шать.  Нравился  тихий  певучий  говор  старика,  его
медленный, идущий изнутри, жест.
   Но еще  больше  любил  он,  когда  приходила  "милосердная  сестра".  Она
обшивала и обмывала весь лазарет. Чувствовалась в  ней  большущая  любовь  к
людям, а к Мечику она относилась  особенно  нежно  и  заботливо.  Постепенно
поправляясь, он начинал смотреть на нее земными глазами. Она  была  немножко
сутула и бледна, а руки  ее  излишне  велики  для  женщины.  Но  ходила  она
какой-то особенной, неплавной, сильной походкой, и голос  ее  всегда  что-то
обещал.
   И когда она садилась. рядом на кровать, Мечик уже не мог лежать спокойно.
(Он никогда бы не сознался в этом девушке в светлых кудряшках.) -  Блудливая
она - Варька, - сказал однажды Пика. - Мо-розка, муж ее,  в  отряде,  а  она
блудит...
   Мечик посмотрел в ту сторону, куда, подмигивая, указывал  старик.  Сестра
стирала на прогалине белье, а около нее вертелся фельдшер Харченко. Он то  и
дело наклонялся к ней и говорил что-то веселое, и она, все чаще отрываясь от
работы, поглядывала на него странным дымчатым  взглядом.  Слово  "блудливая"
пробудило в Мечике острое любопытство. - А отчего она... такая? - спросил он
Пику, стараясь скрыть смущение. - А шут ее знает, с чего она такая ласковая.
Не может никому отказать - и все тут...
   Мечик вспомнил о первом впечатлении, которое произвела на него сестра,  и
непонятная обида шевельнулась в нем.
   С этой минуты он стал внимательней наблюдать за ней. В  самом  деле,  она
слишком много "крутила" с мужчинами, - со  всяким,  кто  хоть  немножко  мог
обходиться без чужой помощи. Но ведь в госпитале больше не было женщин.
   Утром как-то, после перевязки, она задержалась, оправляя Мечику  постель.
- Посиди со мной... - сказал он, краснея. Она посмотрела  на  него  долго  и
внимательно, как в тот день, стирая белье, смотрела на Харченко. - Ишь ты...
- сказала невольно с некоторым удивлением.
   Однако, оправив постель, присела  рядом.  -  Тебе  нравится  Харченко?  -
спросил Мечик.  Она  не  слышала  вопроса  -  ответила  собственным  мыслям,
притягивая Мечика большими дымчатыми глазами: - А ведь такой  молоденький...
- И спохватившись: - Харченко?.. Что ж, ничего. Все вы - на одну колодку...
   Мечик вынул  из-под  подушки  небольшой  сверток  в  газетной  бумаге.  С
поблекшей фотографии глянуло на  него  знакомое  девичье  лицо,  но  оно  не
показалось ему таким милым, как раньше, - оно смотрело с  чужой  и  деланной
веселостью, и хотя Мечик боялся сознаться в этом, но ему странно стало,  как
мог он раньше так много думать о ней. Он еще не знал,  зачем  это  делает  и
хорошо ли это, когда протягивал сестре портрет девушки в светлых кудряшках.
   Сестра рассматривала его - сначала вблизи, потом отставив руку, и  вдруг,
выронив портрет, вскрикнула, вскочила с постели и быстро оглянулась назад. -
Хороша курва! - сказал из-за клена чей-то насмешливый хрипловатый голос.
   Мечик покосился в ту сторону и увидел  странно  знакомое  лицо  с  ржавым
непослушным чубом из-под фуражки и с насмешливыми зелено-карими  глазами,  у
которых было тогда другое выражение.  -  Ну,  чего  испугалась?  -  спокойно
продолжал хрипловатый голос. - Это я не на тебя - на патрет... Много  я  баб
переменил, а вот патретов не имею. Может, ты мне когда подаришь?..
   Варя пришла в себя и засмеялась. - Ну и напугал... - сказала не  своим  -
певучим бабьим голосом. - Откуда это тебя, черта патлатого... - И  обращаясь
к Мечику: - Это - Морозка, муж мой. Всегда что-нибудь устроит. - Да мы с ним
знакомы... трошки, - сказал ординарец, с усмешкой оттенив слово "трошки".
   Мечик лежал как пришибленный, не находя слов от стыда и обиды.  Варя  уже
забыла про карточку и, разговаривая с мужем, наступила на нее ногой.  Мечику
стыдно было даже попросить, чтобы карточку подняли.
   А когда они ушли в тайгу, он, стиснув зубы от боли в  ногах,  сам  достал
вмятый в землю портрет и изорвал его в клочки.
 
 
 
   III.
 
   Шестое чувство
 
   Морозка и Варя вернулись за полдень, не глядя друг на  друга,  усталые  и
ленивые.
   Морозка вышел на прогалину и, заложив два пальца в рот, свистнул три раза
пронзительным разбойным свистом. И когда, как  в  сказке,  вылетел  из  чащи
курчавый, звонкокопытый жеребец, Мечик  вспомнил,  где  он  видал  обоих.  -
Михрютка-а... сукин сы-ын... заждался?.. - ласково ворчал ординарец.
   Проезжая мимо Мечика, он посмотрел на него с хитроватой усмешкой.
   Потом, ныряя по косогорам в тенистой зелени балок.  Морозна  еще  не  раз
вспоминал о Мечике. "И зачем только идут такие до нас? - думал он с  досадой
и недоумением. - Когда зачинали, никого не было, а теперь на  готовенькое  -
идут..." Ему казалось, что Мечик действительно пришел "на готовенькое", хотя
на самом деле трудный крестный путь лежал впереди. "Придет эдакой шпендрик -
размякнет, нагадит, а нам расхлебывай... И что в нем дура моя нашла?"
   Он думал еще о том, что жизнь становится хитрей, старые  сучанские  тропы
зарастают, приходится самому выбирать Дорогу.
   В думах, непривычно тяжелых, Морозка не заметил, как выехал в долину. Там
- в душистом пырее, в диком, кудрявом клевере звенели косы, плыл над  людьми
прилежный работяга-день. У людей были курчавые, как клевер, бороды, потные и
длинные, до колен, рубахи. Они шагали по прокосам  размеренным,  приседающим
шагом, и травы шумно ложились у ног, пахучие и ленивые.
   Завидев вооруженного всадника, люди не спеша бросали работу и,  прикрывая
глаза натруженными ладонями, долго  смотрели  вслед.  -  Как  свечечка!..  -
восхищались они Морозкиной  посадкой,  когда,  приподнявшись  на  стременах,
склонившись к передней луке выпрямленным корпусом, он плавно шел  на  рысях,
чуть-чуть вздрагивая на ходу, как пламя свечи.
   За излучиной реки, у баштанов сельского председателя Хомы Рябца,  Морозка
придержал коня. Над баштанами не чувствовалось заботливого хозяйского глаза:
когда хозяин занят общественными делами, баштаны зарастают травой,  сгнивает
дедовский курень, пузатые дыни с  трудом  вызревают  в  духовитой  полыни  и
пугало над баштанами похоже на сдыхающую птицу.
   Воровато оглядевшись по сторонам, Морозка свернул к покосившемуся куреню.
Осторожно заглянул вовнутрь. Там никого не было. Валялись  какие-то  тряпки,
заржавленный обломок косы,  сухие  корки  огурцов  и  дынь.  Отвязав  мешок,
Морозка  соскочил  с  лошади  и,  пригибаясь  к  земле,  пополз  по  грядам.
Лихорадочно разрывая плети, запихивал дыни в мешок, некоторые тут же съедал,
разламывая на колене.
   Мишка, помахивая хвостом, смотрел на хозяина хитрым, понимающим взглядом,
как вдруг, заслышав шорох, поднял лохматые уши  и  быстро  повернул  к  реке
кудлатую голову. Из  ивняка  вылез  на  берег  длиннобородый,  ширококостный
старик в полотняных  штанах  и  коричневой  войлочной  шляпе.  Он  с  трудом
удерживал в руках ходивший ходуном нерет, где громадный плоскожабрый таймень
в муках бился предсмертным биением. С нерета холодными струйками стекала  на
полотняные штаны, на  крепкие  босые  ступни  разбавленная  водой  малиновая
кровь.
   В  рослой  фигуре  Хомы  Егоровича  Рябца  Мишка  узнал  хозяина   гнедой
широкозадой кобылицы, с которой, отделенный дощатой перегородкой, Мишка  жил
и столовался в одной конюшне, томясь от  постоянного  вожделения.  Тогда  он
приветливо растопырил уши и, запрокинув голову, глупо и радостно заржал.
   Морозка испуганно вскочил  и  замер  в  полусогнутом  положении,  держась
обеими руками за мешок. - Что же ты... делаешь? - с обидой и дрожью в голосе
сказал Рябец, глядя на Морозку невыносимо строгим и скорбным взглядом. Он не
выпускал из рук туго вздрагивающий нерет, и рыба билась у ног, как сердце от
невысказанных, вскипающих слов.
   Морозка опустил мешок и,  трусливо  вбирая  голову  в  плечи,  побежал  к
лошади. Уже на седле он подумал о том, что нужно было  бы,  вытряхнув  дыни,
захватить мешок с собой, чтобы не осталось никаких улик. Но, поняв, что  уже
теперь  все  равно,  пришпорил  жеребца  и  помчался  по   дороге   пыльным,
сумасшедшим карьером. - Обожди-и, найдем  мы  на  тебя  управу...  найдем!..
найдем!.. - кричал Рябец, навалившись на одно слово и все еще не  веря,  что
человек, которого он в течение месяца кормил и одевал, как сына, обкрадывает
его баштаны, да еще в такое время, когда они зарастают травой оттого, что их
хозяин работает для мира.
   В садике у Рябца, разложив в тени, на круглом столике, подклеенную карту,
Левинсон допрашивал только что вернувшегося разведчика.
   Разведчик - в стеганом мужицком надеване и в лаптях  -  побывал  в  самом
центре японского расположения. Его круглое,  ожженное  солнцем  лицо  горело
радостным возбуждением только что миновавшей опасности.
   По словам разведчика, главный японский штаб стоял в Яковлевке.  Две  роты
из Спасск-Приморска передвинулись в Сандагоу, зато  Свиягинская  ветка  была
очищена, и до Шабановского Ключа разведчик ехал на  поезде  вместе  с  двумя
вооруженными партизанами из отряда Шалдыбы. - А куда Шалдыба отступил? -  На
корейские хутора...
   Разведчик попытался найти их на карте, но это было не так легко, и он, не
желая показаться невеждой, неопределенно ткнул пальцем в соседний уезд. -  У
Крыловки их здорово потрепали, - продолжал он бойко, шмыгая носом. -  Теперь
половина ребят разбрелась по деревням, а Шалдыба сидит в корейском зимовье и
жрет чумизу. Говорят, пьет здорово. Свихнулся вовсе.
   Левинсон сопоставил новые данные с теми, что сообщил  вчера  даубихинский
спиртонос Стыркша, и с теми, что  присланы  были  из  города.  Чувствовалось
что-то неладное. У Левинсона был особенный нюх по этой части - шестое чутье,
как у летучей мыши.
   Неладное чувствовалось в  том,  что  выехавший  в  Спасское  председатель
кооператива вторую неделю не возвращался домой, и в том,  что  третьего  дня
сбежало из отряда несколько сандагоуских крестьян,  неожиданно  загрустивших
по дому, и в том, что хромоногий хунхуз Ли-фу, державший с отрядом  путь  на
Уборку, по неизвестным причинам свернул к верховьям Фудзина.
   Левинсон снова и снова принимался расспрашивать и  снова  весь  уходил  в
карту. Он был на редкость терпелив и настойчив, как старый таежный  волк,  у
которого, может быть, недостает уже зубов, но который властно водит за собой
стаи  -  непобедимой  мудростью  многих  поколений.  -  Ну,  а   чего-нибудь
особенного... не чувствовалось?  Разведчик  смотрел  не  понимая.  -  Нюхом,
нюхом!.. - пояснил Левинсон, собирая пальцы в щепотку и быстро поднося их  к
носу. - Ничего не унюхал... Уж как есть... - виновато сказал разведчик. "Что
я - собака, что ли?" - подумал он с обидным недоумением, и  лицо  его  сразу
стало красным и глупым,  как  у  торговки  на  сандагоуском  базаре.  -  Ну,
ступай... - махнул Левинсон рукой, насмешливо прищуривая вслед голубые,  как
омуты, глаза.
   Один он в задумчивости прошелся по саду, остановившись  у  яблони,  долго
наблюдал, как  возится  в  коре  крепкоголовый,  песочного  цвета  жучок,  и
какими-то неведомыми путями пришел вдруг к  выводу,  что  в  скором  времени
отряд разгонят японцы, если к этому не приготовиться заранее.
   У калитки Левинсон столкнулся с Рябцом и своим  помощником  Баклановым  -
коренастым парнишкой лет девятнадцати в суконной защитной  гимнастерке  и  с
недремлющим кольтом у пояса. - Что делать с Морозкой?.. -  с  места  выпалил
Бакланов, собирая над переносьем тугие складки бровей  и  гневно  выбрасывая
из-под  них  горящие,  как  угли,  глаза.  -  Дыни  у  Рябца  крал...   вот,
пожалуйста!..
   Он с поклоном повел руками от командира  к  Рябцу,  словно  предлагал  им
познакомиться. Левинсон давно не видал помощника в таком возбуждении. - А ты
не кричи, - сказал он спокойно и убедительно, -  кричать  не  нужно.  В  чем
дело?..
   Рябец  трясущимися  руками  протянул  злополучный  мешок.  -   Полбаштана
изгадил, товарищ командир, истинная правда! Я, знаешь, нерета проверял  -  в
кои веки собрался, - когда вылезаю с ивнячка...
   И он пространно изложил свою обиду, особенно напирая на то, что,  работая
для мира, вовсе запустил хозяйство. - Бабы у  меня,  знаешь,  заместо  того,
чтоб баштаны выполоть, как это  у  людей  ведется,  на  покосе  маются.  Как
проклятые!..
   Левинсон, выслушав его внимательно и терпеливо, послал за Морозкой.
   Тот  явился  с   небрежно   заломленной   на   затылок   фуражкой   и   с
неприступно-наглым выражением, которое  всегда  напускал,  когда  чувствовал
себя неправым, но предполагал врать и защищаться до последней  крайности.  -
Твой мешок? - спросил командир,  сразу  вовлекая  Мо-розку  в  орбиту  своих
немутнеющих глаз. - Мой... -  Бакланов,  возьми-ка  у  него  смит...  -  Как
возьми?.. Ты мне его давал?! -  Морозка  отскочил  в  сторону  и  расстегнул
кобуру. - Не балуй, не балуй... - с суровой сдержанностью  сказал  Бакланов,
туже сбирая складки над переносьем.
   Оставшись без оружия, Морозка сразу размяк. - Ну, сколько я там дынь этих
взял?.. И что это вы,  Хома  Егорыч,  на  самом  деле.  Ну,  ведь  сущий  же
пустяк... на самом деле!
   Рябец, выжидательно потупив голову, шевелил  босыми  пальцами  запыленных
ног.
   Левинсон распорядился, чтоб к вечеру собрался для обсуждения  Морозкиного
поступка сельский сход вместе с отрядом. -  Пускай  все  узнают...  -  Иосиф
Абрамыч... - заговорил Морозка глухим, потемневшим голосом. -  Ну,  пущай  -
отряд... уж все  равно.  А  мужиков  зачем?  -  Слушай,  дорогой,  -  сказал
Левинсон, обращаясь к Рябцу и не замечая Морозки, - у меня дело к тебе...  с
глазу на глаз.
   Он  взял  председателя  за  локоть  и,  отведя  в  сторону,  попросил   в
двухдневный срок собрать по деревне хлеба и насушить пудов десять сухарей. -
Только смотри, чтоб никто не знал - зачем сухари и для кого.
   Морозка понял, что  разговор  окончен,  и  уныло  поплелся  в  караульное
помещение.
   Левинсон, оставшись наедине с Баклановым, приказал ему с завтрашнего  дня
увеличить лошадям порцию овса: - Скажи начхозу, пусть сыплет полную мерку.
 
 
 
   IV
 
   Один
 
   Приезд Морозки нарушил душевное равновесие, установившееся в  Мечике  под
влиянием ровной, безмятежной жизни в госпитале.
   "Почему  он  смотрел  так  пренебрежительно?  -  подумал  Ме-чик,   когда
ординарец уехал. - Пусть он вытащил меня  из  огня,  разве  это  дает  право
насмехаться?.. И все,  главное...  все..."  Он  посмотрел  на  свои  тонкие,
исхудавшие пальцы, ноги под одеялом, скованные лубками, и старые,  загнанные
внутрь обиды вспыхнули в нем с новой силой, и душа его сжалась в смятении  и
боли.
   С той самой поры, как остролицый парень с колючими, как  бодяки,  глазами
враждебно и  жестоко  схватил  его  за  воротник,  каждый  шел  к  Мечику  с
насмешкой, а не с помощью, никто не хотел разбираться в его обидах.  Даже  в
госпитале, где таежная тишина дышала  любовью  и  миром,  люди  ласкали  его
только потому, что в этом состояла их обязанность. И  самым  тяжелым,  самым
горьким для Мечика было чувствовать себя одиноким  после  того,  как  и  его
кровь осталась где-то на ячменном поле.
   Его потянуло к Пике, но старик, расстелив халат, мирно спал  под  деревом
на опушке, подложив  под  голову  мягкую  шапчонку.  От  круглой,  блестящей
лысинки расходились  во  все  стороны,  как  сияние,  прозрачные  серебряные
волосики. Двое парней - один с перевязанной рукой,  другой,  прихрамывая  на
ногу,  -  вышли  из   тайги.   Остановившись   около   старика,   жуликовато
перемигнулись. Хромой отыскал соломинку и, приподняв  брови  и  сморщившись,
словно сам собирался чихнуть,  пощекотал  ею  в  Пикином  носу.  Пика  сонно
заворчал, поерзал носом, несколько  раз  отмахнулся  рукой,  наконец  громко
чихнул, к всеобщему удовольствию. Оба прыснули  со  смеха  и,  пригибаясь  к
земле, оглядываясь, как нашкодившие ребята, побежали к бараку - один бережно
поджимая руку, другой - воровато припадая на ногу. - Эй ты, помощник смерти!
- закричал первый, увидев на завалинке Харченко и Варю. - Ты что ж  это  баб
наших лапаешь?.. А ну, а ну, дай-ка  и  мне  подержаться...  -  заворчал  он
масленым голосом, садясь рядом и обнимая сестру здоровой рукой.  -  Мы  тебя
любим - ты у нас одна, а этого черномазого гони - гони его  к  мамаше,  гони
его, сукиного сына!.. - Он той же  рукой  пытался  оттолкнуть  Харченко,  но
фельдшер  плотно  прижимался  к  Варе  с  другого  бока  и  скалил   ровные,
пожелтевшие от "маньчжурки" зубы. - А мне  иде  ж  притулиться?  -  плаксиво
загнусил хромой. - И что же это такое, и где ж  это  правда,  и  кто  ж  это
уважит раненого человека, - как это вы смотрите, товарищи, милые граждане?..
-  зачастил  он,  как  заведенный,  моргая  влажными  веками  и   бестолково
размахивая руками.
   Его спутник устрашающе дрыгал ногой,  не  подпуская  близко,  а  фельдшер
хохотал неестественно громко,  незаметно  залезая  Варе  под  кофточку.  Она
смотрела на них покорно и устало, даже не пытаясь выгнать Харченкову руку, и
вдруг, поймав на себе растерянный взгляд Мечика, вскочила, быстро  запахивая
кофточку и заливаясь, как пион. - Лезут, как мухи на мед, кобели рваные!.. -
сказала в сердцах и,  низко  склонив  голову,  убежала  в  барак.  В  дверях
защемила юбку и, сердито выдернув ее, снова хлопнула  дверью  так,  что  мох
посыпался из щелей. - Вот тебе и  сестра-а!..  -  певуче  возгласил  хромой.
Скривился, как  перед  табачной  понюшкой,  и  захихикал  -  тихо,  мелко  и
пакостно.
   А из-под клена, с койки,  с  высоты  четырех  матрацев,  уставив  в  небо
желтое, изнуренное болезнью лицо, чуждо и строго  смотрел  раненый  партизан
Фролов. Взгляд его был тускл и пуст,  как  у  мертвого.  Рана  Фролова  была
безнадежна, и он сам знал это с той минуты, когда,  корчась  от  смертельной
боли в животе, впервые увидел в собственных глазах  бесплотное,  опрокинутое
небо. Ме-чик почувствовал на  себе  его  неподвижный  взгляд  и,  вздрогнув,
испуганно отвел глаза. -  Ребята...  шкодят...  -  хрипло  сказал  Фролов  и
пошевелил пальцем, будто хотел доказать кому-то, что еще жив.
   Мечик сделал вид, что не слышит.
   И хотя Фролов давно забыл про него, он  долго  боялся  посмотреть  в  его
сторону, - казалось, раненый все еще глядит, ощерясь в костлявой,  обтянутой
улыбке.
   Из барака, неловко сломившись в дверях, вышел  доктор  Сташинский.  Сразу
выпрямился, как длинный складной ножик, и стало странным,  как  это  он  мог
согнуться, когда вылезал. Он большими шагами подошел  к  ребятам  и,  забыв,
зачем они понадобились,  удивленно  остановился,  мигая  одним  глазом...  -
Жара... - буркнул наконец, складывая руку и проводя ею по  стриженой  голове
против волос. Вышел же он сказать, что нехорошо надоедать человеку,  который
не может же заменить всем мать и жену. - Скучно лежать? - спросил он Мечика,
подходя к нему и опуская ему на лоб сухую, горячую  ладонь.  Мечика  тронуло
его неожиданное участие. - Мне - что?.. поправился и пошел,  -  встрепенулся
Ме-чик, - а вот вам как? Вечно в лесу. - А если надо?.. - Что надо?..  -  не
понял Мечик. - Да в лесу мне быть... - Сташинский принял руку  и  впервые  с
человеческим любопытством посмотрел Мечику прямо в глаза своими - блестящими
и черными. Они смотрели  как-то  издалека  и  тоскливо,  будто  вобрали  всю
бессловесную тоску по людям, что долгими ночами гложет  таежных  одиночек  у
чадных сихотэ-алиньских костров. - Я  понимаю,  -  грустно  сказал  Мечик  и
улыбнулся так же приветливо и грустно. -  А  разве  нельзя  было  в  деревне
устроиться?.. То есть не то что  вам  лично,  -  перехватил  он  недоуменный
вопрос, - а госпиталь в деревне? - Безопасней здесь... А вы сами откуда? - Я
из города. - Давно? - Да уж больше месяца. - Крайзельмана знаете? - оживился
Сташинский. - Знаю немножко... - Ну, как он там? А еще кого знаете? - Доктор
сильнее замигал глазом и так внезапно опустился на пенек, словно  его  сзади
ударили под коленки. - Вонсика