я ни  от  перемены,  ни от замены слагаемых. Вова  плюс
Таня, фу, как тривиально!
     Ветер плюс Солнце, Лес плюс Река!
     Высшая математика? Буллева алгебра?  Нет, даже не арифметика, обоняние,
осязание и слух.
     Те  же  тела на тех же тряпках. Тот же  слабоумный  дедушка в панаме  с
пляжно-мотоциклетной пластмассой на носу  папы Карлы  кемарит  на лестничной
площадке, прилип к жаркой скамеечке, ничего к ужину похолодает.
     Наверху под  соснами,  чистота и порядок,  радиусы асфальтовых  лучей и
дуги  бетонных  шестиугольников.  Елочка одинаковых  двухэтажных  домиков  с
настоящими  фонариками  и игрушечными петушками. К  крылечку третьего  проще
всего выйти по траве, что растет прямо из паркета прошлогодней хвои.
     Деревянная лестница пахнет  лаком, но  перила  неровные и шершавые  для
скатывания непригодны совершенно.
     - Добрый день, барышня, вы сегодня раньше обычного.
     Человек, похожий на почтальона, проходит мимо.
     Кто вы такой и что за глупый вопрос, хочется крикнуть ему вослед. Писем
не было? Журнала, сырого от тухлятины новостей, для моей матери?
     Дверь с номером шесть, первая справа на  втором этаже закрыта неплотно,
еще  одна  странность -  шум  и плеск  газированных  струй  душа  за  тонкой
перегородкой уборной.
     А как же ваша извечная водобоязнь, матушка?
     Уж не сгонять ли  за  доктором,  возможно  это он,  конечно, только что
спускался по нашей лестнице, его еще можно догнать...
     - Саша, -  вдруг доносится  до Вики голос, да,  голос,  в жизни еще  не
произносивший при ней такого  имени,  - Сашенька, ты принесешь мне, наконец,
полотенце?

     Стоя в балконной двери Вика сквозь щетки хвои глядит на персидский узор
подорожника, по которому протопала только что. Она cнимает с веревки похожее
на  рушник казенное вафельное полотно, и молча вкладывает в руку, недовольно
роняющую прозрачные капли на бледные цветочки линолеума.
     Затем выходит из номера в лишенный воздуха коридорчик,  останавливается
на лестнице, присаживается  на  перила, и неожиданно, вопреки всему начинает
катиться, скользить...
     А просто осенило, вдруг поняла, ага, откуда, откуда в ней, черт побери,
это безумное, неодолимое, неутолимое  и ни с чем  несравнимое желание гнать,
держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть,
и зависеть, и терпеть.


        АРХИЕРЕЙ


     Посвящается R_L

     Ты  слышишь эту  ложечку стыков  в  стакане  железнодорожной  ночи? Что
размешивает она? Шершавый  сахар или же липкий мед?  А, может  быть, желе из
переживших зиму в стеклянном сосуде ягод?
     Я думаю, просто гоняет без  цели и смысла рыбки  чаинок. Черных мальков
индийских морей. Зануда в синей елочке двубортного шевиота.
     Это  кримплен, Сашенька,  на нем  душное  синтетическое фуфло  с пошлой
текстурой  оперной сумочки или  гриппозных обоев.  Да и  в  руке не  тусклый
металл алюминий, а все та же позорная пластмасса с марким шариком в клювике.
Утром  он  соберет весь вагон  под  главным стоп-краном  красного  уголка  и
примется делать политинформацию.
     Хрык!  Хрык!  Капуста  газетной бумаги  не  выдерживает восклицательных
знаков полного одобрения и двойного подчеркивания абсолютного несогласия.

     Что ты делаешь с этой пуговицей?
     Расстегиваю. Она мне мешает заняться замочком-молнией,  этой мелкозубой
зверюшкой, глупой защитницей нежного, розового. Хватит  ходить с искусанными
руками, как ты считаешь?
     Конечно,  но  что  будет  потом, когда ты  приручишь  ее,  и  собачонка
перестанет царапать вездесущие пальцы, молча впиваться в твое запястье?
     Будут закрытые глаза и перепутанные губы. То же, что и всегда.
     Всегда пахнет земляникой и белыми бабочками бесконечного уединения. Еще
никогда серый лоб соглядатая не качался так близко отраженьем мертвой луны в
кислом омуте плацкартного купе.
     Какие апрельские тезисы готовит он, без устали калеча бумагу волнистыми
линиями особого мнения?
     А  почему  ты решила,  что  он  парторг,  может быть,  педагог-новатор,
ведущий страстный творческий спор с молодым  единомышленником-максималистом,
или сельский, и это  возможно,  ухо-горло-нос,  взволнованный  перспективами
безболезненного  выдирания  гланд,  жертва  лихого пера столичного  спецкора
медицинской газеты?
     И   потом,  подумай,  там,   где  друг  о   друга   трутся   бутылки  и
перешептываются сапоги,  внизу, на  германской клеенке полки,  что  он может
увидеть, воюя с буквами, пытая предложения и приговаривая абзацы?
     Он слышит. Слышит редкой  шерстью волос, совком носа  и  сырниками щек.
Резина воздуха  попискивает и поскрипывает от патологического напряжения его
слуховых рецептеров. Ты разве не чувствуешь затылком, спиной, всем телом?
     Спиной я чувствую твою руку, ладошку-путешественницу, которой  неведомы
страхи маленькой  хорошистки  с пропеллером симметричных  косичек.  Учись  у
собственных пальцев, теплых и вездесущих, самостоятельности и независимости.
Просто сконцентрируйся вся в круглых костяшках и мягких подушечках.
     Глупыш, это всего лишь  инстинкт гнусной собственницы, лягухи,  что  на
верхней  полке  черноту  ночи  бодающего  пассажирского  поезда затаилась  в
обнимку со стрелой из княжеского колчана. Или, быть может, ты хочешь упасть,
оказаться  внизу,  где через холстину баулов незнакомых  людей тяжело  дышат
несвежие, спрессованные спешкой вещи?
     Конечно,  хочу!  Я  просто  мечтаю  измять, неказистой гармошкой морщин
лишить актуальности пыльный  крахмал  известий, литературки или  за рубежом,
пусть прибор самопишущий выпадет наконец из рук умножающего  горе бессонницы
скорбью познания.
     - Товарищ доцент,  - скажу я ему, сползая с пластикового стола, - я вам
сочувствую,  но  усы подрисовывать в полночь  героям труда,  вешать очки  на
знатных доярок  и пионерам  лепить биологически неоправданные  рога вредно и
глупо. Вы можете испытать тот же  душевный  под®ем,  но без ущерба для глаз,
обыграв в  шахматы проводника, например. Слышите, он, вам подобно,  лишенный
тепла  и  любви,  мается,  бедолага,  в служебном отсеке,  механически,  без
вдохновения, даровой кипяток возмущает бесплатной казенной ложкой.
     Чик, чик, чик.
     Шелест и  хруст,  ветряная  мельница толстых  полос,  быстрый  промельк
мелкого,  едкого  шрифта,  ага,  передовицу  наконец  пропахал,  проработал,
разложил  по полочкам, тесемочки завязал,  подписал, ура, переходит теперь к
сообщениям с мест.
     Это не кончится никогда. Сашенька, милый, давай не  будем больше мучать
друг  друга,  покорены  все  пуговицы и  крючки,  все тайны этой  безбрежной
равнины  железнодорожной  ночи  открыты,  узнаны  нами,  все,  кроме  одной,
главной, но она вечна и изведанное сегодня, станет неизведанным завтра.

     Лучше уснем.  Тисков  и  клещей  не размыкая,  отвалим.  Пусть  столбик
спятившей ртути  на  волнах рессорного  сна градус за  градусом  скатится  к
общепринятым для дальней дороги тридцати шести и шести.
     Но я не хочу, не хочу, не хочу...
     А ты  захоти,  мой  мальчик хороший, назло  пропагандисту  и агитатору,
извергу,  мучителю  безвредных буковок-паучков  и  общеполезных  червячков -
больших и малых знаков препинания.
     Это так просто, надо лишь только  представить себе город,  в котором мы
завтра в полдень сойдем на перрон, желудевый, вишневый, совсем не похожий на
наши  с  тобой картофельные и  кедровые.  Там все  гнило  и  пьяно, но птицы
дозором   не   на   трубах  и   лестницах-клетках   бездушных   опор   линий
высоковольтных, а на шпилях и маковках, башнях и стенах.
     Вороны, беее, нашла кого вспоминать.
     Ладно  тебе, ведь  мы  же уже плывем на белой  посудине  с  квадратными
окнами  палуб-веранд,  и беспокойный гнус водяной - пузыри, гребешки, пена и
брызги -  роятся,  играют  за  круглой кормой, собираются на шорох  винтов и
светятся, светятся, светятся ночью и днем, ночью и днем, ночью и днем.

     Прохлада  и  чистота  утреннего  пустого  купе,  голые полки, блестящий
пластик вагонных стен и никого.  Ночного монаха, четками петита,  нонпарелью
молитвы  отгонявшего дьявольский образ греха, пуще смерти боявшегося  тебя и
меня,  нас, обнявшихся  бестий, приняла  в свое лоно  праведная,  непорочная
станция зари.
     Лишь сизый  почтовый  голубь смятой газеты,  весь в перышках фиолетовых
линий, зигзагов, крестиков и  кружков, остался лежать  на непомерно  длинном
белом столе.
     Олечка, Оля, ау, просыпайся скорей. Телеграмма!


        ДАМА С СОБАЧКОЙ

     Сибирские горки  хороши  в  море  зеленого.  Среди скромных,  неброских
осиновых платочков и наивного, нежного простоволосья берез синяя удаль гордо
стоящих елей, молодцевато пасущих лиственные бабьи  стада, гвардейцем делает
любого путешественника мужского пола.
     -  Она  сказала,  что  это  очень  древний  славянский  корень, который
восходит к слову хвоя, колючка, игла, понимаешь? -  быстро шепчет мальчишка,
в такт с неровностями заезженного тракта  то растягивая, то  сжимая гармошку
гласных.
     - Это в университете проходят? - подхватывает ритм сосед.
     -  Нет,  ты  что... -  с легкостью, свойственной  бесхребетным, задорно
посвистывавший  спуск  становится астматоидным под®емом, в хвосте  "Икаруса"
звереет,   порвать  ремни,  перекусить   болты  пытается  в  очередной   раз
несвободный механизм. Закончить фразу уже положительно невозможно.

     - Она в ..ниге ...чла ...
     - ..акой?
     -  Немецкой,  -  за  перегибом  дороги  открывается  нестиранная  лента
полотна,  полого огибающего шапку рощи. После  поворота мальчики  встанут и,
как  юнги от  бизани  к фоку,  начнут  пробираться вдоль  сидений, ширясь  и
искажаясь в капитанских зеркалах водителя.
     - Остановите, пожалуйста, у столбов.
     Направо  от шоссе  в  направлении,  указанном художественным  центнером
стрелки  "Кедрач", утекает вверх  по холму  под вечнозеленые кроны  слюдяной
ручеек  выгоревшего  асфальта.  На  мелких камешках  обочины  ждут  каблуков
стрекозы неодушевленной пыли.
     Если  двинуться по прямой,  подняться, спуститься, обогнуть  безнадежно
лежащую  рельсу шлагбаума,  слиться  с  кособокой тенью котельной,  а  затем
сбежать по бетоным ступенькам, можно увидеть за стеклом столовским экспонаты
этого сезона, вооруженные казенным алюминием.
     Мимо зубов ужинающего общества проплыть и за  углом показать ему  язык.
Но  это глупо, а мальчики настроены серьезно, по-военному, и потому сразу за
воротами уходят боковой тропкой по лестнице корней под смолистые ветви.
     Первым шагает блондин в короткой курточке и тряпичных джинсах, его мама
работает  в  этом самом доме отдыха "Кедрач" врачом и  он,  конечно, рискует
куда больше второго, довольно крепкого на вид, чернявого с редкими ниточками
нагловатых усиков, шевелящихся над губой.
     - У нее, знаешь, такая собачонка желтенькая, нос внутрь...
     - Пекинес что ли?
     -  Ага,  ага,  - продолжает  белобрысый Женя  не  оборачиваясь,  -  она
говорит, что в прошлом веке европейцы предлагали контрабандистам меру золота
равную весу животного, за эту пимпочку...
     Если притаившуюся  под прошлогодней  хвоей  шишечку  поддеть носком, то
кругленькая дурой-пулькой  прошьет ленивую  мелочь лягушачьей листвы  хищных
придорожных кустов.
     - Она специалист по шампиньонам.
     - Псина эта?
     - Ну, да...
     - Шутишь? - круглоплечий черныш  Алексей останавливается, он впервые  в
кедровом бору и воздух  ему кажется каким-то медицинским, не предназначенным
для ежедневного употребления.
     -  Какие  шутки,  если  мы  так  и  познакомились. На  весь лес скотина
гавкала, звала хозяйку и за руки пыталась укусить, ну, вроде, как бы, первая
нашла...
     Они на вершине, среди костяшек сведенного тысячелетней судорогой кулака
лесного холма. Синие звездочки железяки пруда  уже поблескивают внизу сквозь
вечернюю прозрачность озона между стволов.
     - Может быть, здесь?
     - Давай.
     Женя  и  Алеша садятся на рыжий муравейник длинных  иголок.  В прорехах
крон  неунижаемых  сезонной  наготой деревьев  едва видны  пупы проплывающих
облачков.
     У  мальчиков  с  собой  две  емкости  с  полупрозрачным содержимым.  На
одинаковых  бледно-розовых   этикетках  раскрась-сам   какой-то   смышленный
молдавский малыш красным заполнил контуры ягод, синим - листочки и стебли, а
в сложном слове "портвейн" ни одной не сделал ошибки.
     У одной бутылки пластик горской папахи, венчавшей горлышко, превращен в
плоский  берет. Это  в  кафе  у  автовокзала  Женя и  Леша,  как  два  лихих
дизелиста, тайком подкрашивали компот  и заедали черемуху рыбьими плавниками
холодных чебуреков.  Остатки добивают теперь  не стесняясь,  быстро,  словно
средство от кашля, большими глотками, без удовольствия, по очереди деликатно
обтирая ладошкой горлышко.
     Второй огнетушитель,  тяжеленький,  полновесный, даже  не  вынимают  из
холщевой  сумки.  Это  гостинец,  завернутый  во вчерашние новости  местного
значения.
     С  пруда доносится  плеск весел и крики каких-то поздно вспомнивших  об
ужине любителей членистоногих и хордовых пугать в камышах.
     -  Она  говорит, что,  выезжая  из Финляндии,  его  инженеры засунули в
коробку  с документами кучу  журналов, карт  и  всякого  такого. Потом  отца
вызвали и все показали.
     - Ну и что дальше?
     - Ничего, поделили между начальством.
     - А к ней-то как это попало? - Алексей лежит на несуровом ковре таежных
йогов.  Один глаз прищурен, второй  не отрывается от заднего прохода толстой
несуразной ручки-телевизора, каждые полоборота новая композиция.

     - Взяла и все. Что думаешь, он помнит...
     Обожравшаяся пиявка возвращается хозяину. Леша закуривает "плиску", ему
хочется  ветку шиповника сибирского обручить  с  балканским табаком,  только
вместо радужных  колечек  молочные колобки  выкатываются изо рта,  обрастают
ушами, расцветают носами, лихими чубами и тут  же вянут в вечернем  холодке,
не достигая цели.
     "Еще чуть-чуть стемнеет  и пойдем," - мысль плавает  в кисельных  водах
дешевой бурдомаги.
     На  самом деле  градус синевы  в пахучем  воздухе  особого значенья  не
имеет. Будильник реагирует  на запах и  это хорошо известно  следопыту Жене.
Там,  за  зеленым мясом  папортников у подошвы  горки глаз, вожака угадывает
тропку,  что  выела  сороконожка  отдыхающих  в зарослях  пижмы  и  мышиного
горошка.  Узкая  огибает  пруд,  зигзагом  поднимается  на  горку  и  в лесу
раздваивается,  точнее,  уходит влево  к спальным корпусам,  а  вправо  лишь
шелестом проходик  намечает в кошачьих  неводах травы.  Там на отшибе  среди
близнецов  кедров  и  переростоков  елей  стоят коттеджи, сумевшие, как,  не
известно, отпочковаться от банных изразцов  оздоровительных хором. Опрятные,
пузатенькие  гномики под колпачками новогодних крыш. В одном из них проводит
лето  мопс тибетский, похожий удивительно на  щетку рыжую без  ручки.  С ним
ходит по грибы,  чащ не  страшась, девица - дочь хозяина  всех этих заводей,
лесов,  полей, трубопроводов,  теплостанций, отвалов,  складов, и лабиринтов
изувеченного   камня,  мертвых  уступов  известного  на  весь  Союз  разреза
угольного. Хорошенькая барышня в коротком  летнем сарафане в деревню сослана
за то, что  имела  смелость  пару раз в зачетной  ведомости сымитировать тот
вялый  хвостик,  в  который  вырождается  обычно  от  бесконечности повторов
росчерк педагога.

     На  лужайке   за  игрушечными  домиками   снегирь-мангал,   и  мальчику
кажется,что  паровозные дымки  уже плывут  из-под медленно  и несогласованно
вращающихся  колесиков шашлыков, нитями сладковатой паутины расползаются  по
лесу и, шевелясь,  ложатся  ему  на  лицо.  Ага,  значит  скоро-скоро желтые
кепочки, выполняя налево-равняйсь, начнут слетать со стеклянных  шей. Ударит
в ноздри желудочный  дух  антисептика и девушка в простеньком ситце  скривит
полные губки:
     - У меня болит голова.
     - Поешь.
     - Не хочу.
     - Выпей.
     - Не хочу.
     - Будешь портить всем настроение?
     - Пойду спать.
     - Попутного ветра.
     Теплая лестница ведет  на второй  этаж, прохладная щеколда  обещает  не
подвести, за балконной дверью зеленый мир бровей и ежей, ногу  нужно ставить
на крест перекладины, чтобы беззвучно спланировать в одуванчик.

     - И что, ее теперь выгонят из университета?
     -  Не  знаю,  - отвечает Женя носом, стараясь  не уронить  осоки сочную
метелку, выросшую  между  его  передними  зубами,  -  отец, я  думаю, как-то
заступится...

     За ниточку шар солнца уже уводят с неба уральские баловники.
     - Пошли.
     К  пруду,  по склону,  снова по морским  узлам корней-канатов мачтового
леса.  На дальнем острие серпа кривого  у  платины  есть  в дебрях  тальника
забытая хибарка,  когда-то  бывшая  насосной  станцией.  Теперь  за  стенами
дырявыми  от  выпаших  сучков,  прибежище  этнографа-любителя  -  пещера  со
сталагмитами оплывших свеч на рыжих сгнивших агрегатах,  свободный от железа
угол  пола  укрыт потертой шкурой  неизвестного двуногого - широким драповым
пальто. Здесь, среди шелеста и  плеска,  лазутчики-саперы сегодня  скоротают
ночь.
     "Ужасно глупо, - думает  студентка бывшая, остановившись  на склоне под
лапами, огромных, к земле  и  к  небу  перпендикулярных деревьев,  - с таким
дурацким нетерпением ждать десятиклассника, мальчишку."

     Робеющего  до ямочек  смущенья детского на щечках, но верного и ловкого
во тьме, как взрослый пес с шершавым, мокрым носом.
     - Послушай, Женька, а у тебя товарищ есть?
     - Какой?
     - Ну, такой, что не болтает лишнего.
     - Есть, Лешка - одноклассник.
     - А ты бы, не хотел приехать с ним?
     В сумерках мутнеет водоем,  но  начинает  блестеть тропинка вдоль него.
Обрывком  нитки  бус  две  головы, жемчуг  и  агат, всплывают,  исчезают  за
влажными кустами,  вновь появляются  и  катятся, катятся под  ноги  девушке,
сейчас  их  примет  в  темноту  свою паучья сырость тальника. Спичка  улыбки
освещает губы, ладони и  розовую землянику  на  тоненьких  стебельках. Белые
яблоки сарафана  срываются с травяного гребешка, увлекая вниз дочь генерала.
Лес молчалив и неподвижен под присмотром  матросов  елей, увенчаных рогатыми
самурскими шлемами.
     Еще пара минут и в синем растворе ночи останется одна лишь глухая луна,
никогда не открывающая глаза.



        ЛОШАДИНАЯ ФАМИЛИЯ

     Откуда у необрезанного такой дедушка? Каждое утро, положив кору древних
щек  на  грудь, глаза  прикрыв  рябью столетних  конопушек, он пересказывает
благосклонно  внимающему  востоку  сегодняшний урок. Курлычит,  расскладывая
слесарный набор буковок, да  ойкает  иногда,  наткнувшись на обойный гвоздик
огласовки.
     Неутомимая стариковская носоглотка, благолепное журчание и бульканье на
соседской мансарде будят Михаила. Очень удобно, как горн пионерский - вперед
и с песней  на зарядку становись. Надо, надо  откидывать  мягкий, прохладный
лен в розовых мушках мелких цветочков и подниматься.
     Пора, пора, давно пора, определенно пора, время... Белый утренний свет,
отфильтрованый закрытыми веками,  сочится через бесконечный тюль  полудремы.
Очертаний лишенный молочно-кисельный мир прирастает  звуками,  в  родниковые
переливы  зоотехнических фиоритур вплетается растеневодческий шепот берез за
домом,  где-то  в  смородиновом   решете  садов   пустое   бормотанье  воды,
рассыпаемой над капустными грядками, а совсем  рядом  слышно, как колеблются
на сквознячке любознательные ушки машинописных страничек.
     Раз, два, три...
     Ласковые  зверьки - немытые половицы  радостно попискивают, провожая до
увечного  вымени  дачного  рукомойника.  Кусок батона, не убранный вчера  со
стола пытаются  экспроприировать пролетарии-муравьи. На  чугунной  сковороде
замирает глаз невылупившегося цыпленка, он огромен и желт. Первая чашка кофе
имеет  металлический вкус  поводков  печатной машинки  "юнис",