этим  летом,
перезрев  от обилия солнца и света, усики югославского членистоногого рвутся
и лопаются, обрывая мишкины мысли на полуслове.
     - Может быть не надо так зверски стучать?
     - Стучи, не стучи,  - с плоскогубцами в нагрудном кармане халата мастер
похож на усталого стоматолога, - но  только  перекаленные они вам  попались,
пропащее дело.
     Старое   черно-белое  фото   Натки   между   вторым  и  третьим   рядом
адриатических коренных, измученных вечным кариесом кириллицы. Вчера карточка
беззаботной рыбкой  плавала по  бумажному  мелководью стола,  позавчера весь
день  закладкой  отсыпалась в  сером томике  Бронштейна и  Семендяева.  Ната
постоянна и вездесуща. Вся ее семья - ньютонова данность физических величин,
констант,  входящих во  все  уравнения, об®ективная реальность, осязаемая  и
обоняемая.
     Дедушка,   молча   приговаривающий   котлетные  тарелки,   оскверненные
укропными  брызгами  салата,  свистящее  фи акустических сфер. Cиние,  синие
розочки с  золотым ободком терпят  сметану  из  сосцов  питающих, а  зеленые
рассыпаются, острыми лепестками царапая пол.
     Брат Дима - рогатое  пси летней оптики, назойливый, как ничейный кошак,
его  розовый  нос в  пыли постоянного принюхивания,  лапы черны от чердачных
засад, а хвост едва поспевает за эбонитом натертой башкой.
     - Все стишки строчишь, Грунфельд?
     Двуногому  нравится  такой  фельдфебельский способ  тыканья,  его рыжие
патлы и парабола между глаз ваялись по эскизам цэ-ка гитлерюгенда, но Наткин
отчим расщедрился на галуном расшитую фамилию Буденнов, и потому нехорошесть
мишкиной чрезвычайно приятна.
     - Строчу, строчу.  Плыла себе селедка в коробке из-под  мыла, ловили ее
дети как важный витамин.
     - Плохо, Грунфельд, плохо, нет рифмы.
     - Зато какой размер.
     Утром они никогда не  смотрят друг другу в глаза, что-то вроде  общения
двух профилей в кошелке.
     С   банкой   теплой  малины   Мишка   возвращается  в   свою   ветерком
перелопаченную комнату. Старый дом любит молодого хозяина, ленивец и соня не
вгоняет под кожу злющие гвозди, не травит едкой  кровельной краской, поэтому
балки и косяки хрюкают, завидев его,  а двери сладко повизгивают от простого
прикосновения.
     Итак, на  чем мы  остановились?  ...  как показывает  анализ частотного
спектра...  ага, ага, а также кала, мочи  и мокроты. Чтож,  прав, прав  Дима
Буденнов - змейкой чубчик, рифмы нет, ни изящества, ни красоты,  бесконечные
составы  придаточных предложений, груженных мертвяками  в  пробирках зачатых
слов. И хорошо. Больше,  больше,  вали,  не  жалей,  накопай  их  с запасом,
безухих,  безглазых,  старательных  любят.  Зимой  в белой рубашке и  черных
ботинках с летней банкой червей под носом, c коротким удилищем желтой указки
в руках будешь стоять перед  ученым советом,  подсекая главную рыбу текущего
периода жизни.
     - В связи с вопросом  Ефима Зальмановича, хотел бы вернуться к схеме на
третьем листе...
     - С  замечанием Алексея Петровича согласен полностью  и надеюсь  учесть
его в дальнейшей работе.
     Сегодня день разменов  и  рокировок. Первым в полдень с доски  исчезнет
дедушка,  пятница законом определена для  хорового полоскания зубов и горла,
три шага вперед, три  шага  назад с  приседаниями и  поклонами,  эх,  Мишка,
Мишка, не приучили тебя папа и мама к регулярной  гимнастике, не петь тебе в
преклонном возрасте, не радоваться солнцу, подобно кузнечику и трясогузке.
     Шестичасовой электричкой приедет мать, в выходные  звуковую  нишу чужих
водопроводных  труб  утренней  побудки  занимает  семейная одышка  вечернего
ворчанья.
     - Грунфельд, хоть пасуй,  хоть  не пасуй,  все равно получишь шило, - в
проеме  окна  возникают  угловатые  ходики  буденновской физиономии,  сейчас
прокукуют конец первой смены:
     - Шуба с клином или в покерок?
     Дима, Дмитрий Олегович, элемент системы,  неизменяющий своего положения
в пространстве,  напакостил, натворил что-то  гадкое в  городе - прокаленной
кухне и вот уже третью неделю  сидит  безвылазно здесь,  в  кустах, роет  от
скуки песок и точит когти.
     - Нет, брат, нет, сегодня никак, надо срочно добить этот кусок.
     Вразнобой  недовольные стрелки пробегают полный круг по циферблату, все
заметил, все запомнил,  наткино фото,  успевшее лишь наполовину заползти под
зеленые ласты  миллиметровки  в  том  числе.  Ладно, косоглазие, неизвестное
насекомым и рыбам, признак человека, ищущего свое я.

     - Зануда ты, Грунфельд, и  поэт никудышный, и  товарищ дрянной. Ни одна
собака в разведку с тобой не пойдет.
     Это  точно.  Для  сравнительно  крупного,  носатого  млекопитающего  он
появляется  и  исчезает  поразительно  беззвучно...  значит,   что...  таким
образом,  на  основе  экспериментально  полученных зависимостей,  мы  можем,
можем...  да,  дана  нам  такая  способность,  провидческий  дар,  чего  там
скрывать, к черту ложную скромность.
     Вписывание формул - миг  гражданской,  дембельской безалаберности после
нудной серятины  шагающих в  ногу машинописных полков,  батальонов и  рот. У
Мишки  особенно хороши длинные  дроби,  затакты, полутакты, обрывки маршей и
походных запевок. Голые ножки интегралов по-солдатски похабны и вызывающи.
     С инспекцией из сада влетает  шмель, весь  в желтых шевронах, нашивках,
лампасах. Здравия  желаю,  товарищ генерал. Улетел недовольный, все,  теперь
задержат следующее  звание, урежут  довольствие. А, может быть, и  пронесет,
все же семь страниц сегодня с полной выкладкой и есть еще порох на восьмую.
     - Миша, Миша, помоги-ка мне.
     Раздутые   щеки  вечернего   солнца  сияют  самоварным  самодовольством
повелительного  наклонения.  Две  холщовые  сумки,  оставленные  у  калитки,
бесформенны, но  не  тяжелы.  Быстрый материнский  поцелуй обещает  лекцию о
положении женщины в постиндустриальном обществе и скорый ужин.

     - Миша, ты же мне клялся разобрать эту свалку!
     - Но ведь я работаю, ма.
     - И у тебя что, нет ни одной свободной минуты?
     Посмотрим  на вещи  трезво,  страница так  и останется  торчать  белым,
анемичным языком в красной каретке, ну, если только попытаться доковылять до
ближайшей точки, достроить фразу,  законная гордость  определенно  полезна и
без глубокого удовлетворения. Ну-с...
     Железо  кончается  удивительно  буднично.  Вместо  упругости  действия,
равного   противодействию,   глухая  безответность,  эмоциональной   окраски
лишенный щелчок,  и  палец просто вязнет  в акульей  пасти внезапно щербатым
ставшего друга. Дырка на месте буквы е. Сплюнешь?
     Селедка без коробки внезапно утонула, погода была гадкой, чума, холера,
штиль.
     Ни  черта ты, слесарь, холодный сапожник, не смыслишь ни в  любви, ни в
металловедении.  Понимаешь, я  не  хотел тебе говорить, думал, профессионал,
вооруженный клещами  зубного  техника,  может  и  сам  справиться  с орешком
несложной  загадки, дойти, допереть до сути  явленья,  видишь ли, рвутся эти
жалкие перекаленные  нити  неизменно под выходные, тогда, когда все заряжено
одной единственной мыслью "вот-вот приедет Ната".
     Уж извини...
     Пойти что ли грядки полить? Конечно, двадцать минут смирения эффективно
удаляют клеймо лодыря и эгоиста  на срок до двенадцати часов, мама,  сегодня
тебе гарантировано хорошее настроение.
     Вечерний  воздух пахнет  покосом. Над  поселком дети  бумажными  змеями
раздраконили большое хорошее  облако на  мелкие, бестолковые кусочки. Коптит
труба   соседской  бани,  Олег  Игнатьевич   Буденнов  искусственным  теплом
вознамерился растопить, рассеять и эти жалкие остатки.
     Белая,  еще  живая  от  недавнего  быстрого движения крыша  его "волги"
мерцает  за  норовящими  штакетник  проглотить  кустами  мишкиной  малины  и
буденновской смородины.
     - Начало шестого сигнала соответствует... -  информирует вмонтированный
в приборную доску электроприбор.
     - Мама, я на станцию.
     - А как же ужин, Миша?
     Дима Буденнов, хвост пистолетом, пасется на ромашковом углу улочки.

     - Слушай, Грунфельд, - начинает он беседу носом, руками и животом, - ты
не хочешь мне должок вернуть?
     - Какой?
     - Смотри, ведь ты  сегодня струсил, не стал играть, а день был мой,  за
жульничество же штраф полагается, правильно?
     - А если я откажусь?
     - Тогда  я  пойду с тобой....  Сам подумай, как  я могу позволить  моей
сестре  встречаться один на один  с  бессовестным типом, который  не уважает
законы чести.
     От  предвкушения  выигрыша  щеки  котейки  драного  цветут  керосиновой
радугой.
     - Сколько?
     - Чирик, - наконец-то ясная артикуляция губами и языком.
     - У меня только семь рублей.
     - Моя доброта погубит всю нашу семью, - сообщает рожа, глотая бумажки.

     Крот электрички вырыл нору  в  зеленом шорохе кленов. Счастливая  Натка
легка как праздничный шарик.
     - На карьер?
     - Ага.
     Первый поцелуй всегда подобен рекордному погружению.
     - А этот-то здесь?
     - Здесь, сегодня продал тебя за семь.
     - Уценил? Всегда же была по десять.
     Без привала до бережка еще не добирались ни разу.
     - И не стыдно тебе с такой-то дешевкой?
     - Мне вообще ничего не стыдно.
     Над  Мишкиным  лицом  одни  лишь Наткины  глаза, да  кроны простодушных
деревьев, наученные  старым  хрычом, они мямлят,  гундосят, лапочат, твердят
какую-то чушь и тарабарщину:
     - Мазел тов, симан тов...


        АННА НА ШЕЕ


     На завтрак у электрика  лишь молочный десерт. Антре  и  компот заменяет
накачка мышечной  массы -  смертельная подковерная схватка мышей  и  удавов.
Двадцать  выходов силой  - дрожащие кроличьи спинки трапециевидной, двадцать
под®емов  переворотом  - жадно  глотающая все  и  вся  неразборчивая  гадина
широчайшей.  Каждое утро в  любую  погоду он на большой  пионерской виселице
школьного турника под окном. Хоть крестись.
     И как практиканта разбитое сердце выдерживает такие нагрузки?
     Сорока в черно-белом облачении  судьи международного  класса, баллов не
выкатив,  протокол  не  подписав, шумно покидает полосатую штангу березы.  И
правильно, лучше воробьиной трескотней  дирижировать на  аллее непричесанных
яблонь.
     Шалун август теплыми ладонями своих ночей уже натер еще недавно желтые,
бескровные щечки крупных ранеток.
     "Хорошо  быть  мальчишкой  в штанах  с деревянным ружьем  за спиной", -
думает Нина,  всякий раз  по пути в контору проходя под иголками  в  облачка
превратившихся ежиков,  -  "можно жить  на дереве  и румяные  плоды  природы
поглощать без помощи рук".
     Слышно,  как за  дверью  в коридоре кого-то  шагающего упруго  осуждают
охрой  крашенные плахи.  Наверняка культурист, сверкая морской  росой  пота,
проследовал   в   душевую.   Главный   чистюля   скромного   дома   приезжих
обогатительной фабрики.  Два  раза  в  день,  на рассвете  и на закате,  как
заботливый, конюх он купает свое премиальное тело.
     - И чем он  тебе не  нравится?  - все  спрашивала  позавчера  укатившая
наконец в  свою  Караганду  девушка  с деревенским именем  Оксана,  -  Такой
жеребец!

     Конечно, конечно, если цель просто водить  его на поводке между клумб и
скамеек  вечерних  бульваров,  великолепен,  но  жизнь  променадом  ведь  не
исчерпывается,  совершенство  экстерьера   -  качество  необходимое,  но  не
достаточное, дорогая моя подруга, если  иметь в  виду  особей,  наделенных в
процессе длительной эволюции способностью  формулировать  теоремы и сочинять
романы в стихах.
     - Нина,  слышь,  Нин,  -  стук такой  деликатный, словно не  пальцем, а
носом.

     Ну, что ты сегодня  выдумаешь, убогий?  Соль пересохла, птички  слопали
спички, секундная стрелка стала минутной?
     Нет  меня,  нет. Все  чувства, включая низшие -  обоняние и осязание, в
сахарном  домике утреннего  забытья, я  сплю, уронив на  пол книгу  писателя
Нилина,  которую  любила  читать,  да  с  собой  в  казахскую степь не взяла
химик-технолог Оксана.
     День   с   ровным   дыханьем  свободы  от   всех   обязанностей  словно
рассматриваешь в  микроскоп.  В  поле  зрения  оказываются рыжие  псы, тощие
кошки, наглые птицы и солнечный зайчик, нежащийся на потолке.
     -  Нинок! Ну, я пошел! - неожиданно ухает пустота за  стеной (коридор -
подводная  лодка  шиворот-навыворот,  ватерлиния  синей масляной краской  на
уровне уха). Такую  привычку  завел  себе юноша с  тех пор, как в  комнате с
видом на ощетинившийся сизым репейником стадион, Нина осталась одна. Сначала
шепот и поскребушки мытья, а затем бычий вопль отчаянного катания.
     Торс  римский, профиль  греческий,  а головка  слабенькая,  Калимантан,
остров Борнео.
     -  ..27, 28, 30 ,- есть, отзвенела перекличка  встревоженных предметов,
все здесь, все на  месте,  слушают невозмутимую капель  старого  будильника.
Самое время  накинуть халат и в рассеянии приятном отправиться на кухню, где
среди общих  плит  неразумные  осы  атакуют бурлящие  жидкости  и  неупругий
металл.
     Впрочем,  осьминожье  многоглазие  закипающего  кофе  пугает  полосатые
брюшки.  Белые  кружева  невесты-сгущенки  растворяются   в  черной   горечи
суженого. Классический марьяж - соединение противоположностей.

     Ну, что ж, не начать ли нам собираться?
     Ребра лжеколонн  делают  длинный  фасад  конторы похожим  на стиральную
доску.  Справа и слева  от вечно  сотрясающихся  дверей  в  ошейниках старых
покрышек алеет татарское мыло. Скучная серая чистота холла пахнет вымытыми и
высушенными  резиновыми  сапогами.  На  стене  коричневая  доска,  в  тесных
столбцах план-факт  виcлоухие цифры играют  в горелки. Нине на  второй этаж,
где  барская ковровая  дорожка и  черно-белые полуразложившиеся  от  времени
портреты мужчин в мундирах горных инженеров.
     Пыльные,   аппаратные   буркалы  производственников  не   проявляют  ни
малейшего интереса к летнему шелесту летящего льна.
     - Здравствуйте, - холодный зверек дверной ручки выскальзывает из ладони
и над головой нависает кисло-молочное лицо обладателя права подписи.
     - А, Нина Алексеевна. Пришли?
     - Пришла.
     - Ну, подождите.
     - Все прочел, все посмотрел, - бросает уже за спину, на ходу, этот куль
целинного центнера, на  улице вокруг  него всегда вьются птицы,  здесь же  в
конторе  никто  даже  полакомиться  не сумеет,  если напора  зерновой  массы
внезапно не выдержат швы.
     - Ниночка, здравствуйте.
     - Здравствуйте, Ольга Петровна.
     - А Чулков к Митяеву убежал.
     Поняла, догадалась, тропинок тут мало и все давно известны.
     Ладно,  посидим   еще  немного  среди   бесконечных   крестиков-ноликов
ведомостей  и квадратиков  морского боя счетов-фактур.  Рваните-ка "Яблочко"
баяны гроссбухов, в круг просятся каблучки печатей и штампов.

     - Ниночка, скажите,  а это правда,  что  вас  Андрей Васнецов  увозит в
Новокузнецк?

     Меня? Электротехник-жупардыса-жупардас?
     -  Вы  шутите, Ольга Петровна,  я  в сентябре  замуж выхожу за  Михаила
Боярского.

     - Нина, Нина, какая вы еще несерьезная девушка.
     Ох,  ох, совсем  плохой  Емеля,  вокруг  столько  передовиков, отличниц
соцсоревнования,  а  он  на  проезжую  циркачку  глаз  положил.  Не   иначе,
многотиражку  боевую украсил  заметкой о выдающихся успехах в быту  и личной
жизни. Теперь понятно на что  третий день уже загадочно намекает тусклая как
ржавый колющий предмет, тетенька-комендант дома приезжих.

     - Парит, будет  гроза,  -  миролюбиво сообщает Ольга Петровна,  нет  ни
бронепоезда, ни моторной дрезины на ее запасном пути.
     - Да, очень душно.
     От начальства Чулков  возвращается, привычно потяжелевшим килограмма на
три, четыре, словно из болота - весь в лягушках мешочков, валиков, складок.
     - Нина Алексеевна, заходите,- наконец кричит он из своего кабинета.

     - Извините, что заставил ждать.
     Вся ее отчетная  писанина, наскоро сшитые листы внеклассного гербария -
антемис, миозотис  сибериниус,  амортизация, баланс  -  как стопка  почетных
грамот в  самом  центре стола. На титульном  листе замерла пружинка знакомой
подписи. Ну и отлично.
     -   Я,   собственно,  одно   хотел   сказать,  если  надумаете   к  нам
распределиться, то вот телефон, звоните, письмо сделаем.
     Ладонь,  лопатой протянутая для рукопожатия, мокрая  и холодная.  Котят
они что ли сорок минут душили с Митяевым?
     Гроздья зеленых  самолетиков пригибают к земле проволочные ветви старых
кленов.  Никому не  нужный  урожай.  Стрекозье вино,  кузнечиковый  шартрез.
Насосы глотают угольную  пульпу, котлы закусывают большими брикетами черного
золота, ну, а ты, братец  чижик, где  твоя рюмочка, хрустальный наперсток  с
изумрудной искрой?
     Маленькая, белая тучка бочком, незаметно пытается переползти  с востока
на запад.  Фабричная труба, упершись в  небо строгим  указательным  пальцем,
велит немедленно вернуться на место за бурый отвал к мутным отстойникам.

     - Свиридова, вы если хотите задержаться, то заплатите, а с нелегалами у
меня разговор короткий - через милицию.
     Место   встречи  у  двух  тополей,  стерегущих  арки  яблоневой  аллеи.
Комендантша,  сухая,   как   скрипучая,   старая  ветка,  разводящая   вечно
шепчущегося за ее спиной караула.
     - Не волнуйтесь, милиция не понадобится.
     - Все вы так говорите.
     Легкомысленный солнечный  зайчик убежал кувыркаться в лугах и огородах,
комнату заполнили  ленивые тюлени синих вечерних  теней. На  школьном  дворе
размеренный мордобой  волейбола. Оплеухи  смачны и  выразительны,  словно на
балу в  дворянском собрании. Что же ты, дурачок, круглый, резиновый,  к даме
так грубо лез?
     Атлет-электромонтер  Учкудук,  город  Адис  Абеба,  возвращается  уже в
сумерках.  Голый по пояс,  багровый и мокрый, на груди цветет бархатная роза
олимпийской пыли. Ну?
     Тишина.  Чем он дышит, замерев,  там за дверью? Какие звуки застряли  в
его носоглотке? Ни? На? Но? Не?
     Жалкие  щелчки  и  хрусты позорного отступления завершает, как водится,
оглушительный  туш. Фальшивая бравада  ядреных, словно  целые  ноты  капель,
расшибающихся о кафель. Чистый - это хорошо.
     Нина выходит в коридор. Дверь душевой не закрыта. Гусеница мыльной пены
неспешно тащится  от  ключицы  к паху.  Глаз  обалдевшего  идиота  нарисован
циркулем, три концентрические окружности.
     До  чего  же  хорош   брусничный  сироп  предчувствия,  дробный   пульс
предвкушения  абсолютной  и  совершенной  банальности  результата.  Васнецов
стонет,  кусается  и  норовит переломать  кости, а,  насытившись, по-щенячьи
урчит.
     - Нина, ко мне, я, Нина...
     - Завтра, Андрей, все это завтра.
     От  зверского  грозового  перенапряжения  во  время   удара  обнажаются
замысловатые вены небес. Окно, конечно, следовало бы закрыть, но мелкую росу
капель так приятно слизывать с  губ.  Когда  буйство внезапного освобождения
сменяется простой и скучной необходимостью вылить на землю всю эту тяготящую
ночь  воду, к крыльцу подплывает автомобиль  с круглыми фарами-шарами донной
рыбы.
     Смотри, час тридцать, точно минута в минуту. Вот и все.
     Ну, что, в коридоре у двери спящего счастливчика поставить сумку на пол
и рявкнуть на всю пещеру дома приезжих - Андрюша, пока, я пошла? Страшно? Не
бойся,  ты честно заработал  свой последний денек раздувания щек, только  не
проспи.
     Капелла дождя с энтузиазмом  принимает  зонт в свою компанию. На заднем
сидении "волги"  очкастый  сынок  Чулкова  сопит,  обнявши детский,  смешной
рюкзачок.  Затылок  тщательно  завитой мамы  поблескивает  медью лака. Семья
улетает в Сочи.
     От аэропорта  до центра Южносибирска тридцать минут  автобусной тряски.
Через четыре часа Нина будет дома.


        СТЕПЬ



     - Ванечка, это вы?
     Вот так, женившись,  он  стал тем, кем и не был-то никогда. Мальчиком с
голым пузом.  Мать, независимо от возраста и антропометрических показателей,
неизменно звала Иваном.