ами... Несколько всадников, скакавших рядом, вдруг  свернули  влево,  но
Мечик, не сообразив, в чем дело,  мчался  в  прежнем  направлении,  пока  не
влетел в рощу и чуть не разбился о стволы,  расцарапав  себе  лицо  о  голые
ветви. Он едва удержал Нивку, рвавшуюся, обезумев, через кусты.
   Он был один - в мягкой березовой тиши, в золоте листьев и трав...
   В то же мгновенье ему  показалось,  что  роща  кишит  казаками.  Он  даже
вскрикнул и не помня себя ринулся обратно, не обращая внимания,  как  острые
колючие ветви хлещут его по лицу...
   Когда он снова выехал на поле, отряда не было. Шагах в двухстах  от  него
лежал убитый конь со сбившимся  седлом.  Возле,  подогнув  ноги,  безнадежно
обхватив руками колени, прижатые к груди, не шевелясь,  сидел  человек.  Это
был Морозка.
   Мечик, устыдясь своего страха, шагом подъехал к нему.
   Мишка лежал на боку, оскалив зубы, выкатив большие, остекленевшие  глаза,
согнув передние ноги, с острыми  копытами,  точно  он  и  мертвый  собирался
скакать. Морозка смотрел мимо него блестящими, сухими, невидящими глазами. -
Морозка... - тихо позвал Мечик, остановившись  против  него  и  переполняясь
вдруг слезливой доброй жалостью к нему и к этой мертвой лошади.
   Морозка не шевельнулся. Несколько минут они оставались так, не говоря  ни
слова, не меняя положений. Потом Морозка  вздохнул,  медленно  разжал  руки,
встал на колени и, по-прежнему не глядя на Мечика, начал отстегивать  седло.
Мечик, не решаясь больше заговорить, молча наблюдал за ним.
   Морозка распустил подпруги - одна из них была разорвана, - он внимательно
осмотрел оторванный, выпачканный в крови ремешок, повертел в руке и выбросил
его. Потом, кряхтя, взвалил на спину седло и пошел по  направлению  к  роще,
согнувшись и неловко ступая кривыми ногами. - Давай я отвезу,  или,  хочешь,
садись сам - я пешком пойду! - крикнул Мечик.
   Морозка не оглянулся, только еще ниже склонился под тяжестью седла.
   Мечик, стараясь почему-то  больше  не  попасться  ему  на  глаза,  сделал
большой  крюк  влево  и,  когда  обогнул  рощу,  увидел   неподалеку   село,
раскинувшееся поперек долины. В пространной низине,  справа  от  него  -  до
самого хребта, отвернувшего в сторону и затерявшегося в мутно-серой дали,  -
виднелся лес. Небо - такое чистое с утра - теперь висело низкое и невеселое,
- солнце едва проступало.
   Шагах в пятидесяти лежало несколько зарубленных  казаков.  Один  был  еще
жив, - он с трудом приподнимался на руках и  снова  падал  и  стонал.  Мечик
далеко объехал его, стараясь не слышать его стонов.  Из  деревни,  навстречу
ему, ехало несколько конных партизан. - У Морозки  коня  убили...  -  сказал
Мечик, когда они поравнялись с ним.
   Никто не ответил ему. Один окинул  его  подозрительным  взглядом,  словно
хотел спросить: "А ты где был, когда  мы  тут  бились?"  Мечик,  осунувшись,
поехал дальше. Он был полон самых недобрых предчувствий...
   Когда он въехал в село, многие из отряда уже разошлись  по  квартирам,  -
остальные толпились возле  большой  пятистенной  избы,  с  высокими  резными
окнами. Левинсон, стоя на крыльце  в  сбившейся  шапке,  потный  и  пыльный,
отдавал приказания. Мечик спешился возле забора, где стояли лошади. - Откуда
бог принес? - насмешливо спросил отделенный. - По грибы  ходил,  что  ли?  -
Нет, я отбился, - сказал Мечик.  Ему  было  все  равно  теперь,  что  о  нем
подумают, но по привычке он оправдывался. - Я в рощу попал, вы, кажется, там
влево свернули? -  Влево,  влево!  -  радостно  подтвердил  один  белобрысый
партизанчик, с наивными ямочками и петушиным задорным хохолком на макушке. -
Я кричал тебе, да ты не слышал, видать... - И он  восторженно  посмотрел  на
Мечика, как видно с удовольствием вспоминая  все  подробности  дела.  Мечик,
привязав лошадь, сел рядом с ним.
   Из переулка вышел Кубрак в сопровождении толпы мужиков, - они вели  двоих
со скрученными назад руками. Один был в черной жилетке и с несуразной, точно
приплюснутой головой в неровной проседи, - он сильно трясся и просил. Другой
- тщедушный попик в растерзанной ряске, сквозь которую виднелись его измятые
штанишки  с  отвисшей  мошонкой.  Мечик  заметил,  что  к  поясу  у  Кубрака
прицеплена серебряная цепочка - как видно, от креста. - Этот, да? - бледнея,
спросил Левинсон, указав пальцем на человека в жилетке, когда они подошли  к
крыльцу. - Он... он самый!.. - загудели мужики. -  И  ведь  такая  мразь,  -
сказал Левинсон, обращаясь к Ста-шинскому, сидевшему рядом на перилах,  -  а
Метелицы уже не воскресишь... -  Он  вдруг  часто  замигал  и  отвернулся  и
несколько секунд молча смотрел вдаль, стараясь отвлечься от  воспоминаний  о
Метелице. - Товарищи! милые!.. - плакал арестованный, глядя то  на  мужиков,
то на Левинсона собачьими, преданными глазами. - Да неужто ж я  по  охоте?..
Господи... Товарищи, милые...
   Никто не слушал его. Мужики отворачивались. - Чего уж  там:  всем  сходом
видели, как  ты  пастушонка  неволил,  -  сурово  сказал  один,  окинув  его
безразличным взглядом. - Сам виноват... - подтвердил другой  и,  смутившись,
спрятал голову. - Расстрелять его,  -  холодно  сказал  Левинсон.  -  Только
отведите подальше. - А с попом как? -  спросил  Кубрак.  -  Тоже  -  сука...
Офицерей годувал. - Отпустите его, - ну его к черту!
   Толпа, к которой присоединились и  многие  партизаны,  хлынула  вслед  за
Кубраком, потащившим человека  в  жилетке.  Тот  упирался,  сучил  ногами  и
плакал, вздрагивая нижней челюстью.
   Чиж,  в  фуражке,  испачканной  чем-то  нехорошим,  но   с   нескрываемым
победоносным видом, подошел к Мечику. - Вот ты где! - сказал  обрадованно  и
гордо. - Эк тебя разукрасило! Пойдем пожрать куда-нибудь... Теперь  они  его
разделают... - протянул он многозначительно и свистнул.
   В избе, куда их пустили пообедать, было сорно и  душно,  пахло  хлебом  и
шинкованной капустой. Весь угол у  печки  был  завален  грязными  капустными
кочнами. Чиж, давясь хлебом и щами, без умолку рассказывал о своих доблестях
и то и дело поглядывал из-под бровей на тоненькую девушку с длинными косами,
подававшую им. Она смущалась и радовалась. Мечик старался слушать  Чижа,  но
все время настораживался и вздрагивал от каждого стука. - ... Вдруг  он  как
обернется - да на меня... - верещал Чиж,  давясь  и  чавкая,  -  тут  я  его
рраз!..
   В  это  время  звякнули  стекла  и  послышался  отдаленный  залп.  Мечик,
вздрогнув, уронил ложку и побледнел. - Да когда же  все  это  кончится!..  -
воскликнул он в отчаянии и, закрыв лицо руками, вышел из избы.
   "... Они убили его, этого человека в  жилетке,  -  думал  он,  уткнувшись
лицом в воротник шинели, лежа где-то в кустах, -  он  даже  не  помнил,  как
забрался сюда. - Они убьют и меня рано или поздно... Но я и так не живу -  я
точно умер: я не увижу больше родных мне  людей  и  этой  милой  девочки  со
светлыми кудрями, портрет которой  я  изорвал  на  мелкие  клочки...  А  он,
наверно, плакал, бедный человек в жилетке... Боже, зачем  я  изорвал  ее?  И
неужели я никогда не вернусь к ней? Как я несчастен!.."
   Уже вечерело, когда он вышел из кустов с  сухими  глазами,  с  выражением
страдания на лице. Где-то совсем рядом  разливались  пьяные  голоса,  играла
гармонь. Он встретил у ворот тоненькую девушку  с  длинными  косами,  -  она
несла воду на коромысле, изогнувшись, как лозинка. - Ох, и гуляет ваш один с
хлопцами с нашими, - сказала она, подняв темные ресницы, и улыбнулась. -  Он
як... чуете? - И в  такт  разухабистой  музыке,  летевшей  из-за  угла,  она
покачала своей милой  головкой.  Ведра  тоже  качнулись,  сплеснув  воду,  -
девушка застыдилась и юркнула в калитку.
   А мы сами, каторжане,
   Того да-жидалися-а... -
   разливался чей-то пьяный и очень знакомый Мечику голос. Мечик выглянул за
угол и увидел Морозку с гармоньей и с растрепавшимся чубом, свисавшим ему на
глаза, прилипавшим к его красному, потному лицу.
   Морозка шел посреди  улицы  с  циничным  развальцем,  выставив  вперед  и
растягивая гармонь  с  таким  -  "от  всей  души"  -  выражением,  точно  он
похабничал и тут же каялся; за ним шла орава таких  же  пьяных  парней,  без
поясов и шапок. По бокам, крича  и  вздымая  клубы  пыли,  бежали  босоногие
мальчишки, безжалостные и резвые, как чертенята. - А-а... Друг мой любезный!
- в пьяном лицемерном восторге закричал Морозка, увидев Мечика.  -  Куда  же
ты? Куда?
   Не бойся - бить не будем... Выпей с нами... Ах, душа с тебя вон - вместях
пропадать будем!
   Они всей толпой окружили Мечика,  обнимали  его,  склоняли  к  нему  свои
добрые пьяные лица, обдавая его винным перегаром, кто-то совал  ему  в  руку
бутылку и надкушенный огурец. -  Нет,  нет,  я  не  пью,  -  говорил  Мечик,
вырываясь, - я не хочу пить... - Пей, душа с тебя  вон!  -  кричал  Морозка,
чуть не плача от веселого  исступления.  -  Ах,  панихида...  в  кровь...  в
три-господа!.. Вместях пропадать! - Только немножко, пожалуйста, ведь  я  не
пью, - сказал Мечик, сдаваясь.
   Он  сделал  несколько  глотков.  Морозка,   расплеснув   гармонь,   запел
хриповатым голосом, парни подхватили. - Пойдем с нами, - сказал  один,  взяв
Мечика под руку. - "... А я жи-ву ту-ута..." - прогнусил он какую-то  наугад
выхваченную строчку и прижался к Мечику небритой щекой.
   И они  пошли  вдоль  по  улице,  шутя  и  спотыкаясь,  распугивая  собак,
проклиная до самых небес, нависших над ними беззвездным  темнеющим  куполом,
себя, своих родных, близких, эту неверную, трудную землю.
 
 
 
   XVI
 
   Трясина
 
   Варя, не участвовавшая в атаке (она оставалась в  тайге  с  хозяйственной
частью), приехала в село, когда все уже разбрелись по хатам.  Она  заметила,
что захват квартир произошел беспорядочно, сам собой:  взводы  перемешались,
никто не знал, где кто находится, командиров не слушались, - отряд  распался
на отдельные, не зависящие одна от другой части.
   Ей попался по дороге к селу труп убитого Морозкиного коня;  но  никто  не
мог ей сказать определенно, что случилось с Мороз-кой. Одни говорили, что он
убит, - они видели это собственными глазами; другие - что он  только  ранен;
третьи, ничего не зная о Морозке, с первых же слов начинали радоваться  тому
счастливому обстоятельству, что сами остались в  живых.  И  все  это  вместе
взятое только усиливало то состояние упадка и безнадежного уныния, в котором
Варя находилась со времени ее неудачной попытки примириться с Мечиком.
   Намучившись и натерпевшись от  бесконечных  приставаний,  от  голода,  от
собственных дум и терзаний, не имея больше сил держаться на седле,  чуть  не
плача, она  отыскала  наконец  Ду-бова  -  первого  человека,  действительно
обрадовавшегося и улыбнувшегося ей суровой сочувственной улыбкой.
   И когда она увидела  его  постаревшее,  нахмуренное  лицо  с  грязными  и
черными, опущенными книзу усами и  все  остальные  окружавшие  ее  знакомые,
милые, грубые лица, тоже посеревшие, искрапленные навек  угольной  пылью,  -
сердце у нее дрогнуло от сладкой и горестной тоски, любви к ним,  жалости  к
себе: они напомнили  ей  те  молодые  дни,  когда  она  красивой  и  наивной
девчонкой,  с  пышными  косами,  с  большими  и  грустными  глазами,  катала
вагонетки по темным слезящимся штрекам и танцевала на вечерках, и они так же
окружали ее тогда, эти лица, такие смешные и хотящие.
   С того  времени  как  она  поссорилась  с  Морозкой,  она  как-то  совсем
оторвалась от них, а между  тем  это  были  единственные  близкие  ей  люди,
шахтеры-коренники, которые когда-то жили и работали  рядом  и  ухаживали  за
ней. "Как давно я их не видала, я  вовсе  о  них  забыла...  Ах,  милые  мои
дружки!.." - подумала она с  любовью  и  раскаянием,  и  у  нее  так  сладко
заломило в висках, что она едва удержалась от слез.
   Только одному Дубову удалось на этот раз разместить взвод  в  порядке  по
соседним избам. Его люди несли караул за селом, помогали Левинсону  запасать
продовольствие. В этот день как-то сразу  выяснилось  то,  что  скрыто  было
раньше в общем подъеме, в равных для всех буднях, - что весь отряд  держится
главным образом на взводе Дубова.
   Варя узнала от ребят, что Морозка жив и даже не ранен.  Ей  показали  его
нового коня, отбитого у белых. Это был гнедой высокий тонконогий  жеребец  с
коротко подстриженной гривой и тонкой шеей, отчего у него был очень неверный
предательский вид, - его уже окрестили "Иудой".
   "Значит, он жив... - думала Варя, рассеянно глядя на жеребца. - Что ж,  я
рада..."
   После обеда, когда она, забравшись на сеновал,  лежала  одна  в  душистом
сене, прислушиваясь сквозь сон, не лезет ли  к  ней  кто-нибудь  "по  старой
дружбе", - она вновь с  мягким  сонным  и  теплым  чувством  вспомнила,  что
Морозка жив, и уснула с этой же мыслью.
   Проснулась она внезапно - в сильной тревоге, с оледеневшими руками. Ночь,
сплошная, движущаяся во тьме, глядела  под  крышу.  Холодный  ветер  шевелил
сено, стучал ветвями, шелестел листьями в саду...
   "Боже мой, где же Морозка? где все остальные? - с трепетом подумала Варя.
- Неужто я опять осталась одна, как былинка, - здесь, в этой черной  яме?.."
Она с лихорадочной быстротой и дрожью, не попадая в рукава, надела шинель  и
быстро спустилась с сеновала.
   Около ворот маячил силуэт дневального. - Это  кто  дневалит?  -  спросила
она, подходя ближе. - Костя?.. Морозка вернулся, не знаешь? - Выходит, ты на
сеновале спала? - сказал Костя с досадой и разочарованием. -  Вот  не  знал!
Морозку не жди - загулял в дым: по коню поминки  справляет...  Холодно,  да?
Дай спичку...
   Она отыскала коробок, - он  закурил,  прикрыв  огонь  большими  ладонями,
потом осветил ее: - А ты сдала, молоденькая... - и улыбнулся.  -  Возьми  их
себе... - Она подняла воротник и вышла за ворота. - Куда ты? - Пойду  искать
его! - Морозку?.. Здорово!.. Может, я его заменю? - Нет, навряд ли... -  Это
с каких же таких пор?
   Она не ответила. "Ну - свойская девка", - подумал дневальный.
   Было так темно, что Варя с трудом  различала  дорогу.  Начал  накрапывать
дождик. Сады шумели все тревожней и глуше. Где-то под забором жалобно скулил
продрогший щенок. Варя ощупью отыскала его и сунула за пазуху, под шинель, -
он сильно дрожал и тыкался мордой. У одной  из  хат  ей  попался  дневальный
Кубрака, - она спросила, не знает ли он,  где  гуляет  Мо-розка.  Дневальный
направил ее к церкви. Она исходила  полдеревни  без  всякого  результата  и,
расстроившись вконец, повернула обратно.
   Она так часто сворачивала из одного переулка в другой, что забыла дорогу,
и теперь шла наугад, почти не думая  о  цели  своих  странствований;  только
крепче прижимала к груди потеплевшего щенка.  Прошло,  наверное,  не  меньше
часа, пока она попала на улицу, ведущую к дому. Она свернула в нее, хватаясь
свободной рукой за плетень, чтобы не  поскользнуться,  и,  сделав  несколько
шагов, чуть не наступила на Морозку.
   Он лежал на животе, головой к плетню, подложив под голову  руки,  и  чуть
слышно стонал, - как видно, его только что рвало.  Варя  не  столько  узнала
его, сколько почувствовала, что это он, - не в первый раз она заставала  его
в таком положении. - Ваня! - позвала она, присев на корточки и  положив  ему
на плечо свою мягкую и добрую ладонь. - Ты чего тут лежишь? Плохо тебе, да?
   Он приподнял голову, и она увидела его измученное, опухшее, бледное лицо.
Ей стало жаль его - он казался таким слабым и маленьким. Узнав ее, он  криво
улыбнулся  и,  тщательно  следя  за  исправностью   своих   движений,   сел,
прислонился  к  плетню  и  вытянул  ноги.  -  А-а...  это  вы?..  М-мое  вам
почтение... - пролепетал он ослабевшим голосом, пытаясь, однако, перейти  на
тон развязного благополучия. - М-мое вам почтение, товарищ... Морозова...  -
Пойдем со мной, Ваня, - она взяла его  за  руку.  -  Или  ты,  может,  не  в
силах?.. Обожди - сейчас все устроим, я  достучусь...  -  И  она  решительно
вскочила, намереваясь  попроситься  в  соседнюю  избу.  Она  ни  секунды  не
колебалась в том, удобно ли темной ночью стучаться к незнакомым людям и  что
могут подумать о ней самой, если она ввалится в избу с  пьяным  мужчиной,  -
она никогда не обращала внимания на такие вещи.
   Но Морозка вдруг испуганно замотал головой и захрипел:  -  Ни-ни-ни...  Я
тебе достучусь!.. Тише!.. - И он потряс сжатыми кулаками у своих висков.  Ей
показалось даже, что он потрезвел от испуга. - Тут Гончаренко  стоит,  разве
н-не-известно?.. Да как  же  м-можно...  -  Ну  и  что  ж,  что  Гончаренко?
Подумаешь - барин... - Н-нет, ты не знаешь,  -  он  болезненно  сморщился  и
схватился за голову, - ты же не  знаешь  -  зачем  же?..  Ведь  он  меня  за
человека, а я... ну, как же?.. Не-ет, разве можно... - И что ты  мелешь  без
толку, миленький ты мой, - сказала она, снова опустившись на корточки  рядом
с ним. - Смотри -  дождик  идет,  сыро,  завтра  в  поход  идти,  -  пойдем,
миленький... - Нет, я пропал, - сказал он как-то уж совсем грустно и трезво.
- Ну, что я теперь, кто я, зачем, - подумайте, люди?.. - И он вдруг  жалобно
повел вокруг своими опухшими, полными слез глазами.
   Тогда она обняла его свободной рукой и, почти касаясь губами его  ресниц,
зашептала ему нежно и покровительственно, как ребенку: - Ну, что ты горюешь?
И чем тебе может быть плохо?.. Коня жалко, да? Так там уж другого  припасли,
- такой добрый коник... Ну, не горюй, милый, не  плачь,  -  гляди,  какую  я
собачку нашла, гляди,  какой  кутенок!  -  И  она,  отвернув  ворот  шинели,
показала ему сонного вислоухого щенка.  Она  была  так  растрогана,  что  не
только ее голос, но вся она точно журчала и ворковала  от  доброты.  -  У-у,
цуцик! - сказал Морозка с пьяной нежностью и облапил его за уши.  -  Где  ты
его?.. К-кусается, стерва... - Ну, вот видишь!.. Пойдем, миленький...
   Ей удалось поднять его на ноги, и так, увещевая его и отвлекая от  дурных
мыслей, она повела его к дому, и он уже не сопротивлялся, а верил ей.
   За всю дорогу он ни  разу  не  напомнил  ей  о  Мечике,  и  она  тоже  не
заикнулась о нем, как будто и не было  между  ними  никакого  Мечика.  Потом
Морозка нахохлился и вовсе замолчал: он заметно трезвел.
   Так дошли они до той избы, где стоял Дубов.
   Морозка, вцепившись в перекладинки лестницы, пытался влезть  на  сеновал,
но ноги не слушались его. - Может, подсобить? - спросила Варя. - Нет, я сам,
дура! - ответил он грубо и сконфуженно. - Ну, прощай тогда...
   Он отпустил лестницу и испуганно посмотрел на нее: - Как "прощай"?  -  Да
уж как-нибудь. - Она засмеялась деланно и грустно.
   Он вдруг шагнул к ней и, неловко обняв  ее,  прижался  к  ее  лицу  своей
неумелой щекой. Она почувствовала, что ему  хочется  поцеловать  ее,  и  ему
действительно хотелось, но он постыдился, потому что парни на руднике  редко
ласкали девушек, а только сходились с  ними;  за  всю  совместную  жизнь  он
поцеловал ее только один раз - в день их свадьбы, - когда был сильно пьян  и
соседи кричали "горько".
   "... Вот и конец, и все обернулось по-старому, будто и не было ничего,  -
думала Варя с  грустным,  тоскливым  чувством,  когда  насытившийся  Морозка
заснул, прикорнув возле ее плеча. - Снова по старой тропке,  одну  и  ту  же
лямку - и все к одному месту... Но боже ж мой, как мало в том радости!"
   Она повернулась спиной к Морозке, закрыв глаза и поджав по-сиротски ноги,
но ей так и не удалось заснуть...  Далеко  за  селом,  с  той  стороны,  где
начинался Хаунихедзский волостной тракт и где стояли  часовые,  -  раздались
три сигнальных выстрела... Варя разбудила Морозку, -  и,  только  он  поднял
свою кудлатую голову, снова ухнули за селом караульные берданы, и тотчас  же
в ответ им, прорезая ночную темь и тишь, полилась, завыла,  затакала  волчья
пулеметная дробь...
   Морозка сумрачно махнул рукой и вслед за Варей полез с сеновала. Дождя уж
не было, но ветер покрепчал; где-то хлопала ставня,  и  мокрый  желтый  лист
вился во тьме