илипли  к  оконным
стеклам и следят за этими разноцветными облаками, которые  опускаются  все
ниже и наконец застилают вагоны и рельсы. Поезд останавливается.
   Усман как зачарованный смотрит из  окна  своего  дома  на  белые  нити,
падающие в переулок. Сейчас они кажутся маленьким  молочным  ручейком.  Но
вдруг он замечает, что  с  неба  вместе  с  пряжей  упало  и  скрылось  за
домишками старого квартала что-то большое  и  тяжелое.  Усман  выходит  из
дома, пересекает двор. Переулок лежит перед ним в полутьме. По воле случая
почти вся пряжа, заполнившая пространство от стены до  стены,  окрашена  в
зеленый цвет, и Усман как бы бежит по тенистой  аллее.  Вот  он  достигает
пустыря, на котором нить расположилась пестрыми  пересекающимися  линиями,
что создает видимость причудливого цветника из невиданных цветов. Один  из
них  -  белоснежный  цветок-гигант  в  самом  центре  -  кажется...  Усман
чувствует, как бешено колотится в груди сердце: цветок похож на  бумажного
змея. Мальчик несется во всю прыть, подбегает к тому месту. Но видит  лишь
моток белой пряжи. Усман падает на него и, лежа на спине, глядит  в  небо.
Но почти тут же вскакивает на ноги и идет  по  пустыне,  превратившейся  в
море разноцветных нитей, в необъятный мягкий ковер;  идет  прямо  к  башне
Аксакала. Старик сидит у себя наверху, и рядом  с  ним  -  его  собака.  С
высоты башни пустыня выглядит как фантастическое волшебное видение. Дюны с
одной стороны и поселок - с другой  почти  полностью  устланы  нитями.  Не
видно ни кустов, ни деревьев - одна лишь пряжа и веревка всех цветов.
   Усман усаживается рядом со стариком и, немного помолчав, спрашивает:
   - А эту пряжу, куда ее все денут?
   - Нужно собрать ее и вернуть туда, где она была раньше.  Снова  выткать
ковры, покрывала, материю - все.
   - Но на это уйдут годы!
   Аксакал улыбается и ласково треплет мальчика по щеке.
   После паузы Усман продолжает:
   - А мой змей?
   - Твой змей больше не вернется. Нить ему уже не нужна,  он  свободен  и
продолжает свой путь.
   - Но я хочу, чтобы он вернулся! - с отчаянием восклицает Усман.
   - Есть такие птицы, которые рождаются в одной части  света,  а  умирать
улетают в другие края, далеко-далеко от дома.
   Усман от огорчения не может прийти в себя.
   - И мой змей умрет?
   - Да, но вместо него будут  новые  бумажные  змеи.  -  После  недолгого
молчания старик начинает говорить  с  ним  совсем  иначе,  уже  не  как  с
ребенком. - Все эти  планеты,  звезды,  видимые  и  невидимые,  галактики,
отстоящие от нас на миллиарды лет и движущиеся в вечности, - все они  рано
или поздно превратятся в облако пара, которое рассеется в пустоте. А затем
все начнется сначала. И человек вновь появится где-нибудь в другом  месте.
Как птицы... - Старик замолкает и с  легкой  грустью  глядит  прямо  перед
собой. - Как добро и зло. Они ведь тоже приходят и уходят...  Видишь,  вон
там  две  нити  обвили  сухой  ствол?..  Внизу...  Одна  зеленая,   другая
фиолетовая. Видишь их? - Он указывает на две  нити,  извивающиеся,  как  в
танце.
   - Да.
   - Представь себе, что зеленая нить - это добро,  а  фиолетовая  -  зло.
Посмотри: когда фиолетовая поднимается вверх, зеленая идет вниз. Точно так
же и все сомнения, которые извечно мучают человечество. Они,  как  времена
года, приходят и уходят.
   Легкий ветер шевелит волосы старика и мальчика. И море пряжи в  пустыне
тоже медленно и ровно колышется, как будто живое.
   - Однажды, - продолжает Аксакал, - людям придется покинуть нашу Землю и
искать новое место, где они смогли бы жить и работать.  Люди,  животные  и
растения заполнят множество  космических  кораблей.  И  когда  они  совсем
затеряются в безбрежном пространстве, то вдруг увидят белую точку, несущую
спасение. - И как бы в подтверждение своих  слов  он  указывает  вверх  на
небо. - Ты видишь ее?
   Усман задирает голову, уверенный, что разглядит эту точку.
   - Не так, не глазами, - говорит старик. - Бумажный змей у тебя  внутри,
в сознании. Прошлое хранится в  памяти,  а  будущее  -  в  воображении,  в
мечтах. Хочешь попробовать? Соберись! Представь себе: прошло сто лет.
   Мальчик долго сидит с закрытыми глазами, углубившись в себя.  Он  видит
лишь тьму. Но вдруг в этой  тьме  вспыхивают  яркие  искры,  далекие,  как
звезды. Это космические корабли.  Сам  он  тоже  сидит  у  иллюминатора  и
смотрит, как Земля уходит все дальше и дальше. С ним в полете люди  разных
рас, говорящие на разных языках. Ощущение мучительного исхода  пронизывает
гнетущую тишину на борту корабля,  который  мчится  в  поисках  неведомого
пристанища -  планеты,  где  еще  возможна  жизнь.  Другие  корабли  везут
животных, растения, библиотеки, картины.  Все  лучшее,  что  было  создано
человеком, размещено в этих гигантских летательных аппаратах, нескончаемой
вереницей блуждающих в космосе.
   Вид Земли, изображенной  на  телеэкранах,  вызывает  у  людей  возгласы
страдания и боли.
   Горят леса Амазонки; деревья вздымаются в небо как  огромные  петушиные
гребни. Высохшие  океаны  открывают  взору  свое  песчаное  дно,  усеянное
скелетами китов и горами сгнившей рыбы. Вот мелькнула голубая полоска: это
лишь полыньи, оставшиеся на  месте  вечных  ледников  Северного  и  Южного
полюса.  Миллионы  измученных  жаждой  животных  сбегаются  сюда  со  всех
континентов. Земля постепенно приобретает  красный  цвет.  Повсюду  гремят
взрывы. Вероятно, по цепной реакции взлетают на воздух  хранилища  атомных
бомб, и эти взрывы вспучивают и раздирают всю земную кору.
   Усман поднимается и идет в командный отсек. Инженеры и астрономы  сидят
за пультами управления, которые оснащены множеством рычагов  и  светящихся
индикаторов, регулирующих нормальное функционирование корабля.  Ученые  на
разных языках выходят на связь с астронавтами, находящимися в  межзвездном
пространстве: их маленькие лаборатории посланы на разведку и должны  найти
планету, способную принять земную эмиграцию.
   Во время  периодических  сеансов  связи  на  экране  появляются  весьма
отдаленные  планеты,  -  рассматривается  возможность   высадки.   Однако,
взглянув на эти небесные тела, ученые сразу понимают: они не годятся.  Вот
на эк" ране  белоснежный  астероид.  Несколько  астронавтов  спускаются  и
некоторое время изучают  его  поверхность.  В  командном  отсеке  ведущего
корабля молодой ученый наблюдает за ничтожно маленькой белой  точкой,  что
летит впереди них. Усман сразу узнает ее.
   - Это же мой бумажный змей! - кричит мальчик.
   Ученые  ошеломленно  и  с  недоверием  смотрят  на  него.   Затем   они
настраивают телескопы, и точка вырастает в бумажного змея; отчетливо видны
все его формы. Змей весь в дырах, но  все  же  продолжает  свой  полет  со
скоростью, которую можно измерить, лишь  когда  частица  космической  пыли
задевает его в своем загалактическом пути. И вот вдали появляется  круглый
сероватый силуэт потухшего светила. Объектив приближает его, увеличивая  в
размерах. Планета кажется голой, как  и  те,  что  уже  просматривались  с
большого расстояния. Приземистой тенью выделяется кольцо кратеров. Лишь на
полярных широтах отмечается слабое свечение. Потом  постепенно  становятся
заметны каналы,  борозды,  напоминающие  русла  высохших  рек  и  трещины,
образовавшиеся в результате ветровой эрозии.
   Отчетливо видны глубокие  расщелины  и  зубцы  гор;  у  их  подножия  -
нечеткие очертания долин, словно окутанных легкой дымкой.
   Бумажный змей подлетает к этой завесе (возможно,  газовой)  и  проходит
сквозь нее после долгих мгновений полета вслепую. Затем проглядывает свет,
а с ним и видимость. Поверхность планеты совсем рядом. Бумажный змей легко
планирует над ней, как будто в поисках удобного места, ровной площадки.  И
наконец находит ее. Чудом обогнув острый утес, он плавно садится в  туман,
откуда поднимается небольшое облачко и медленно плывет вверх. Вся  природа
утопает в ярко искрящемся свете. Почва  покрыта  тончайшим  слоем  пыли  и
круглыми камешками, напоминающими нашу речную гальку. Видны также странные
следы.  Краски  здесь  практически  отсутствуют.  Бумажный  змей,   словно
обессилев, лежит на этой поверхности. Сто  лет  длилось  его  путешествие.
Весь он залит светом, похожим на  солнечный.  Но  очень  скоро  этот  свет
меркнет, и на окрестный пейзаж медленно надвигается тень.  Затем  слышится
тихий шелест, и что-то блестящее падает на  шелковое  полотнище  бумажного
змея. Что-то совсем маленькое, очень легкое и прозрачное, как стекло.  Вот
на  змея  упала  еще  одна  такая  точка  и  еще...  Это  капли   редкого,
прерывистого дождя, падающие на змея и на песок. И тогда происходит  нечто
совершенно неожиданное: появляются краски. Все вокруг  расцветает.  Радуга
цветов, совсем таких же,  как  земные.  Кажется,  что  наш  бумажный  змей
задышал под этим дождем, который все учащается.
   А в дальнем далеке очень четко  вырисовывается  на  фоне  черного  неба
вереница космических кораблей, движущихся к этой планете, где человечество
сможет восстановить свою жизнь, пока и ее однажды не поглотит таинственное
течение времени и пространства.



        Тонино Гуэрра.
        Параллельный человек

   -----------------------------------------------------------------------
   Tonino Guerra. L'uomo parallelo.
   Пер. с итал. - В.Гайдук.
   Авт.сб. "Птицелов". М., "Радуга", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        "ЧАСТЬ ПЕРВАЯ"


        "1"

   Хотел бы я знать, кто выстроил Нью-Йорк за моим окном?  Кто  эти  люди,
суетящиеся в офисах небоскребов, куда  идут  по  улице  внизу  чернокожие?
Почему я стою у оконного проема именно такой формы? В поле зрения попадают
красные кольца игровой мишени, светлая полировка мебели, ключ  в  замочной
скважине шкафа, летящая по небу птица, две  буквы  на  вывеске,  паркетный
узор на полу огромной комнаты, пальцы моих босых ног, раскладушка, мужская
шляпа в тот миг, когда сверху видно только шляпу,  а  под  ней  -  никого,
силуэт здания с силуэтом человека - глядит на  меня  из  окна  напротив  и
гадает, кто я такой. Снова сажусь на постель, чтобы собраться с мыслями. И
так на  протяжении  многих  лет.  Всякий  раз  после  сна  мне  приходится
вспоминать, где я и с кем я, особенно если  рядом  кто-то  есть,  например
женщина, которая ходит по комнате, где я очнулся от сна. Земля под  ногами
бывает лишь раз в жизни, потом начинают мелькать улицы, города, и  человек
повисает в пространстве. Есть и другие причины, отчего я то и  дело  теряю
почву. Вот уже несколько лет, как я разлюбил свою работу. Теперь я о ней и
не вспоминаю. Настоящее мое дело - то, чем я занят в уме. И  в  вагоне  по
пути из Рима в  Милан,  и  обратно,  и  за  рулем  на  дорогах  Италии.  Я
придумываю скульптуры для тех мест побережья, где нужны волноломы. Терпеть
не могу нынешних волноломов из простого  серого  камня.  У  моих  бетонных
скульптур яйцевидная форма, их  можно  делать  большим  тиражом,  применяя
стальные матрицы. Пляж мог бы смотреться так,  будто  в  прибрежном  песке
устроили гнезда огромные птицы. Занят я мысленно и выведением новой породы
собак. Меня увлекает гибридизация. Хотелось бы вывести идеального  пса,  у
которого все как надо, и морда и шерсть, чтобы и не слишком красив,  и  не
слишком вульгарен. Я уже сейчас знаю: в суки  годится  далматская  собака;
насчет кобеля еще много сомнений.
   Итак, я в Нью-Йорке. В аэропорту Кеннеди меня встречают. У  меня  -  ни
слова по-английски,  у  него  их,  естественно,  с  избытком.  Недаром  он
американец. Это главное. Хотя мог бы сойти и за европейца - круг интересов
обширен. Знакомство  состоялось:  мы  обменялись  визитными  карточками  и
совершили ритуальные жесты. Раза два улыбнулись. Для начала он завез  меня
в холл какой-то гостиницы, но передумал: затолкал в машину и  доставил  на
квартиру. Так я попал в лабиринт чудовищных комнат в стиле прошлого  века,
где когда-то, видно, была банковская контора. Хотя, может  быть,  квартиру
снял для него тот самый Банк;  сейчас  контора  его  переведена  на  Пятую
авеню. Он  ведь  служит  в  Банке.  В  должности,  надо  думать,  научного
консультанта. Специалист по вопросам художественной  жизни,  интерьерам  и
приобретению  произведений  искусства.  У  американского   доллара   мания
прятаться под сень живописных полотен и скульптурных изображений. Говорят,
это все  из-за  налогов.  Ну,  а  этого  белокурого  господина  я  прозвал
Поверенным в банковских делах. Всякий раз, когда размышляю про себя, я так
его величаю - Поверенный. В иных случаях или вообще никак его не  называю,
или  просто  делаю  ему  знак  рукой.  Он  отвечает  мне  тем  же.  Иногда
похлопывает по плечу. Короче говоря, с  ним  мы  еще  не  перекинулись  ни
словом. До сих пор не пойму, как нам это удалось. Но  по  правде  сказать,
вряд ли кому доводилось встречать человека, как он, не знающего  ни  слова
по-итальянски, и такого, как я, совершенно не способного вызубрить хотя бы
дюжину американских словечек. Или всему виною моя застенчивость? Я  не  из
тех, кто щеголяет несколькими расхожими словечками, вот и делаю  вид,  что
ни одного не знаю. Лучше уж молчать, чем выдавливать из себя чужие  звуки,
ощущая себя не тем, кто ты есть, - во всяком случае,  сейчас  у  меня  нет
никакого  желания  сомневаться  насчет  собственной  личности.   Учтем   и
свойственную мне неприязнь к словам. Слишком они длинны,  когда  выползают
изо  рта,  напоминая  шелковичных  червей.  Их  следовало  бы   упростить,
придумать односложные высказывания  или  просто  научиться  понимать  друг
друга на языке взглядов  или  знаков.  Слово  -  дилижанс  в  сравнении  с
реактивным лайнером  мысли,  рожденной  внутри  нас,  в  наших  глазах,  в
прикосновениях рук. Мы живем теперь как  автоматы,  и  потому  нам  скорее
подходят не слова, а шум, треск или жужжание. Как знать,  насекомые  тоже,
наверно, вели разговоры, пока не поняли: слова чересчур длинны, и  перешли
на доступный  им  код,  состоящий  из  писка  и  стрекота;  этим  кодом  и
пользуются по ночам, сидя в траве. И тем не менее  есть  слова,  внушающие
мне пылкую любовь. К примеру, БАОБАБ. Такие слова нравятся мне больше, чем
обозначаемые ими предметы.


   Этот фонтан я придумал, глядя на почтовую открытку. На ней  шел  дождь.
И, кто знает, не под впечатлением ли всей этой воды  я  взялся  изобретать
фонтаны.   Мысленно   сделал   два:   один   для   помещений,   другой   -
садово-парковый. Устроить первый очень просто. Для этого  нужно  свести  в
одно место все водосточные трубы, по которым обычно дождевая вода с  крыши
выливается на панель. Трубы следует подобрать различного диаметра и  длины
так, чтобы все они сошлись на полу комнаты в центре, где и устанавливается
бассейн с выпуском. Фонтан действует во время  дождя.  Попадая  на  крышу,
дождевая вода по желобам  стекает  в  водосточные  трубы,  откуда  уже  по
внутреннему трубопроводу вливается в комнатный бассейн. Эти трубы  подобны
органным и приносят в дом музыку бурь. Второй фонтан, который  я  в  конце
концов все-таки смастерил, - как уже  было  сказано,  садово-парковый;  он
состоит из каменного куба  и  корневища  вишни,  срезанной  сантиметрах  в
тридцати от земли. Естественно, корневище перевернуто так,  чтобы  обрезок
ствола можно было укрепить в кубическом  пьедестале.  Через  куб  и  ствол
дерева пропущена металлическая трубка диаметром три сантиметра, через  нее
и поступает вода, разбрызгиваемая  над  корневищем  таким  образом,  чтобы
возник водяной зонтик из скользящих по разветвлениям струй,  что-то  вроде
паутины брызг, летящих во все стороны. Не успел я собрать свой фонтан, как
его увидел кто-то  и  влюбился.  Не  исключено,  что  это  был  тот  самый
Поверенный, который в конце концов его и приобрел; а может быть, о фонтане
ему рассказал кто-то другой. Как бы там ни было, я узнаю, что  фонтан  мой
куплен  каким-то  американским  банком,  беру  его  и  упаковываю  в   два
одинаковых ящика кубической формы. Один ящик тяжелый, другой почти  ничего
не весит. В первом каменный пьедестал, во втором -  корневище.  Оба  ящика
сколочены  из  свежевыструганных  сосновых  досок,  и   на   них   никакой
специальной маркировки. И вот я в  Америке,  чтобы  помочь  Поверенному  в
поиске ящиков, которые невесть куда запропастились.  Во  избежание  прямой
ответственности и по целому  ряду  иных  причин  я  в  конце  концов  стал
называть себя помощником изобретателя, так что, надо полагать,  сотрудники
банка именуют меня не иначе, как Поверенным в делах автора.


   Две горничные-негритянки то и дело заговаривают со мной;  чтобы  их  не
разочаровывать, произношу в ответ первые попавшиеся  слова,  лишь  бы  был
набор звуков. Например: "Трэп ноудид эвер динди". Им смешно, они  разводят
руками: ничего, мол, не поняли. Как-то раз подобным  образом  нам  удалось
обменяться дюжиной фраз. Уж не припомню, о чем шла тогда речь. Они слушали
меня, а я их, при  этом  я  не  понимал  ни  того,  что  говорят  мне  эти
негритянки,  ни  того,  что  говорю  им  я  сам;  но  слова  мои   звучали
великолепно, хотя и были лишены смысла. Во всяком  случае,  я  так  думал,
пока  вдруг  не  услышал,  что  одна  из  негритянок   завершает   реплику
придуманной мною вокабулой. Она употребила слово  _динди_.  Несколько  раз
подряд повторила: _динди, динди_, но с восходящей интонацией,  подчеркивая
вопросительный  знак  в  конце  фразы.  Наконец  до  меня  дошло:  _динди_
приобрело статус слова; в их понимании, и в  моем  тоже,  стало  означать:
"ладно?" Я положил конец болтовне. Произнося какой  угодно  набор  звуков,
рано или поздно создашь понятное слово; мне же хотелось остаться  забытой,
потерянной вещью.


   Манхаттан - микроб или  клетка  под  микроскопом,  ограниченная  водами
Гудзона, Ист-Ривер и моря. Объехали  его  вокруг,  как  облизали  со  всех
сторон эскимо: предполагалось, что ящики застряли где-то в районе  портов.
У меня, в голове картина первых двух дней  поиска,  изображение  предельно
четкое, как сейчас,  вижу  крагштейны  зданий.  Иными  словами,  без  того
слепящего света, в котором растворяются вещи, достойные более пристального
внимания, оставляя  после  себя  лишь  какие-то  радужные  пятна,  обрывки
контура, - так бывает, когда смотришь против  солнца.  Были  мы  настолько
близко от воды, - а то и проносились  над  ее  поверхностью,  переезжая  с
одного острова на другой, - что, казалось, ящики мы ищем  среди  отбросов,
колеблемых черной, маслянистой  волной,  которая,  если  смотреть  издали,
отсвечивала иногда зеленью, изредка голубизной и  ослепительно  вспыхивала
на солнце. Буксиры с дымком над трубой напоминали диких  селезней;  ржавые
паромы подползали к причалу возле статуи Свободы; на этажерках прогулочных
теплоходов, идущих до Стэйтен-Айленда, стояли  скамейки,  словно  плыл  по
воде городской сквер,  где  не  осталось  ни  деревца;  высились  огромные
сухогрузы - трансокеанские лайнеры; колыхались апельсиновые корки, зеленый
капустный лист, прочий хлам.
   Не понять, где начало у острова. Но  мы  попали  в  то  место,  откуда,
казалось, начинался Манхаттан: крохотный сквер, несколько чахлых  деревьев
возле заброшенной  водонапорной  башни  в  виде  миниатюрной  крепости,  в
отдалении Кастом-хаус - Главное таможенное управление,  где  нам  пришлось
побывать  в  самом  начале  поиска.  Приземистое  здание  с  торжественной
парадной лестницей, отражающейся в стеклянных боках небоскребов. В  недрах
Кастом-хауса кислый воздух,  пропахший  таможенниками-ирландцами  (красные
носы, сизые щеки, морковные бакенбарды), что шуршали листами амбарных книг
и  ворошили  бумажные  горы.  Следуя  разноречивым  советам,  мы   сначала
оказались в  Райнлэндер-билдинг,  бывшем  храме  доллара,  торчащем  среди
разбитых тротуаров, кое-где уже  поросших  т