. В хатах зажигали огни. Дневальный, крича, бегал  по  улице  и
стучал в окошки.
   В течение нескольких минут, пока Морозка добрался до пуни и вывел  своего
Иуду, он вновь перечувствовал все, что произошло с ним вчера. Сердце у  него
сжалось, когда он представил себе убитого Мишку с остекленевшими глазами,  и
вспомнил вдруг, с омерзением  и  страхом,  все  свое  вчерашнее  недостойное
поведение: он, пьяный, ходил по улицам, и все видели его, пьяного партизана,
он орал на все село похабные песни. С ним был Мечик, его враг, - они  гуляли
запанибрата, и он, Морозка, клялся ему в любви и просил у него прощения -  в
чем? за что?.. Он  чувствовал  теперь  всю  нестерпимую  фальшь  этих  своих
поступков. Что скажет Ле-винсон? И разве можно, на самом деле, показаться на
глаза Гон-чаренке после такого дебоша?
   Большинство его товарищей уже седлали коней и выводили их за ворота, а  у
него все было неисправно: седло - без подпруги,  винтовка  осталась  в  избе
Гончаренки. - Тимофей, друг, выручи!.. - жалобным, чуть не плачущим  голосом
взмолился он, завидев  Дубова,  бежавшего  по  двору.  -  Дай  мне  запасную
подпругу - у тебя есть, я видал... - Что?! -  заревел  Дубов.  -  А  где  ты
раньше был?! - Бешено ругаясь и расталкивая лошадей, так что они взнялись на
дыбы, он полез к своему коню за подпругой. - На!.. - гневно сказал он, через
некоторое время подходя к  Морозке,  и  вдруг  изо  всей  силы  вытянул  его
подпругой по спине.
   "Конечно, теперь он может бить меня, я того заслужил", - подумал  Морозка
и даже не огрызнулся - он не почувствовал боли. Но мир  стал  для  него  еще
мрачнее. И эти  выстрелы,  что  трещали  во  тьме,  эта  темь,  судьба,  что
поджидала его за околицей, - казались ему справедливой карой за все, что  он
совершил в жизни.
   Пока собирался и строился взвод, стрельба занялась  полукругом  до  самой
реки, загудели бомбометы, и дребезжащие сверкающие рыбы взвились над  селом.
Бакланов, в перетянутой шинели, с револьвером в руке,  подбежал  к  воротам,
кричал: -  Спешиться!..  Построиться  в  одну  шеренгу!..  Человек  двадцать
оставишь при конях, - сказал он Дубову. - За мной!  Бегом!..  -  крикнул  он
через несколько минут и ринулся куда-то во тьму; за ним, на  ходу  запахивая
шинели, расстегивая патронташи, побежала цепь.
   Дорогой им встретились убегавшие часовые. -  Их  там  несметная  сила!  -
кричали они, панически размахивая руками.
   Грохнул орудийный залп; снаряды взорвались в центре села, осветив на  миг
кусочек неба, покривившуюся колокольню, поповский сад,  блистающий  в  росе.
Потом небо стало еще темнее.  Снаряды  рвались  теперь  один  за  другим,  с
короткими, равными промежутками. Где-то на краю занялось полымя -  загорелся
стог или изба.
   Бакланов должен был задержать врага до тех  пор,  пока  Ле-винсон  успеет
собрать отряд, рассыпанный по всему  селу.  Но  Бакланову  не  удалось  даже
подвести взвод к поскотине: он увидал  при  вспышках  бомб  бегущие  к  нему
навстречу неприятельские цепи. По направлению стрельбы и по свисту  пуль  он
понял, что неприятель обошел их с  левого  фланга,  от  реки,  и,  вероятно,
вот-вот вступит в село с того конца.
   Взвод начал отстреливаться, отступая наискось в  правый  угол,  перебегая
звеньями, лавируя по переулкам, садам и огородам. Бакланов  прислушивался  к
перепалке возле реки, - она передвигалась к центру, - как  видно,  тот  край
был теперь занят неприятелем. Вдруг от главного тракта  со  страшным  визгом
промчалась вражеская конница, видно было, как стремительно лилась  по  улице
темная, грохочущая многоголовая лава людей и лошадей.
   Уже не заботясь о том, чтобы задержать  неприятеля,  Бакланов  вместе  со
взводом,  потерявшим  человек  десять,  побежал  по  незанятому   клину   по
направлению к лесу. И почти у самого спуска в ложбину, где тянулся последний
ряд изб, они натолкнулись на отряд во главе с  Левинсоном,  поджидавшим  их.
Отряд заметно поредел. - Вот они, - облегченно сказал Левинсон. - Скорей  по
коням!
   Они побрали лошадей и во весь опор помчались к лесу, черневшему в низине.
Очевидно, их заметили  -  пулеметы  затрещали  вслед,  и  сразу  запели  над
головами ночные свинцовые шмели. Огненно дребезжащие рыбы вновь  затрепетали
в небе. Они ныряли с высоты, распустив блистательные  хвосты,  и  с  громким
шипением вонзались в землю  у  лошадиных  ног.  Лошади  шарахались,  вздымая
кровавые жаркие пасти и крича, как женщины, - отряд смыкался, оставив позади
копошащиеся тела.
   Оглядываясь назад, Левинсон видел громадное зарево, полыхавшее над селом,
- горел целый квартал, - на фоне этого зарева метались одиночками и группами
черные огненноликие фигурки людей.
   Сташинский, скакавший рядом,  вдруг  опрокинулся  с  лошади  и  несколько
секунд продолжал волочиться за ней, зацепившись ногой за  стремя,  потом  он
упал, а лошадь понеслась дальше, и весь отряд обогнул это место, не  решаясь
топтать мертвое тело. - Левинсон, смотри! - возбужденно крикнул  Бакланов  и
показал рукой вправо.
   Отряд был уже в самой низине и  быстро  приближался  к  лесу,  а  сверху,
пересекая линию черного поля и неба, мчалась  ему  наперерез  неприятельская
кавалерия. Лошади, вытянувшие черные головы,  и  всадники,  согнувшиеся  над
ними, показывались на мгновение на более  светлом  фоне  неба  и  тотчас  же
исчезали во тьме, перевалив сюда, в низину. - Скорей!.. Скорей!..  -  кричал
Левинсон, беспрерывно оглядываясь и пришпоривая жеребца.
   Наконец они достигли опушки и спешились. Бакланов со взводом Дубова опять
остался прикрывать отступление, а остальные ринулись в глубь леса, ведя  под
уздцы лошадей.
   В лесу было спокойней и глуше:  стрекот  пулеметов,  ружейная  трескотня,
орудийные залпы остались позади и казались уже чем-то посторонним, они точно
не задевали лесной тишины. Только слышно было иногда, как где-то в  глубине,
ломая деревья, с грохотом ложатся снаряды. В иных местах зарево, прорвавшись
в чащу, бросало на землю и на древесные стволы сумрачные, медные,  темнеющие
по краям блики, и виден был окутывающий стволы  сырой,  точно  окровавленный
мох.
   Левинсон передал свою лошадь Ефимке и пропустил  вперед  Кубрака,  указав
ему, в каком направлении идти (он выбрал это направление только потому,  что
обязан был дать отряду какое-то направление), а сам стал в  сторонке,  чтобы
посмотреть, сколько же у него осталось людей.
   Они проходили мимо него, эти люди, - придавленные, мокрые и злые,  тяжело
сгибая колени и напряженно всматриваясь в темноту; под ногами у них  хлюпала
вода. Иногда лошади проваливались по брюхо - почва была очень вязкая.
   Особенно трудно приходилось поводырям из взвода Дубова, - они вели по три
лошади, только Варя вела две - свою и Морозкину. А за  всей  этой  вереницей
измученных людей тянулся по тайге грязный, вонючий извивающийся след,  точно
тут проползло какое-то смрадное, нечистое пресмыкающееся.
   Левинсон, прихрамывая  на  обе  ноги,  пошел  позади  всех.  Вдруг  отряд
остановился... - Что там случилось? - спросил  он.  -  Не  знаю,  -  ответил
партизан, шедший перед ним. Это был Мечик. - А ты узнай по цепи...
   Через некоторое время вернулся ответ,  повторенный  десятками  побелевших
трепетных уст: - Дальше идти некуда, трясина...
   Левинсон, превозмогая внезапную дрожь в ногах, побежал к Кубраку. Едва он
скрылся за деревьями, как вся масса людей отхлынула назад  и  заметалась  во
все  стороны,  но  везде,  преграждая  дорогу,  тянулось   вязкое,   темное,
непроходимое болото. Только один путь вел отсюда - это  был  пройденный  ими
путь туда, где мужественно бился шахтерский взвод. Но стрельба, доносившаяся
с опушки леса, уже не казалась чем-то посторонним, она  имела  теперь  самое
непосредственное отношение к ним, теперь она как будто даже  приближалась  к
ним, эта стрельба.
   Людьми овладели отчаяние и гнев. Они искали виновника своего несчастия, -
конечно же, это был Левинсон!.. Если бы они  могли  сейчас  видеть  его  все
разом, они обрушились бы на него со всей силой своего страха,  -  пускай  он
выводит их отсюда, если он сумел их завести!..
   И вдруг он действительно появился среди  них,  в  самом  центре  людского
месива, подняв в руке  зажженный  факел,  освещавший  его  мертвенно-бледное
бородатое лицо со стиснутыми зубами, с большими горящими  круглыми  глазами,
которыми он быстро перебегал с  одного  лица  на  другое.  И  в  наступившей
тишине, в которую врывались только  звуки  смертельной  игры,  разыгравшейся
там, на опушке леса, - его нервный, тонкий, резкий, охрипший голос прозвучал
слышно для всех: - Кто там расстраивает ряды?..  Назад!..  Только  девчонкам
можно впадать в панику... Молчать! - взвизгнул он вдруг,  по-волчьи  щелкнув
зубами, выхватив маузер, и протестующие возгласы мгновенно застыли на губах.
- Слушать мою команду! Мы будем гатить болото - другого выхода нет у  нас...
Борисов (это был новый командир 3-го взвода),  оставь  поводырей  и  иди  на
подмогу Бакланову! Скажи ему, чтобы держался до тех пор, пока не дам приказа
отступать...  Кубрак!  Выделить  трех  человек  для  связи  с  Баклановым...
Слушайте все! Привяжите лошадей! Два отделения  -  за  лозняком!  Не  жалеть
шашек... Все остальные - в распоряжение Кубрака. Слушать его беспрекословно.
Кубрак, за мной!.. - Он повернулся к людям спиной  и,  согнувшись,  пошел  к
трясине, держа над головой дымящее смолье.
   И притихшая, придавленная, сбившаяся в кучу масса  людей,  только  что  в
отчаянии  вздымавшая  руки,  готовая  убивать  и  плакать,  вдруг  пришла  в
нечеловечески быстрое, послушное яростное движение.  В  несколько  мгновений
лошади были привязаны,  стукнули  топоры,  затрещал  ольховник  под  ударами
сабель, взвод Борисова побежал во тьму, гремя  оружием  и  чавкая  сапогами,
навстречу ему уже тащили первые охапки мокрого  лозняка...  Слышался  грохот
падающего дерева, и громадная,  ветвистая,  свистящая  махина  шлепалась  во
что-то мягкое и гибельное, и видно было при  свете  зажженного  смолья,  как
темно-зеленая, поросшая ряской,  поверхность  вздувалась  упругими  волнами,
подобно телу исполинского удава.
   Там, цепляясь за сучья, - освещенные дымным  пламенем,  выхватывавшим  из
темноты искаженные лица, согнутые спины, чудовищные нагромождения ветвей,  -
в воде, в грязи, в гибели копошились  люди.  Они  работали,  сорвав  с  себя
шинели, и сквозь разодранные  штаны  и  рубахи  проступали  их  напряженные,
потные, исцарапанные в кровь тела. Они  утратили  всякое  ощущение  времени,
пространства, собственного тела, стыда, боли, усталости. Они тут же  черпали
шапками болотную, пропахнувшую лягушечьей икрой воду и пили ее  торопливо  и
жадно, как раненые звери...
   А стрельба подвигалась все ближе и ближе, делалась все слышнее  и  жарче.
Бакланов одного за другим слал людей и спрашивал: скоро  ли?..  скоро?..  Он
потерял до половины бойцов, потерял Дубова, истекшего кровью от бесчисленных
ран, и медленно отступал, сдавая пядь за пядью. В конце концов он  отошел  к
лозняку,  который  рубили  для  гати,  -  дальше  отступать   было   некуда.
Неприятельские пули теперь густо свистели  над  болотом.  Несколько  человек
работающих было уже ранено, - Варя делала им перевязки.  Лошади,  напуганные
выстрелами, неистово ржали и вздымались на дыбы; некоторые, оборвав  повода,
метались по тайге и, попав в трясину, жалобно взывали о помощи.
   Потом партизаны, засевшие в лозняке, узнав, что гать окончена,  бросились
бежать. Бакланов, с ввалившимися щеками,  воспаленными  глазами,  черный  от
порохового дыма, бежал за ними, угрожая опустошенным кольтом,  и  плакал  от
бешенства.
   Крича и  размахивая  смольем  и  оружием,  волоча  за  собой  упирающихся
лошадей, отряд чуть не разом хлынул на плотину.
   Возбужденные лошади не слушались поводырей  и  бились,  как  припадочные;
задние, обезумев, лезли на передних; гать трещала, разлезалась. У выхода  на
противоположный берег сорвалась с  гати  лошадь  Мечика,  и  ее  вытаскивали
веревками, с  исступленной  матерной  бранью.  Мечик  судорожно  вцепился  в
скользкий канат, дрожавший в его руках от лошадиного неистовства"  и  тянул,
тянул, путаясь ногами в грязном вербняке. А когда лошадь  вытащили  наконец,
он долго не мог распутать узел, стянувшийся вокруг  ее  передних  ног,  и  в
яростном наслаждении вцепился  в  него  зубами  -  в  этот  горчайший  узел,
пропитанный запахом болота и отвратительной слизью.
   Последними прошли через  гать  Левинсон  и  Гончаренко.  Подрывник  успел
заложить динамитный фугас, и  почти  в  тот  момент,  как  противник  достиг
переправы, плотина взлетела на воздух.
   Через некоторое время люди очнулись и поняли, что наступило  утро.  Тайга
лежала  перед  ними  в  сверкающем  розовом  инее.  В  просветы  в  деревьях
проступали яркие клочки голубого неба, - чувствовалось, что там,  за  лесом,
встает солнце. Люди побросали горящие головни, которые они до сих пор  несли
почему-то  в  руках,  увидели  свои  красные,  изуродованные  руки,  мокрых,
измученных лошадей, дымившихся нежным, тающим паром, - и удивились тому, что
они сделали в эту ночь.
 
 
 
   XVII
 
   Девятнадцать
 
   В пяти верстах от того места, где происходила  переправа,  через  трясину
был перекинут мост - там пролегал государственный тракт на Тудо Ваку. Еще со
вчерашнего вечера, опасаясь, что Ле-винсон не  останется  ночевать  в  селе,
казаки устроили засаду на самом тракте, верстах в восьми от моста.
   Они просидели там  всю  ночь,  дожидаясь  отряда,  и  слышали  отдаленные
орудийные залпы. Утром примчался вестовой с приказом -  остаться  на  месте,
так как неприятель, прорвавшись через трясину, идет по направлению к ним.  А
через каких-нибудь десять минут после  того,  как  проехал  вестовой,  отряд
Левинсона, ничего не знавший о засаде и о том, что мимо только что промчался
неприятельский вестовой, тоже вышел на Тудо-Вакский тракт.
   Солнце уже поднялось над лесом. Иней давно  растаял.  Небо  раскрылось  в
вышине, прозрачно-льдистое  и  голубое.  Деревья  в  мокром  сияющем  золоте
склонялись над дорогой. День занялся теплый, непохожий на осенний.
   Левинсон рассеянным взглядом окинул всю эту  светлую  и  чистую,  сияющую
красоту и не почувствовал ее. Увидел свой  отряд,  измученный  и  поредевший
втрое, уныло растянувшийся вдоль дороги, и  понял,  как  он  сам  смертельно
устал и как бессилен он  теперь  сделать  что-либо  для  этих  людей,  уныло
плетущихся позади него. Они были еще единственно не безразличны, близки ему,
эти измученные верные люди, ближе всего остального, ближе даже самого  себя,
потому что он ни на секунду не переставал чувствовать, что он чем-то  обязан
перед ними; но он, казалось, не мог уже ничего сделать для них,  он  уже  не
руководил ими, и только сами они еще не знали этого и  покорно  тянулись  за
ним, как стадо, привыкшее к своему вожаку. И  это  было  как  раз  то  самое
страшное, чего он больше всего боялся, когда вчерашним утром думал о  смерти
Метелицы...
   Он пытался взять себя в руки, сосредоточиться на  чем-нибудь  практически
необходимом, но мысль его сбивалась и путалась, глаза слипались, и  странные
образы, обрывки  воспоминаний,  смутные  ощущения  окружающего,  туманные  и
противоречивые, клубились в его сознании беспрерывно сменяющимся, беззвучным
и бесплотным роем... "Зачем эта длинная, бесконечная дорога,  и  эта  мокрая
листва, и небо, такое мертвое и ненужное мне теперь?.. Что я  обязан  теперь
делать?.. Да, я обязан выйти в Тудо-Вакскую долину...  вак...скую  долину...
как это странно - вак...скую долину... Но  как  я  устал,  как  мне  хочется
спать! Что могут еще хотеть от меня эти люди, когда мне так хочется спать?..
Он говорит - дозор... Да, да, и дозор...  у  него  такая  круглая  и  добрая
голова, как у моего сына, и,  конечно,  нужно  послать  дозор,  а  уж  потом
спать... спать... и даже не такая, как у моего сына, а... что?.." -  Что  ты
сказал? - спросил он вдруг, подняв голову. Рядом с ним ехал  Бакланов.  -  Я
говорю, надо  бы  дозор  послать.  -  Да,  да,  надо  послать;  распорядись,
пожалуйста...  Через  минуту  кто-то  обогнал  Левинсона  усталой  рысью,  -
Левинсон проводил глазами сгорбленную спину и узнал Мечика.  Ему  показалось
что-то неправильное в том, что Мечик едет в дозор, но он не  смог  заставить
себя разобраться в этой неправильности и тотчас же забыл об этом. Потом  еще
кто-то проехал мимо. - Морозка! - крикнул Бакланов вслед  уезжавшему.  -  Вы
все-таки не теряйте друг дружку из виду...
   "Разве он остался в живых? - подумал Левинсон. - А Дубов погиб...  Бедный
Дубов... Но что же случилось с Морозкой?.. Ах, да - это  было  с  ним  вчера
вечером. Хорошо, что я не видел его тогда..."
   Мечик, отъехавший уже довольно далеко, оглянулся: Морозка ехал саженях  в
пятидесяти от него, отряд тоже был  еще  виден.  Потом  и  отряд  и  Морозка
скрылись за поворотом. Нивка не хотела  бежать  рысью,  и  Мечик  машинально
подгонял ее: он плохо понимал, зачем его послали вперед, но ему велели ехать
рысью, и он подчинялся.
   Дорога вилась по влажным косогорам, густо заросшим дубняком и кленом, еще
хранившим багряную листву. Нивка пугливо вздрагивала и жалась к  кустам.  На
подъеме она пошла шагом. Мечик, задремавший в седле, больше  не  трогал  ее.
Иногда  он  приходил  в  себя  и  с  недоумением  видел  вокруг  все  ту  же
непроходимую чащу. Ей не было ни конца, ни начала, как не было ни конца,  ни
начала тому сонному, тупому, не связанному с окружающим миром  состоянию,  в
котором он сам находился.
   Вдруг Нивка испуганно фыркнула и шарахнулась в  кусты,  прижав  Мечика  к
каким-то гибким прутьям... Он вскинул голову, и сонное  состояние  мгновенно
покинуло его, сменившись чувством ни с чем не сравнимого животного ужаса: на
дороге в нескольких шагах от него стояли казаки. - Слезай!.. -  сказал  один
придушенным свистящим шепотом.
   Кто-то схватил Нивку под уздцы.  Мечик,  тихо  вскрикнув,  соскользнул  с
седла и, сделав  несколько  унизительных  телодвижений,  вдруг  стремительно
покатился куда-то под откос. Он больно  ударился  руками  в  мокрую  колоду,
вскочил, поскользнулся, - несколько секунд, онемев от ужаса,  барахтался  на
четвереньках и, выправившись наконец, побежал вдоль по оврагу,  не  чувствуя
своего тела, хватаясь руками за что попало и делая  невероятные  прыжки.  За
ним гнались: сзади трещали кусты и кто-то ругался с злобными придыханиями...
   Морозка, зная, что впереди еще один дозорный, тоже плохо следил  за  тем,
что творилось вокруг него. Он находился в том состоянии  крайней  усталости,
когда совершенно исчезают всякие, даже самые  важные  человеческие  мысли  и
остается одно непосредственное желание отдыха -  отдыха  во  что  бы  то  ни
стало. Он не думал больше ни о своей жизни, ни о Варе, ни о том,  как  будет
относиться к нему Гончаренко, он даже не имел сил жалеть  о  смерти  Дубова,
хотя Дубов был одним из самых близких ему людей, - он думал  только  о  том,
когда же наконец откроется перед ним  обетованная  земля,  где  можно  будет
приклонить голову. Эта обетованная земля представлялась ему в виде большой и
мирной, залитой солнцем  деревни,  полной  жующих  коров  и  хороших  людей,
пахнущей скотом и сеном. Он заранее  предвкушал,  как  он  привяжет  лошадь,
напьется молока с куском  пахучего  ржаного  хлеба,  а  потом  заберется  на
сеновал и крепко заснет, подвернув голову, напнув на пятки теплую шинель...
   И когда внезапно выросли перед ним желтые околыши казачьих фуражек и Иуда
попятился назад, всадив его в  кусты  калины,  кроваво  затрепетавшие  перед
глазами, - это радостное видение большой,  залитой  солнцем  деревни  так  и
слилось с мгновенным ощущением неслыханного гнусного  предательства,  только
что совершенного здесь...  -  Сбежал,  гад...  -  сказал  Морозка,  вдруг  с
необычайной ясностью представив себе  противные  и  чистые  глаза  Мечика  и
испы