Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
павшей сюда
алюминиевой трубы, высохший конский навоз, мусорное ведро. В гостинице был
кафетерий. Проснулся я рано: решил прогуляться по галерее. Ветер гонял по
двору пыль. День был воскресный. У стены в галерее стоял старый потертый
диван. Остановился я у витрины антикварной лавки. За пыльным стеклом
выставлены три блекло-лиловые бутылки - цвета увядшей сирени. Под
воздействием солнца бутылочное стекло в этих краях приобретает вот такой
необычный оттенок. Некоторые даже нарочно выставляют на крышу бутылки
из-под молока, чтобы они потемнели. В витрине стояли бутылки,
принадлежавшие первым белым американцам; стекло это жарилось на солнце
больше сотни лет. Форма бутылок мне тоже понравилась. Особенно две:
квадратная с витым горлышком, а другая - в виде плоской фляги. Мне
захотелось купить их. Подергал латунную ручку - закрыто. Где хозяин -
неизвестно. Вертолет, стоявший возле бензоколонки, напоминал стрекозу. Я
вышел из галереи и направился в кафетерий.
Длинная стойка, шеренга бутылок, прямоугольный вырез окна, по центру
которого проходит голубое шоссе, перерезавшее пустыню на две части. На
табурете у стойки сидит молодая негритянка, уставившись в стакан с пивом.
Присаживаюсь в том месте, где стойка загибается и откуда не видно шоссе. У
противоположного конца стойки игральный автомат. Негритянка с
отсутствующим видом взглянула на меня, посмотрела в стакан, потом в окно,
снова в мою сторону; ее лицо ничего не выражало. Наконец она подняла
стакан и поднесла к губам. Движения неторопливы; губы раскрылись и
плотоядно прильнули к краю стакана. Глядя мне прямо в глаза, она пыталась
подцепить кончиком языка лимонную корку. Притворялась, что пьет, но не
пила. Гибкий язык облизывал стенки стакана. Она не спускала с меня глаз.
Наконец сделала первый глоток. Бармен подал мне кофе. Я взглянул на ее
ноги. Взял в руки ложечку, чтоб размешать сахар. Погрузил белую ложечку в
кофе, стал не спеша помешивать, глядя на негритянку. Она смотрела так,
словно всем телом ощущала каждое мое движение. Потом прикрыла глаза. Я
вынул ложку, положил на край блюдца. Негритянка встала, подошла и сказала
по-английски:
- My, how morbid can you be! [Ты, парень, вижу, отзывчивый! (англ.)]
Я не понял ни слова и, не задумываясь, ответил на своем родном
диалекте:
- Шлюха. Бесстыжая шлюха.
Негритянка двинулась к выходу, я следом за ней. Мы свернули за угол
гостиницы, прошли мимо фанерного самолета, уткнувшегося носом в землю и
зацепившегося хвостом за ветку дерева, мимо старика в синем комбинезоне с
винтом от самолета в руках. Миновали квадрат бассейна без воды: по дну его
ходила собака. Обогнули мусорный ящик, перешагнули через алюминиевую
трубу. Негритянка направилась к фургону, возле него стояли два контейнера
из серебристого металла, в которых, наверно, перевозят мешки с арахисом,
миндалем и другими орехами. Я поднялся за ней по ступенькам и увидел, что
негритянка уже ждет меня на кровати. Я разделся и стал озираться по
сторонам - куда бы положить одежду, - но так и не нашел подходящего места.
Кругом валялись бутылки, меня это раздражало, и я решил положить одежду на
ступеньку фургона. Но и это место мне не понравилось. Заглянул под фургон,
обошел контейнеры. Постепенно я отходил все дальше от фургона, пытаясь
прикрыть наготу ворохом одежды. И наконец понял, что под предлогом поисков
места для одежды тело мое, именно оно, отказалось от свидания с
негритянкой и увело меня прочь. Войдя снова в галерею, я спрятался за
колонну и быстро оделся. Сел в старый "шевроле", предоставленный в наше
распоряжение так же, как вертолет, и на полной скорости выехал со двора
гостиницы, как будто опасался погони или задыхался без свежего воздуха.
Целый час тянется длинная, тоскливая дорога, но вот появляются горы, и
все в них кажется неустойчивым, готовым прийти в движение: пласты желтой
глины грозят обвалом в любой момент; холмики из буры, как кучки помета,
размечет первый сильный порыв ветра, по склонам то и дело скатываются
валуны, останавливаясь в пыли у подножия; по обеим сторонам дороги высится
ряд истончающихся электрических столбов, звенит в проводах ветер, насыпает
песчаные холмики. Остановился я возле розового параллелепипеда,
поставленного на обочине для тех, кто стесняется помочиться прямо на
асфальт. Обратно в машину мне не хотелось; я стал карабкаться по голому
склону. С бугра в небольшой котловине увидел развалины заброшенной шахты,
где добывали буру. Я спустился туда. Ветер швырнул мне в лицо горсть едкой
белесой пыли. Она нестерпимо блестела под яркими лучами солнца. Стены
сплошь покрыты налетом белой пыли. Не знаю, что это было, - песок, соль
или, быть может, бура. Среди белых пирамид извивалась едва заметная
тропинка: наверно, по ней давно никто не ходил, Она привела меня к дому,
от которого остались одни деревянные стены и кое-что из надворных
построек. Дом этот напоминал остов выброшенного на берег корабля.
Сохранился дощатый пол. Половицы скрипнули под ногой. Все предметы вокруг
из дерева. Кадки с деревянными растениями разнообразной формы - пирамиды,
конусы, цилиндры, шары. Искусственные растения заботливо расставлены
неизвестным садовником. Не сразу я понял, что передо мной деревянный парк.
Дом в глубине, видимо, принадлежал хозяину шахты, человеку, который не мог
существовать без деревьев, а в этой пыли ни одно не выживало. Ветер и
солнце иссушили и истерли древесину настолько, что выступили на
поверхность все ее прожилки; на месте сучьев уже просвечивали дыры.
Кое-где древесину тронула гниль. На всем налет пыли. Выпуклости и
вогнутости стен вызывали у меня ощущение, будто я попал внутрь огромной
изуродованной виолончели. Впечатление это особенно стало сильным, когда из
скованной слепящим зноем пустыни донеслось до моего уха гудение шершня.
Казалось, в воздухе зазвучала струна. От порыва ветра заскрипели
деревянные доски, словно рядом кто-то ходил. Я вошел в дом, стоявший в
глубине деревянного сада, не из любопытства, а повинуясь желанию
спрятаться здесь, затаиться. В комнате стол и поломанная табуретка. Я
присел - не потому, что устал: хотелось проверить, выдержит она или нет. И
почувствовал облегчение, только теперь я понял, что мне ужасно хотелось
сесть. Силы постепенно ко мне возвращались; я стал рассматривать стены,
чугунную печку с открытой дверцей, тряпье, сваленное в углу. Начал чертить
геометрические фигуры, водя пальцем по пыльной поверхности стола. Как
вдруг со мной произошло странное. Сплелись пальцы рук, и я долго не мог
расцепить их. Когда мне это наконец удалось, я не смог согнуть пальцы.
Потом руки стали медленно подниматься вверх: я готов сдаться на милость
того, кто появится на пороге. Распахнута настежь дверь, жду: должен кто-то
войти и ограбить, - прислушиваюсь к шагам. Не скрипнет ли песок под
чьим-нибудь сапогом. Грабитель, конечно же, вооружен. Тело мое охвачено
дрожью. Не знаю, должен ли я на сей раз ему подчиниться. В конце концов
смиряюсь. Руки опустились, спрятались в карманы брюк, успокаивали меня:
опасность уже миновала. Что за ехидство! Приходится терпеть и молчать.
Главное - не вспугнуть другие части тела. Скажу прямо - во всем виноваты
руки. Совсем обезумели. Почему-то они потянулись к верхней пуговице на
рубашке и к узлу галстука. То есть это мне поначалу так показалось. А руки
схватили меня за горло и стали душить. К счастью, я сразу сообразил, что
они намерены сделать, и рассвирепел. Кинулся на пол и начал борьбу. Я из
тех, кто всю жизнь ведет бой. На испуг меня не возьмешь, особенно сейчас,
когда пришлось сразиться с собственными руками. Мне удалось продеть носки
ботинок в кольцо рук и резким толчком освободить горло от сжимавших его
пальцев. И пока руки мои вновь не набросились на меня, я решил напомнить
им то, что для них сделал. Все хорошее и плохое. Я принял на себя
ответственность даже за то зло, что причинили своим рукам другие.
Например, грузчики и наемные убийцы. Я отнес за счет собственных рук все,
что делали своими руками и отец мой, и дед - люди простые, трудившиеся до
кровавых мозолей. Польза же, которую приносили до сих пор мои собственные
руки, была мизерной. Что держали они? Ложку, вилку и, когда я курил,
подносили к губам до восьмидесяти сигарет в день. Много ли весит сигарета?
Какую расправу должны были бы учинить над боксером его руки, испытывающие
постоянное напряжение? Добрых же дел, которые сделал я для рук своих, не
так уж и мало. Ежедневно мою их и холю. Предоставляю им полное право
разделять со мной все радости любви. Разрешаю им развлекаться на
собственный страх и риск, независимо от других частей тела. Как, например,
в тот раз в поезде, когда правая рука шарила в свое удовольствие под юбкой
сидевшей рядом синьоры, я то притворялся спящим, то пялился в темное
ночное небо. Да разве все упомнишь!
Не берусь судить, подействовали увещевания или нет, только руки мои
обмякли и успокоились. Смог наконец подняться, и руки, словно пытаясь
загладить вину, отряхнули пыль с брюк. Попытался выйти из дома, но
обессилел настолько, что был не в состоянии перешагнуть порог. От
усталости меня шатало: я ударился головой о косяк. Еще попытка. И снова
передо мной стена. Догадываюсь: ноги не желают выпускать меня ни в дверь,
ни в окно. Ведут меня не туда, куда я хочу. Решили оставить меня здесь. Но
я был голоден, и мучила жажда. Быть может, ноги помогли спастись лишь
потому, что сами решили учинить надо мной расправу. Сохраняю спокойствие.
Сажусь и начинаю беседовать с ними. Разговор получился недолгий. Сказал,
что вот уже двенадцать лет не хожу пешком. Езжу поездом, на машине -
никаких прогулок, хождений по лестницам. Можно сказать, и телевизор
приобрел ради ног. Вообще перестал выходить из дома и даже передвигаться
по квартире. Но мне пришлось прервать рассуждения: веки отяжелели, уши
перестали воспринимать звуки. А я так надеялся на свой слух: все ждал, что
с минуты на минуту прилетит вертолет. Я не сомневался, что меня станут
разыскивать. Стою, глаза закрыты. Вокруг гробовая тишина.
"ЧАСТЬ ВТОРАЯ"
"4"
Когда стволы деревьев, дома и фонарные столбы приходят в движение, это
означает, что я или в поезде, или в машине. Сидел у вагонного окна,
равнодушно смотрел на мелькание предметов, хотя и было небезынтересно:
откуда они появляются, куда исчезают? По этим признакам можно было бы
определить, куда еду я. Впрочем, вскоре догадался: поезд везет меня на
родину. Уже замелькали в окне оливковые рощи, миндальные деревья с такими
мощными стволами, какие встретишь только в наших краях. Километров за сто
от моего Городка миндаль и оливы - низкорослые, с тонким стволом. Сразу
видно: неподходящая почва. Судя по величине деревьев, я мог предположить,
что приближаюсь к родному городу. Однако я никогда не могу быть до конца
уверен, что в данный момент нахожусь там-то, еду туда-то, делаю то-то; не
хочу я слишком сильно раскачивать маятник своего равновесия. Известно уже,
что для человека моего склада путешествие - своего рода способ быть в
других частях света и заниматься одной из разновидностей моего умственного
труда. Рядом с железнодорожным мостом ведут ремонт полотна; возле насыпи
вижу каменный куб, чуть дальше - в поле - корневище вывороченного дерева.
Подумал: куб этот может стать основанием еще одного фонтана, а корневище,
что я видел в поле, можно поставить на этот куб. Интересно, я придумал
фонтан только что или давно выстроил его в мыслях? Дело в том, что всегда,
когда я вижу каменный куб и корневище, у меня непроизвольно возникает
желание соединить их воедино - построить фонтан. Но, допуская возможность,
будто я только что придумал фонтан, следует взять под сомнение и факт
моего пребывания в Америке. Однако сомневаться в этом нелепо. Хотя я
прекрасно понимаю: гораздо легче убедить людей в том, что состоялась
вымышленная поездка, чем заставить их поверить в путешествие,
действительно имевшее место. Как бы там ни было, при мне билеты туда и
обратно; один этот факт красноречиво свидетельствует о реальности моего
путешествия. Других доказательств у меня нет. Имя Поверенного в банковских
делах? Не знаю. Неизвестен мне и точный адрес дома, где я жил. Как звали
негритянок-горничных? Тоже не знаю. Интересно, однако, что было бы, не
окажись у меня билетов туда и обратно? Кто бы поверил, что я провел в
Америке две недели? Я часто в разъездах; скажут: дома его не было, но
утверждать, что я был именно в Америке, не возьмется никто. Роюсь в
бумажнике: где билеты? Нет билетов. Неважно. Да и кому я должен давать
отчет - был я в Америке или не был? Главное - в этом уверен я сам. Но
уверен ли? Не берусь ответить однозначно.
Вот в чем я действительно уверен - это в том, что спасаюсь бегством.
Если человек спасается, это означает только одно: он удирает. Человек,
обращенный в бегство. Ужасно, когда в ушах у тебя вой, в глазах сполохи от
разрыва снарядов. Я уже говорил, повторить еще раз? Я сбежал из Америки.
Чтобы поскорее вырваться оттуда, уехать, я притворился сумасшедшим.
Спасаться бегством несколько дней - задача не из легких. Хотел бы я знать,
что делал в эти дни, что передумала голова, как вели себя руки, что
предприняло тело. Нет страшней пытки, чем быть пленником того, кто
предоставляет тебе полную свободу: поступай, мол, как знаешь. Ты опутан
тысячей шелковых нитей, невидимой паутиной; нити столь прозрачны, что
кажется, их нет вовсе; но шевельнись - и почувствуешь, как они
напрягаются. Вот так же и шумы: самые тихие из них - громоподобны. И что
тогда делать - никто не знает: были бы веревки, которые - чик ножичком,
или цепи, по которым бы резанул пламенем автогена, - но оковы прозрачны,
сети невидимы, стало быть, выдумай, изучи, исследуй верный способ, как их
разорвать, чтобы выйти на волю. Сети сплетены из прочных на разрыв нитей,
пропущенных через нутро. И не снаружи ты ими опутан, а изнутри. Путы на
теле - только видимость, у тебя связаны все потроха - вот в чем дело. Как
тут не спятить?
Вот и прикинулся сумасшедшим. По крайней мере считаю, что прикинулся.
Говорят, я разделся на улице догола, как делают все, кто симулируют
безумие, и громко выкрикивал одни звуки: тысячу раз AAAA, потом столько же
B и C. Последнюю в алфавите, Z, успел выкрикнуть восемнадцать раз. В
коробке лифта, в песках пустыни так вопил, чтобы слышали черный и белый,
красный и желтый. Поднимал крик на площади в центре провинциальных
городков, где ночью как в чреве игрального автомата. Потому я могу
вспомнить, где побывал в поисках ящиков. Если не ошибаюсь, мы заехали даже
в Канаду. Одного не помню: когда началось мое шутовство - с заброшенной
шахты или раньше. С шахты, пожалуй. Сумасшедшим притворился нарочно, чтобы
Поверенный поверил, что я выжил из ума и не желаю дольше оставаться в
Америке. Только главная сцена была сыграна позже. Впрочем, может быть, это
были проделки тела, а я подчинялся, дабы не подумали, что между телом и
мною никакой связи. Может, оно и так, но это не имеет значения. Я сбежал
из Америки - вот что важно.
Совершить оттуда побег должны все; в Америке человек, все люди,
способные передвигаться, разорваны на куски; от людей здесь остались лишь
клочья, и их разбросало по Америке с ее безбрежными просторами прерий, но
без единого уголка, где не встретил бы глаз, рук, тел, изуродованных и
покореженных, ковыляющих на одной ноге, другая - бог весть чья. [Бывают
минуты, когда все привлекает внимание тела: глазами видишь красный цветок,
осязаешь теплую ткань под рукой, давний вкус появляется на губах. И тогда
человек чувствует себя расщепленным. Цельность возвращается вместе с болью
- благодаря сосредоточенности на чем-то одном. Когда со мной происходит
нечто похожее, достаточно взгляда на солнце, чтобы нанизать тело на
стержень слепящей боли. (Прим.авт.)]
В загустевшем воздухе что-то лопнуло и загудело; я ощущал чье-то
дыханье, слышал гул голосов и не знал, чье дыханье, где люди. Может, это
глубокие подземные толчки, предвещающие землетрясение? А как же собаки?
Ведь они должны бы тогда бежать в Мексику или в Канаду (так проходят пока
что границы Соединенных Штатов). Не бегут. Значит, толчки вызваны не
землетрясением, а чем-то похожим. Например, трещинами, прорезавшими тело и
лоб массы, огромной массы людей, но пока еще не земную кору и не стены
зданий, как при землетрясении. Встречаются люди, которые чувствуют, как
вскипает вода. Я всегда чувствовал, что вот-вот она забурлит. И цветы на
лугу, распускаясь, звучат, но едва слышно: ведь бутон раскрывается
медленно. А если лопнут все разом миллионы бутонов - вот тогда и грянет
гром, как от взрыва бомбы; бомба разрывается мгновенно, но представим, что
взрыв протекает замедленно, как на цветочной поляне, и станет уместно
сравнение бомбы с бутоном. Гриб водородной бомбы есть цветок,
распроставший уже свои лепестки.
Сейчас каждый, проснувшись утром, с первым же шагом в собственном доме
оказывается на ничейной земле. Еще до того как проснешься, даже если ты
совсем один и не сходишь с места - ты все равно на ничейной земле. Но
допустим, ты встал, вышел на улицу: все иначе, чем в годы прошедшей войны;
ничейная земля была узкой полоской между двух линий окопов; иногда можно
было увидеть в лицо неприятеля, забросать его гранатами, разбомбить, если
мы в наступлении; кинуть пачку сигарет во время затишья; ты слышал, как он
поет свои песни, смеется, звенит котелком. Теперь ничейная земля впереди,
позади, вокруг, она выросла до огромных размеров - это вся земля, которая
есть на планете. В какую сторону ни шагнешь - ты на ничейной земле и виден
как на ладони. Ты вечно под прицелом: по тебе открывают огонь, тебя
снимают со вспышкой, давят колесами, грабят, клеят рекламные ярлыки и по
ошибке ставят к стене, заставляют распластаться, раскинув по обе стороны
руки. Это ад. Америка - часть ничейной земли, где людей стреляют, держат
их в распластанном положении у стены чаще, чем где бы то ни было, хотя это
не сразу видно. Здесь вся жизнь по команде "руки вверх", - пусть ты их
сунул в карманы, все равно ты мишень. К счастью, слышен гул: в котле
закипает вода. Идет пузырями. Начало ее - и нашего - самоуничтожения. Это
уже было: при жизни римлян, египтян и шумеров наступали такие же времена.
И у греков то же было. Но измерил ли кто наслаждение этих народов,
особенно римлян, в час крушения бывших империй? Жаждали, чтобы хуже,
темней, первобытнее, лишь бы что-то новое, крепкое; людей Охватило желание
начать все сначала, и хлынули варвары - массы тогдашней истории, силой
своей и невежеством сокрушившие мраморные колоннады, разгромившие
триумфальные арки. Но от грохота мозг очнулся и заработал. Что останется
от Америки? Может, джинсы на заднице у того, кто ввергнет ее в руины.
Передо мной человек. Я не вижу его: со мной в купе едет светлое пятно.
Вблизи все туманится. За километр вижу все с предельной четкостью. Нет, я
не дальнозорок. Иногда мне и с близкого расстояния удается рассмотреть
мельчайшие детали, и тогда вдали все как в тумане. Не близорук и не
дальнозорок. Просто с некоторых пор у меня такая особенно