудь из  родственников  приехал  бы  за  нею  ухаживать  и
написал бы Доминике. Наверно, это случилось внезапно. Известили  Франсуа
- он был ближе других. Телеграммы рассылал Франсуа и, должно быть, забыл
кузину. Да, так все и было. Про нее  всегда  забывают.  Она  значит  так
мало!
   Антуанетта, наверно, и не заметит ее отъезда! Увидит, что ставни  дня
на три-четыре останутся закрыты, и не задумается о том, что случилось  с
ее соседкой. Квартиранты останутся одни. Упаси Бог, воспользуются этим и
притащат своих дружков с улицы Мон-Сени, будут всю ночь пить и  валяться
в гостиной.
   Купе было полно народу. Доминике достался уголок у окна. Рядом с  ней
сидел, по-видимому, матрос  в  отпуске,  напротив  -  другой;  они  вяло
перебрасывались   намеками   насчет   времяпрепровождения   в    Париже,
перемигивались, время  от  времени  поминали  кого-нибудь  из  парижских
друзей; чувствовалось, что они искренне, как братья, преданы друг другу;
оба клевали носом и вскоре задремали, надвинув на глаза береты; тот, что
сидел рядом с Доминикой, иногда толкал ее, а на поворотах наваливался на
нее всей тяжестью.
   Она надолго задумалась, глядя на моряка напротив, а потом на женщину,
кормившую младенца; ее большая белая грудь внушала Доминике  отвращение;
железнодорожный служащий читал дешевый  роман;  шум  поезда  мало-помалу
угнездился у нее в голове, его ритм  наложился  на  ритм  ее  дыхания  и
биения ее сердца; она расслабилась; ледяной сквознячок из  окна  щекотал
ей затылок; она поставила ноги  на  теплый  металлический  радиатор,  по
которому тек пар; глаза  у  нее  закрылись  и  снова  открылись;  кто-то
повернул выключатель, и в купе остался только слабый  синий  свет;  было
жарко, по-прежнему тянуло сквозняком, словно струйка холодной воды текла
за шиворот; глаза у Доминики слипались; поезд останавливался, в  темноте
вокзалов копошились люди, скользили огни, и поезд катил дальше; наверно,
они уже далеко,  проехали  Дижон,  как  вдруг  она  поняла,  что  кто-то
догоняет поезд, да, кто-то мчится за поездом в бледном лунном сиянии.
   Она не удивилась. Просто сказала:
   - Смотри-ка! Мадмуазель Огюстина...
   И на губах у  нее  заиграла  кроткая  и  печальная  улыбка  -  такими
улыбками обмениваются люди, у которых общее горе. Она сразу поняла.  Вот
уже неделю м-ль Огюстина не показывалась у окна, зато раза два  или  три
Доминика замечала в мансарде консьержку.
   Старая девица умерла, как тетя  Кристина.  Она  была  счастлива,  что
умерла, и теперь летела за поездом, а потом догнала Доминику в ее  купе,
уселась с ней рядом, немного запыхавшаяся, улыбающаяся, довольная,  хотя
немного и стесняясь, потому что не в ее правилах было навязываться.
   Странно было видеть ее -  молочно-белую,  почти  светящуюся  и  такую
обольстительную, такую прекрасную - да, она была прекрасна, и  вместе  с
тем ее нельзя было не узнать!
   С очаровательной скромностью она пролепетала:
   - Я чуть вас не упустила... Ринулась к вам  так  быстро,  как  только
могла.
   Эта штука на моей  постели  еще  не  успела  остыть.  Я  давным-давно
решила, что вы станете первой, кому я нанесу визит, но вы уезжали,  и  я
бросилась на Лионский вокзал...
   Ее груди, раньше похожие на двух медуз, округло вздымались.
   - Я так довольна! Только еще  не  привыкла,  понимаете...  Консьержка
там, наверху, чистоту наводит, то-то  ей  удача  привалила,  обмывать  и
ворочать покойницу...
   Доминика прекрасно представляла себе тощую консьержку,  чахнувшую  от
грудной болезни, - она обмывала всех покойников в квартале